Кокетка

свитер, что связала ему по кальке с журнала мод. "И давай договоримся так: ты всё это мне отдаёшь, и больше встреч не будет." Сказавшая всё это не глаза в глаза, а по телефону. Да, это была она...
  Завидев его издали, она приостановила шаг, сгримасничала одними губами, но всё же продолжила движение вперёд.
  - Здравствуй! - сказал он, когда они поравнялись, и протянул к ней руку с букетом, которую она обошла дугой в совершенном молчании и потрясающе медленно, как в кино из тех далёких времён, когда рапидная съемка считалась диковинкой, - движением этим словно отчётливо высказав: "Что Вы пристаёте ко мне, молодой человек - я, замужняя дама, Вас не знаю (и знать не хочу!)..."
    Также молча, не оборачиваясь, она зашла в свой подъезд (а он юркнул за ней - на что-то ещё надеясь), также молча и отстранёно (а он - на два шага сзади), поднялась на третий этаж, позвонила, и лишь когда в распахнутом настежь проёме появилась Алла Константиновна, он не придумал ничего лучшего, как выбежать вперёд, преподнести букет ей, откланяться и, тяжко улыбнувшись, удалиться. Так актёр в роли любовника в заезженной мелодраме покидает постылую сцену после феерического провала.
    А дня оставалось ещё полным полно, просто неимоверно много - столько, чтобы сто раз разбить подошвы о тротуары, и он выбродил его весь, слился с Москвой в праздных шатаниях, и к ночи, будучи абсолютно трезвым, выкручивал заплетающимися ногами "восьмёрки", не сознавая даже, куда идёт и зачем, и на каком Свете находится...


ЭПИЗОД 3. ПРОДОЛЖЕНИЕ ФЛИРТА

  Дозвониться до Ниночки было делом почти невозможным: он набирал её номер, а в ответ тренькали редко длинные, часто короткие раздражённые гудки. Всё потому, объясняла она, что живут они по разные стороны кольцевой, и прижатый к Москве городок её собственно Москвой не считается. Так вот у нас работает связь. К тому же, телефон у ней спаренный.... А он думал, что такого безобразия уже давно не существует в природе, и потом, он знал этих женщин - как они любят, чтобы мужчины им звонили, чтобы говорили с ними часами, попусту по-бабьи перетирая языки, - а они бы потом устало бросали трубку, притворно жалуясь домашним, что опять "этот козёл" отнимает их время. А у неё не получалось - злокозненные связисты лишали её даже такой, малой, совершенно естественной женской радости! В результате звонила она, и то нечасто.

  Вся эта вялотекущая фантасмагория, которую назвать флиртом язык не поворачивался, завершилась на излёте зимы, когда снег днём уже вовсю таял, стекая грязными ручейками по асфальту, а к вечеру опять замерзал, и они опять куда-то ходили, где-то бродили, и успели даже по какому-то пустячному поводу заскочить на минуту к его приятелю, к сожалению, на месте не оказавшемуся, зато Ниночка там тут же нашла общий язык с трёхлетним Сашкой, и, судя по смеху и визгу, друг от друга эти двое пришли в полнейший восторг. Приятелева жена тем временем провела Илью на кухню, где, чуть не пригвоздив его к холодильнику, впившись в него испуганными глазами, лихорадочно зашептала: "Ты очумел? Она же пацанка совсем! С каких пор ты детьми увлекаешься?!"
  "Ей восемнадцать..."
  "Да гонишь!"
  "Правда." - Заверил он приятелеву жену этим наивным словом, чувствуя, как густо краснеет (в кои-то веки!), и именно оттого, что приходится заверять.
  "Хм... Никогда бы не дала!" - воскликнула приятелева жена явно в недоумении, и грудь её недоверчиво заколыхалась.

  "Вы на кухне с Алёной обо мне говорили?" - спросила его Ниночка, когда они уже вышли на улицу.
  "Да. Сказала, что ты молодо выглядишь."
  "Я знаю - все так говорят!"

  А на обратном пути, в метро, Ниночка, такая маленькая, квёлая и сонная, уютно охапила его раздутый пуховиком локоток, склонила голову ему на плечо и смежила веки, и он сидел, преодолевая тряску, дурел от блаженства и отвечал змеиной улыбкой на недружелюбные взгляды моралистов, а после они опять отогревались у него.
  За чаем она вдруг вспомнила о снеговиках ("Как ты думаешь, они ещё живы?" - "Не-а. От них теперь и следа не осталось." - "Жаль..."), а после чая выудила из шкапа форматную книжку - замаскированную под сказку странную нравоучительную повесть из далёкого парично-камзольного века с иллюстрациями в тяжёлых чёрно-коричневых тонах - красивую, не замусоленную, которую приятно было рассматривать, перелистывать, но невозможно читать.
  "Знаешь, давай-ка я тебе лучше что-нибудь из русских народных найду? Или нет! - просто расскажу? Ты знаешь сказку про лису и кота?"
  "Нет, наверное..."
  "Так слушай. Лису, как ты понимаешь, звали Лиса Патрикеевна, а кота - Кот Котуян."
  "А кот, он что - был из Армении родом?"
  "Тебе не нравятся армянские фамилии?"
  "Но ведь сказка-то русская..."
  "Ладно, давай тогда назовём его как-нибудь по-другому: например, Котофеем Ивановичем? Так пойдёт?"
  "А-га!"
  "Ну так слушай же: лиса приютила Котофея у себя, когда хозяева его выгнали из дому."
  "А за что они его так?"
  "Ну... Просто он постарел и перестал ловить мышей."
  "Какие чёрствые люди!"

  И уже лежа, и даже не рядом, а прямо на ней, целуя её в шею, выглаживая рукой твёрдый бугорок её лобка, урча на ушко "Мяу-мяу... а зверью слышалось: "Мало! Мало!" -  он вдруг ощутил её млеющий выдох, почти стон, и шелест её ног, порывающихся обнять его за спину. Распрямившись, он сиганул к выключателю, а затем, на коротком обратном пути растеряв всю одежду, снова упал на неё, чтобы в сумраке испить губами её дрожащие губы, пока любопытные паучки её худеньких рук жадно бродили по нему, насыщались пойманной тут же дичью, а затем отпустили пленника, живого и напрягшегося, на вольные хлеба.

  "А ты грубый..." - бросила она горько, когда всё уже произошло, и он запомнил навсегда как она жмурилась и отворачивала лицо, и пыталась отпихивать его руками, а он потом вытирал с её щёк (но больше просто размазывал) схваченным со столешницы скомканным пыльным платком её мечты о фате и белом платье, о папе, наставляющим зятя - мол, ты сегодня берёшь в жёны это чистое непорочное создание, и теперь забота о её чести (а значит, и о твоей) всецело лежит на тебе, и не дай Бог тебе об этом забыть! - и умильный взгляд мамы, и всё такое прочее, что прилагается к девичьим грёзам о свадьбе, любящем муже и о доме, полным добра.
  "Ты грубый..."
  "Я знаю. Это всё служба."
  "Что?"
  "Служба меня сделала таким."
  "Ты ей теперь, прям, как щитом прикрываешься! Но ведь всегда можно оставаться человеком..."
  "А некоторые считают меня даже излишне мягким... Извини, я сам себе не нравлюсь сейчас... но не могу это скинуть - это как вторая кожа наросла, как бронежилет: он весит сколько-то, он неудобный, габаритный... но ты напяливаешь его на себя, потому что вынужден его носить, потому что он - твоя последняя защита... И характер меняется, и ты меняешься, приспосабливаешься как... Как животное... Я знаю - это всё неправильно, но (как бы тебе объяснить?) это условие выживания. Ничего не попишешь - у нас мужской коллектив. Может, кожа эта и спадёт с меня когда-нибудь потом, за ненадобностью, а пока... Ах, девочки, девочки! - выдумываете себе идеальных героев... А вам невдомёк, что настоящие-то герои курят, пьют и разговаривают матом?"
  "Но ты же не куришь..."
  "Так я и не герой..."
  Он много ещё чего говорил, убеждал её в чём-то. Предложил вместе пожить. В принципе, ему пора было бы уже определиться и на ком-нибудь жениться - так почему бы не на ней?
   "Давай попробуем! Может быть, у нас всё и получится?"
   Но она не слышала. Как житель иной страны, не знающий твоего языка, существо иной цивилизации.
   "Мы не должны больше встречаться, - твердила она, мрачно поматывая головой. - Это был последний раз..."
   "Но я хотя бы тебя провожу?.."
   "Как хочешь."

   Они вышли в ночь: тихие, утомлённые, пронизанные той особой степенью доверия, что возникает подчас к случайному попутчику в купе поезда дальнего следования - личности вроде бы ничем не примечательной - которому однако за сутки пути не то что душу раскроешь, а поверишь такие секреты, какие не поверил бы никому ни за какие коврижки, а вот этому выкладываешь всё да с запасом, потому как знаешь, что вам никогда более по жизни не пересечься, и разговор с ним получается как разговор с камнем, со статуей, с мертвецом, и даже не так - со своим отражением в зеркале, что ли... На пустой остановке, пока автобус "долго не шёл", она уселась к нему на колени и, радостно гримасничая, словно позабыв о том, что произошло, попросила, чтоб он "поскакал" - а она будет "ковбоем на коне" - этой трясучей забаве якобы научил её муж сестры. Он поймал себя на двойственном чувстве - ему было и приятно и унизительно быть таким вот собирателем и возделывателем даже не мыслей её, не дум, а тайных эмоций: винегрета из смеха и слёз, нежных просьб и фейерверка истерик. Он проводил её до дому, и даже до квартиры вместе поднялись, а потом она ему предложила войти, познакомила с маленьким лысым папой, промелькнувшим в коридоре и тут же исчезнувшим за какой-то дверью, и провела его на кухню, показывая, как у них всё похоже: и тарелки, и чашки, и даже графин вишнёвого стекла определённо  в одной форме дулся. А он, пропуская весь этот щебет про ширпотреб мимо, с умилением заметил у ней на брючках, в самом неподходящем месте, блестящую как ледышка засушенку, которую она вскоре обязательно обнаружит и в панике кинется в ванную, и будет застирывать коварную отметину с мылом...
   "Кстати, а где твой утюг испорченный? Давай тащи его сюда. Телевизор без приборов я сейчас вряд ли починю, а утюг можно и попробовать."
   "Вспомнил всё-таки? Да всё нормально у меня и с утюгом, и с телевизором. Это была просто такая... фигура речи."
   На посошок она показала ему свою комнату и маленькую кроватку, на которой умудряется спать.
   "Вот, собственно, и всё..." - протянула Ниночка, и он понял, что теперь ему пора. Забравшись в пуховик, застегнувшись на все застёжки, он вдруг сказал, что хочет поцеловать её - на прощанье, - и они застыли на пороге в долгом поцелуе, а когда он вышел в ночь, и час промёрз на остановке, осознав наконец, что пропустил последний автобус, а денег на такси у него нет, а до дома будет километров десять, он ругнулся и побрёл себе по морозцу очень бодро, расквашивая ногами солёную придорожную грязь, и часа за три одолел весь путь.

    Короткие гудки. Почти месяц коротких холодных гудков. Сама Ниночка ему не звонила, и он решил, что теперь и не позвонит. Все получили то, к чему стремились: кто-то - опыт и первые слёзы, а кто-то - зыбкую надежду, растаявшую как снеговик под весенним солнцем. Между тем тепло накрыло Москву - и не было уже ни снега, ни пуховиков, ни долгих зимних вечеров с поцелуями и разговорами. Не было в его жизни больше Аглаи. И Ниночки не было. Их зимний флирт закончился.

    Никакие якоря не держали его больше в Москве - к тому же смыслы были утеряны - и когда у них объявили о формировании Сводного отряда, и всех офицеров собрали у генерала, который то, указывая себе на погон, напоминал им о долге и гарантировал по возвращении внеочередные