поручениях, которые ты сейчас получишь, ты не должен будешь сообщать никому и никогда. Даже под угрозой смерти. Никому – и никогда. Понятно?
- Так точно, герр капитан, – чётко ответил несколько удивлённый унтер-офицер.
- Хорошо. Тогда слушай. Первое, – Тауб подошёл к столу, взял плотный конверт из пергаментной бумаги и протянул его Паулю. – Нужно доставить это письмо в штаб почтовой службы СС и передать лично унтерштурмфюреру Генриху Линденбергу. Чтобы ты понимал, Пауль, я буду искренен с тобой. Линденберг – мой старый друг. Он сможет переправить это письмо адресату без проверки гестаповцев. А мне требуется именно это – чтобы письмо не попало в чужие руки. Ясно?
- Так точно, – ответил Пауль.
- И второе, – продолжил капитан. – В лазарете под присмотром медиков из СС находится русский мальчик. Через два часа, когда будет переполох, – при этих словах Тауба на лице молодого унтер-офицера появилась растерянность, – медикам будет не до него. Ты должен будешь незаметно вывезти мальчишку из лазарета в лес и оставить там. Ты меня понял?
- Герр капитан… – растерянно прошептал молодой парень.
- Я прошу тебя верить мне, Пауль, – спокойно произнёс Тауб. – Так надо. Сделаешь?
Паренёк вначале растерянно посмотрел на капитана, но потом с уверенностью кивнул.
- Так точно, герр капитан. Я верю вам.
- Хорошо, – ответил Тауб. – Вывезешь мальчика в лес. Недалеко. Мне нужно, чтобы его нашли русские партизаны. Потом отвезёшь письмо в штаб почты СС, лично Линденбергу.
- Так точно, герр капитан.
Унтер-офицер взял письмо и вышел.
Капитан проводил подчинённого взглядом. Потом Тауб подошёл к углу избы, где на небольшой косой полочке из дерева стояла православная икона. Со старого полотна на немецкого офицера взирал печальный лик Богородицы. Её руки с тонкими пальцами были у сердца. Капитан подошёл ещё ближе к иконе и пригляделся поверх круглых очков. Ульрих заметил то, чего не видел раньше. К сердцу Богоматери были направлены семь острых лезвий, похожих на рапиры. И руки Богородицы касались остриёв лезвий, как бы останавливая их.
Тауб быстро подошёл к письменному столу, взял с него спички, торопливо вернулся к иконе, чиркнул одной и зажёг стоявшую перед Богородицей восковую свечу.
В колеблющемся свете свечи капитан с трудом прочитал надпись в низу иконы, сделанную старославянским шрифтом.
- «Пресвятая Богородица-Семистрельница», – с трудом прошептал по-русски Тауб.
Пламя свечи отражалось на металлическом окладе иконы. Немец стоял неподвижно и, не отводя глаз, смотрел на лик Матери Бога и на направленные к её сердцу острые стрелы…
В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в избу вошла медичка-эсэсовка Грета Шварцман.
- Вы вызывали, герр капитан?
Увидев стоящего перед иконой Тауба, немка несколько опешила.
- Герр Тауб, с вами всё в порядке?
- Вы принесли список, о котором я говорил? – не оборачиваясь, спросил капитан.
- Так точно, – ответила эсэсовка. – Список с результатами анализов крови детей из класса этого священника. Но я не понимаю, зачем?..
Тауб развернулся.
- Фрау Грета, – резко распорядился капитан. – Сейчас вы перепишете этот список. Исправите группу крови тем, кто должен быть направлен на взятие крови. Первую группу – на какую-нибудь другую. Вам ясно?
- Нет, не ясно, герр капитан, – возмущённо ответила Шварцман. – Это подлог! И вообще: я не обязана выполнять приказы офицеров вермахта. А учитывая последние события, у меня возникли сомнения в вашей адекватности…
Ульрих Тауб не дал эсэсовке договорить. Капитан подошёл к Грете почти вплотную и, выдернув у неё из рук список, положил его на стол.
- Я – комендант деревни, фрау штандартенюнкер, – тихо, но властно произнёс Тауб, – и вы будете выполнять мои приказы. Сейчас – немедленно исправьте список.
Растерянная медичка села за стол и изменила записи результатов анализов крови детей из четвёртого «А». Потом эсэсовка резко встала.
Тауб снова стоял у иконы с горящей перед ней свечой, спиной к немке.
- Документ оставьте на столе, – бесцветным голосом приказал офицер.
- Герр капитан, – с возмущением выдохнула Шварцман, поправив пилотку. – Мало того, что вы приказали мне выхаживать русского мальчишку, который убил вашего же племянника. Теперь вы вынудили меня фальсифицировать результаты анализов – с целью, очевидно, избавить этих русских щенков от дачи крови. Считаю, что вы либо больны, либо… Я буду вынуждена немедленно доложить о вашем странном поведении гауптштурмфюреру Краузе.
Тауб обернулся.
- Увы, фрау, этого не случится.
- Что?..
Медичка попятилась назад, увидев, что в правой руке капитан держит пистолет.
- Герр капитан, – растерянно пролепетала эсэсовка, попятившись назад. – Осторожнее… Давайте поговорим, хорошо? Думаю, вы просто запутались… плохо себя чувствуете… и… и не совсем понимаете…
Капитан с безразличным видом посмотрел на напуганную немку.
- Нет, фрау, – качнул головой Тауб. – Понимаю. Теперь – понимаю. Теперь я понял то, чего вам уже не суждено понять. Я сожалею.
При этих словах капитан вермахта резко вскинул пистолет.
- Нет!!! – немка ринулась к двери.
Капитан выстрелил. Сражённая пулей в спину эсэсовка Шварцман резко вскинула вверх руки и рухнула на пол.
Тауб спокойно опустил пистолет и посмотрел на убитую им женщину. Потом медленно повернулся к иконе.
Глядя на яркий свет горящей свечи и скорбный лик Богородицы, немецкий офицер перезарядил оружие.
- Ты был прав, святой отец, – тихо произнёс Тауб. – Бог – есть.
Медленно приставив ещё дымящееся дуло пистолета к виску, фашист спустил курок.
Подёрнутая пламенем выстрела, свеча погасла.
Белоруссия, мемориальный комплекс «Красный Берег», 2007
Прохладный ветер проносился над недавно открытым мемориалом детям, погибшим в фашистском концлагере у деревни Красный Берег. Несколько дней назад на открытии мемориального комплекса было много людей: журналистов, официальных лиц, солдат, ветеранов и детей. Но сейчас не было ни души.
В тишине, неподвижно, подняв тонкие руки к небу, стояла бронзовая фигура девочки. На лице её навеки застыл страх от беззащитности и обречённости. Поодаль располагалась двадцать одна пустая школьная парта из белого камня и чёрная классная доска. Школьный класс, в котором никогда не будет ни уроков, ни детей. Парты, за которые не сядет никто. Никто и никогда. И лишь ветер нарушал покой каменного монумента памяти.
Подъехала старенькая белая «волга» и остановилась недалеко от мемориала. В машине были трое: парень, девушка и старик. Водитель – молодой темноволосый парень в чёрной одежде православного монаха-послушника – заглушил мотор и повернулся к сидящему на заднем сидении пожилому священнику.
- Отец Александр, я провожу вас? Здесь просто ближе на машине подъезжать нельзя.
- Нет, Алёша, – ответил седой как лунь священник с длинной прямой бородой. В выцветших, голубых когда-то глазах старика читалась трудно скрываемая им грусть.
- Деда Саша, – спросила сидящая на переднем пассажирском сидении молоденькая девушка с каштановыми вьющимися волосами. – Мне тоже в машине остаться?
Старик-священник вздохнул.
- Да, Инночка, – ответил отец Александр, – побудь здесь с Алёшей, родная. Я скоро вернусь, хорошо?
Старик открыл дверь и медленно, опираясь на трость, вышел из машины.
- Деда, долго не стой! Ветер! – крикнула из окна вслед дедушке Инна.
Священник, улыбнувшись, кивнул и медленно направился к мемориалу.
- Лёш, извини, что выдернула тебя, – сказала девушка, повернувшись к иноку. – Просто дед последние дни сам не свой. Так загорелся сюда приехать.
- Ничего страшного, Инна, всегда рад помочь, – ответил Алексей, глядя вслед старому священнику. – Слушай, отец Александр тоже родом из Красного Берега? Он был здесь, когда фашисты… тут такое творили?
- Да, – с грустью ответила Инна. – Ему было лет десять, не больше. Он здесь всех родных потерял. Но только, – девушка повернулась к монаху, – учти: ничего у него не спрашивай. Он никому не рассказывает, что здесь с ним произошло тогда. Ты знаешь моего деда – добрее и отзывчивее человека не найдёшь. Но, когда разговор заходит о Красном Береге, он замолкает надолго. Мы с родителями давно это заметили и уже не пытаемся с ним об этом говорить.
- Ну, а ты? – спросил Алексей, опираясь на руль, – ты что-нибудь знаешь?
- Да, – качнула головой Инна. – Кое-что. Родная сестрёнка дедушки погибла в концлагере в сорок первом. Там, на мемориальной плите, есть и её имя. Её Машей звали, она ещё младше деда Саши тогда была. Да и вообще… Дедушку по паспорту зовут Виктором, но он не любит, когда его так называют. Александр – имя, данное при крещении, но его и домашние все зовут Александром: дядя Саша, деда Саша… А несколько дней назад он по телевизору увидел репортаж об открытии мемориала детям, погибшим в концлагере у Красного Берега. Беспокойным с тех пор стал, задумчивым, грустным. Но на открытие ехать почему-то отказался. Взял с меня обещание, что я свожу его позже. То есть сегодня.
Инок Алексей вздохнул.
- Инна, послушай… Не знаю, как сказать. Отец Александр живёт с этим столько лет. Попробуй с ним поговорить. У тебя должно получиться – ты для него родной человек. Он так страдает. Помоги ему. Он расскажет – и станет легче…
Инна молчала, видя через окно автомобиля, как дедушка, медленно дойдя до мемориального комплекса, осторожно присел на край одной из каменных школьных парт.
- Нет, – произнесла девушка, не глядя на собеседника. – Легче не станет. Дедушка однажды сказал, по другому поводу, правда: «Есть боль, которую способно вынести только одно сердце»… И он живёт с этим.
Седоволосый старик в рясе сидел на холодном мраморе монументальной школьной парты и смотрел на воздетые к хмурому небу тонкие руки девочки, навеки застывшей в тёмной бронзе. Священник сидел неподвижно, словно боясь нарушить покой памяти. Памяти тех, кто остался в Красном Береге навсегда.
Перед глазами старика проплывали воспоминания того, что, казалось, происходило вчера. Урок в родном четвёртом «А» классе старой школы; сестра Маша, которую немецкий солдат подсаживает в машину с крестом; безразлично-ненавидящий взгляд немецкого капитана в круглых очках; жестокая ухмылка на лице молодого фашиста-оберлейтенанта… И конечно, доброе морщинистое лицо и серые глаза учителя – дяди Саши – прикрывшего его, маленького мальчика Витю, от жестокого огня в старом пустом сарае… Тогда, в сорок первом. Старый священник помнил и молитву, которую он вместе с дядей Сашей шептал тогда, плача от страха перед смертью…
Старик чувствовал невыносимую боль, не дававшую вдохнуть. Слёзы текли по сухим, испещрённым глубокими морщинами щекам священника.
- Прости меня, дядя Саша… Я так виноват перед тобой… Так виноват…
Неожиданно Александру показалось, что рядом с памятником девочке кто-то стоит. Старик-священник удивлённо повернул голову и моргнул, пытаясь прогнать с глаз слёзы. Александр пригляделся – и с удивлением узнал фигуру человека, которого не видел шестьдесят шесть лет. Рядом с бронзовой девочкой, чуть сгорбленный, стоял его школьный учитель – дядя Саша – и смотрел на седобородого старика своим таким тёплым взглядом серых глаз.
Священник,
