напарфюменный вечно куда-то спешащий субчик в пиджаке и при галстуке - руководитель, никак иначе! - все они воспринимали его чисто биологически, как стадного альфа-самца, право имеющего. Где-то с полгода он держался. Стоически. Храня верность Даме сердца. А потом пошёл вразнос. Обнаружилось, что переспать почти что с любой - дело плёвое: не нужно особо ни заигрывать, ни флиртовать, бренчать на гитаре или поражать воображение греческим торсом - они сами с готовностью наложниц отдавались ему, ничего не требуя взамен, и этот бесконечный праздник плоти чуть портило то, что среди податливых превалировали приземистые брюнетки с комлястыми бёдрами, а он предпочитал высоких блондинок.
После первого добропорядочного секса барышни, как под копирку, меланхолически подперев скулу ладошкой, пытали его, кем он мечтал стать в детстве (проверяли мужские инстинкты, что ли?), и он отвечал, потягиваясь, честно, как на духу, что в пять грезил погранзаставой (и чтобы с собакой и стрельбой гонять по горам диверсантов), а в десять хотел быть разведчиком-нелегалом с орлиным профилем и идеальным владением тремя иностранными языками, умеющим вскрывать сейфы, фотографировать секретные бумаги, прыгать с парашютом и с лёгкостью, пусть и не без перестрелки, уходить от погонь.
"А бизнесменом разве не мечтал?"
"Бизнесменом? Никогда!"
А после неоднократных повторных процедур, то есть (с его стороны-то уж точно!) после всего-всего-всего-всего - с любопытством идиота-исследователя они поглаживали его поросль, в обилии кучерявещуюся у него на груди, ещё лоснящуюся от пота, показывали, что накручивают волосы на пальцы, делают проборы и отваливают на стороны, как сено, и медленно, выпячивая распухшие губы, цедили в два слога: "Шо-орстка..."
А затем с хохотком уверяли, что вот оно - доказательство верности теории Дарвина! В том смысле, что мужчины произошли от обезьяны, - и заходились от смеха, будто и впрямь сказали что-то очень остроумное. А он лежал без движения, усталый, выжатый, практически в полудрёме, и оглядывал их сквозь ресницы, улыбаясь одной стороной рта. Зная, что в такие моменты у женщин появляется неистовое желание подурачиться и поболтать, и за неимением под рукой подружки приходится выбалтываться мужчине, который на этот словесный ручей никак не реагирует, что даже обидно ("...поэтому вы, противные мужчины, и смотрите на нас, женщин, подчас, как на последних дур...")! Но что же женщина может с собой поделать?
Тогда же, лицезрея пару щебечущих при нём его же любовниц, он испытал и род особого эстетического удовольствия.
Это было открытие, и случилось оно на работе, в общем помещении с кучей столов и оргтехники; и так пришлось, что в то утро там находились только они втроём: он и эти две молоденькие незамужние женщины, с каждой из которых он успел переспать, и не когда-нибудь давно, при царе Горохе, о чём взрослым людям полагается позабыть, а вот только что. Одна - простоватая, с лунообразным лицом, зато с приятным на взгляд и на ощупь свежим, плотненьким, сладким тельцем (грибок-боровичок - так прозвал он её про себя) - всего три дня назад кувыркалась в его постели; а вторая, с которой они вместе сегодня добирались до офиса, и ещё целовались в метро на глазах у озверевшей утренней публики, и дружно хохотали над медным носом псины пограничника на "Площади Революции", от бесконечных касаний искателей счастья блестевшим, как надраенный самовар - эта вторая всю прошлую ночь провела у него и практически не спала. И вот теперь они находились втроём: он у компьютера, клюя носом, занимался набежавшими делами, которые надо было срочно порешать, а две сороки трещали на сторонние темы, иногда у него о чём-то осведомляясь. Та, что была трёхдневной, в лёгком платье, закинув ногу на ногу восседала на вертящемся стуле, другая, совсем свежая, совершенно расслабленно развалилась в кресле. Он вполне отчётливо помнил их запахи, изгибы их тел, их движения, дыхания, стоны - в общем, все подробности.
Восседающая на стуле была в особенно приподнятом настроении: щурилась от световых шпал, проброшенных солнцем сквозь жалюзи, и так и сыпала бородатые анекдотцы, причём женские, и сама же над ними смеялась, вторая снисходительно улыбалась "без лица" и поддакивала, но, будучи мамочкой, к тому же не выспавшейся, когда вставляла реплики, постоянно съезжала на детей.
О причудливом переплетении своих судеб женщины не догадывались, и от всех этих недоговорённостей и воспоминаний он тихо шалел, - как в далёком шестом классе, когда его подсадили к девочке-хохотушке, и он тут же в неё втюрился, и даже по прошествии лет, когда он втюрился уже в другую, сердце его заходилось в бое и вскипала кровь, стоило ему пересечься с той, первой своей любовью...
Конечно, то, чем он занимал досуг, обыкновенно зовётся сладким словом блуд, и он признавался в этом самому себе: да, он блудил, но блуд тот был двусторонним, даже многосторонним, и трудно было решить, у кого тут больший был интерес - у него или у этих его подруг?
А ещё он знал, что модно, правильно и необходимо стараться сейчас жить по пословице "человек человеку - волк": делать гешефт из обмана чужих ему людей ради выгоды - самой важной, главнейшей составляющей теперешней жизни, мерилы всего и вся. Понимая при этом, что дети обманутого им простофили останутся наверное без куска хлеба. Да и пускай! - зато этот, оторванный у чужого кусок перепадёт ему, а значит, и его родным и близким людям, для которых, собственно, всё и вершится. И он представлял тогда, как, например, его будущая дочка, такая маленькая, чистенькая, в элегантных одёжках, получив от него чудесный и редкий подарок, бросится к нему, вспрыгнет на шею с поцелуями, и сердце его сожмётся на миг от умиления и радости. А будучи подростком, всего лишь хмыкнет или тряхнёт плечьми, но всё-равно ему это было бы приятно видеть, потому как подростки именно так и выражают благодарность. А возможно, то будет и сын...
Ну что ж, размышлял он, теперь вот такие вот установлены правила жизни, и к ним нужно всего-навсего попривыкнуть, как к новой, не разношенной ещё обуви. А пока что эта новая обувка оставляла лишь волдыри на пальцах и пятках, и, как он замечал, не токмо у него одного, но и у всех вокруг - почти что поголовно! - так что любой наступ отзывался болью. И ходили все, словно хромая...
А о Ниночке он тогда почти позабыл...
В тот её звонок трудно было не догадаться, что к чему, и чем тут попахивало дело... Год утёк, как она узнала его в метро, год, как он, поигрывая желваком и кося в сторону оплывший от влаги глаз, сказал ей на втором с того отсчёта свидании, что понял, что любит её, но за этим болезненным признанием ровно ничего не воспоследовало, и вот спустя год она лепетала униженно, что нуждается, и сумма-то была смехотворная для такого лепета, и уж точно подъёмная для него, если бы он копил, а не тратил. Именно тогда он купался в волнах консъюмеризма, был настоящим расточителем собственных заработков, убеждая сам себя, что это даже где-то патриотично, потому что потребляя всё больше и больше из того, что предлагают самые раскрученные бренды, он тем самым опосредованно стимулирует производство, пусть не своё, а иноземное, - не важно! - потребляя всё это он развивает технологии, ускоряет прогресс, необходимый всему человечеству, и значит, увеличивает общественное благо! А пуская деньги в распыл, он тем самым и себя стимулирует на труд! Гаджеты и электронику он собирал одной марки, как бы "в набор", и даже мыло покупал только самое расхваленное, которое по определению обязано было быть самым мылистым, духовитым, гарантированно удаляющим грязь и миллиарды невидимых злобных бактерий, пытающихся тебя сожрать. От таких рассуждений несло театром абсурда, коммунизмом, глобализмом, здравый смысл страдал, впрочем, всего этого он тогда не замечал (и только потом, по прошествии лет спрашивал сам себя: неужели он был таким идиотом? - ну да, получается, был!)
"Сколько?" - переспросил он.
Она повторила. Сумма была у него на руках, но при отдаче самому уже мало на что оставалось, и это напрягало.
"О'кей!" - сказал он бодро, и в тот же миг про себя навсегда расстался с деньгами, потому что не верил в предначертанность дружб, не обременял себя той странной сытой уверенностью, что, если человека знаешь давно, и не видишь в нём подлости, это означает, что он не "кинет" тебя при случае. "О'кей!" - и только где-то внутри головы, сзади, в мозжечке, наверное, скрипнуло: а для чего? Что за крайность заставляет её звонить ему, униженно выпрашивая деньги строго в долг, даже не озаботившись благочинной версией? - и обещание вернуть всё с зарплаты, которая не за горами? А что же тот замечательный приснопамятный Толик, с которым она живёт? Неужто отказал любимой в такой малости? Или у Толюньчика вдруг возникли материальные затруднения? Или... И тут же заподозрил одну кровавую медицинскую процедуру, больше похожую на узаконенную казнь, о которой женщины предпочитают не распространяться, тем более - мужчинам, тем более - своим, а затем годами замаливают грех.
Они пересеклись в метро, он сразу же сунул ей конверт с купюрами, и они ещё доехали вместе до кольцевой, беззаботно трепясь, а там разбежались. Поблагодарив его прежде всего за то место на складе "у Вадима", которое пришлось ей по вкусу и по деньгам, она намекнула между прочим, что у него волосы лезут (лезли, лезли! - хотя он ежедневно драил их дорогими шампунями, но ничего не помогало), а он посмеялся, сказал, что знает, и даже знает отчего - наверняка с курева, прибавив, что зато она здорово выглядит.
"Спасибо, конечно... А ты, что, закурил?"
"Когда ведёшь задушевные разговоры вроде бы ни о чём, а на самом деле подыскиваешь любую возможность клиента к себе расположить, курящего проще всего угостить сигаретой. Так вот и подхватил заразу."
Действительно, эти понтовые "дымки" на работе привели его к конкретной зависимости, иначе бы он, патологический бездельник, не вылезал бы в воскресный день из постели, не брился бы, не прихорашивался для того лишь, чтобы на улице за час одинокой прогулки выкурить парочку сигарет. "Нужно бороться! Я не марионетка химических формул, я смогу!" - твердил он себе всякий раз, охлопывая по утрам карманы, не забыл ли чего (то бишь пачку и зажигалку). Иногда он крепился неделями, но стоило расслабиться, выпить в ресторане или на корпоративчике, и сразу привычным щелчком выбивалась сигарета...
"Не знаю, что они туда добавляют. Меня замкнуло со второй пачки. Теперь надо думать, как бросать..."
"Ну-ка, дай-ка полюбопытствовать, чего ты там куришь! - и когда он вынул пачку, она внимательно её со всех сторон осмотрела, и после победно постучала ногтем по целлофану. - Эх ты, всезнайка! Там же ясно написано, смотри: "...в странах ЕС не продавать". О своих, то есть, заботятся, а нас травят!"
"Да уж! Поистине - вкусили с даров цивилизации..."
"Сам виноват. Теперь борись! Ну ладно... Вот я, кажется, и приехала! Пока!" - попрощалась тут Ниночка и, сделав дяде ручкой, покинула тряский вагон.
"Что с ней такое? Ну, причина, допустим, банальна до пошлости... И я,
