Одно отдельно взятое детство.

часть которых ты предпочел бы прожить иначе или даже вообще не прожить. Где-то в середине школьного срока перед крепнущим организмом вырисовывается гора проблем, которые потом приходится расхлёбывать всю оставшуюся жизнь. И уже, будучи в возрасте близком к тому, который принято называть «на склоне лет», чаще всего приходит осознание, что решались они исключительно по-идиотски. Я искренне завидую тем, к кому такое осознание не пришло. Наверное, их детство так и не закончилось, или им всю жизнь исключительно везло. Кого-то из таких людей нужно обязательно брать с собою в казино.
А может быть детство проходит тогда, когда из жизни исчезает что-то, без чего становится грустно? Грусть – это совершенно недетское слово. Детям бывает обидно, больно, досадно; дети могут сердиться, завидовать и даже злиться, но не грустить. Грусть приходит с пониманием, что чего-то уже не будет больше никогда.
Вероятнее всего, второй цикл рассказов (а может быть эссе) будет несколько отличаться по своему духу и стилю от предыдущего. Ну, уж как вышло.


1 Сентября

Я знаю, что название месяца пишется со строчной буквы. Но 1 Сентября это не название месяца – это название дня. Не рядового 1 сентября, которое наступает каждый год, а того самого 1 Сентября, отношение к которому я бы выразил как к 1 сЕНТЯБРЯ. То есть к тому дню, когда для меня началась школа, и когда моя жизнь разделилась на «то, что было» и «что теперь с этим делать».
Я не люблю 1 сентября, и это мягко сказано.
Петр I сделал много важных дел, но есть среди них одно, за которое я отношусь к нему не просто как к великому царю, а как к близкому по духу человеку, который, надо думать, испытывал к 1 сентября такие же чувства как и я. Он перенес празднование Нового года с 1 сентября на 1 января.
Школа началась для меня не с 1 Сентября, а немного раньше. Я думаю, с того момента, когда я сломал руку.
Наш двор был отгорожен от тротуара высокой, метра в два, кирпичной стеной. Верхняя часть этого забора была не плоской, а двускатной и оштукатуренной. Таким образом, идти по верху забора было сродни балансированию на канате. Обычно я передвигался по этой бровке на четвереньках. Но в тот день со мной вместе на забор полез Серёга – соседский мальчик на год старше меня. Серёга лез впереди и в какой-то момент, поднявшись с коленок на обе ноги, быстро засеменил по самому верху. Я, не колеблясь, последовал его примеру, через два шага свалился на тротуар и поломал левое предплечье.
Было очень больно, рука мгновенно распухла, меня повезли в травматологию и наложили гипс. Самое ужасное было то, что вскоре мне нужно было идти в подготовительную группу к школе. Было это, наверное, в феврале или марте. По крайней мере, я ещё носил теплую одежду.
У меня было сильное ощущение того, что я не такой как все со своей поломанной рукой. Это чувство не исчезло, когда родители привели меня в школу. Я отчётливо помню свой первый день в классе, точнее его первые минуты.
Здесь надо сказать, что я не был коммуникабельным ребенком. Я не ходил в детский сад, а впоследствии я ни разу не ездил в пионерский лагерь. Родители не считали это необходимым. А тут ещё этот гипс. Пальто застегивалось сикось-накось, рука ложилась на парту со звуком и располагалась не так как у всех, и вдобавок ко всему я никого в классе не знал, точнее почти никого.
В школе, где мне предстояло провести ближайшие 10 лет, гардероба не было и дети раздевались прямо в классах, повесив свои вещи на длинную вешалку, прибитую почему-то к дальней от входа стене. И вот, первые минуты моей школьной жизни начались с того, что я стал осматриваться в классе и заметил на вешалке два хорошо знакомых и совершенно одинаковых пальто. Они принадлежали двум близнецам, которые жили со мной по соседству, и с которыми я был хорошо знаком. Это было очень приятное для меня открытие, так как, во-первых, до этого я не знал, что они идут со мной в один класс, во-вторых, кроме них я вообще никого из знакомых не увидел и, в-третьих, это как-то отвлекло меня от сломанной руки. В общем, я обрадовался невообразимо, и, бурно жестикулируя, как-то по-своему стал их приветствовать. А мальчики были «садиковские». Они, как по команде, вылупили на меня свои глаза и сделали такие выражения одинаковых лиц, которые должны были сказать мне, что я совершаю какую-то неимоверную и абсолютно недопустимую глупость. Я никак не ожидал такой реакции, а взгляд учительницы в мою сторону, который свидетельствовал о её полной солидарности с близнецами, усилил моё одиночество.
Больше с периода «подготовишки» я почти ничего не помню. Вероятно, самое большое открытие для себя я сделал в первые десять минут моего пребывания в этой группе.
Потом наступило долгое лето, а лето в детстве всегда было очень долгим, но в итоге, к сожалению, проходило. И мы стали готовиться к школе.
Если спускаться с Сенного моста в сторону улицы Энгельса, то с правой стороны до сих пор можно увидеть легкое одноэтажное строение типа торгового павильона. В те времена, когда я готовился к школе, оно выглядело несколько иначе и ещё более просто, чем даже сейчас. Там располагалась пивная, которую в народе называли «Колхида». Это было связано с тем, что однажды тяжелый грузовик этой модели, разогнавшись с моста, невероятным образом въехал прямо в пивнушку. Немного далее «Колхиды», буквально в 30-40 метрах ниже по той же стороне улицы Ефремова была парикмахерская. Любопытно, что это сооружение, более напоминающее крашеный дощатый сарай, сохранилось и до сего дня. Сейчас оно, вероятнее всего, действительно, служит кому-то сараем и молодому поколению даже в голову не приходит, что некогда здесь трудились мастера мужских и дамских причесок. Их опыт ценился настолько, что к ним присылали практикантов, то есть выпускников того самого места, где обучают стричь. Впрочем, мастер там был один, и практикантка в тот момент была у него тоже одна.
И вот мы встретились. «Мы» - это я – совсем молодой человек, который завтра собирается в первый класс, моя мать, которая привела меня подстричь, чтобы я был красивым мальчиком в день своего 1 Сентября, и практикантка, у которой, как выяснилось, в тот момент тоже был день своего 1 парикмахерского Сентября. Короче, я был у неё первым. Всё это было очень символично. А особенно символичным было то, что она выстригла вкривь мою челку, и это её творение запечатлелось на трёх или четырёх фотографиях с моего 1 Сентября, то есть на всю жизнь. Мать негодовала, и это я запомнил хорошо, но обрезанные волосы было уже не пришить.
Уже с самого утра моего 1 Сентября у меня было ощущение, что обязательно что-то пойдёт не так. Я собирался медленно, совсем ненамеренно оттягивая своё свидание со школой. Потом мы вышли из дома: я, отец и мать. Солнце было ярким, но не утомляло. Мы пошли в школу через сквер по улице Ефремова, который в те времена представлял собой совершенно необустроенное пространство без крошки асфальта или бетона и даже без единой скамейки. Его пересекали только пыльные дорожки, по одной из которых я и пошел в школу.
Отец, видя моё сумрачное настроение, попытался было меня ободрить. Простой рабочий человек с восьмью классами образования, он не нашел ничего лучшего, чем сказать мне, мол, не переживай, сынок, как получится учиться, так и получиться, на производстве люди тоже нужны. Уже с годами я осознал всю трогательность этой попытки человека, принадлежавшего своему времени. Но в тот момент его слова не успели даже коснуться моего сознания, так как мать с быстротой мангуста выдала короткую и очень емкую тираду по поводу интеллектуальных данных моего отца, его рода деятельности и моих совершенно безрадостных перспектив в случае получения хотя бы одной тройки. Причем, как я понял, мать брала на себя обязательства устроить эту безрадостность сразу же, а не в далеком будущем. Это стало эпиграфом к школе.
Потом мы все вместе пришли на школьный двор. Уже знакомая мне учительница-первая-моя построила своих рекрутов во главе вывернутого внутрь каре. Напротив нас оказались десятиклассники, то есть выпускники, которые должны были повести нас в наши классы. Началась линейка.
Под конец этого мероприятия нам раздали по букету гладиолусов, которые мы должны были вручить десятиклассникам. Это значит, что мы должны были побежать с букетами наперевес через всё пространство школьного двора, достичь первых рядов людей исполинского роста и кому-то из них, этих загадочных незнакомцев, вручить свой букет. Я знал, я чувствовал, что что-то должно было пойти не так. В итоге я замешкался на старте, не получил «своего» десятиклассника, наткнулся на равнодушные улыбки великанов со снопами гладиолусов и сунул свой букет кому пришлось. Вместо благодарности меня окатил заливистый девичий смех, как выяснилось, девятиклассниц. Я бросился догонять отступавших и очнулся только в классе, когда перекладывал учебники и бледно-розовые пластмассовые счетные палочки.
Наш класс казался мне большим и ярким, из него выходило три огромных окна, одно во двор и два на спортивную площадку. Я сидел на предпоследней парте первого ряда и делал, наверное, всё то, что делали и остальные. За десять лет мне предстояло научиться именно этому: делать то же самое, что делали остальные, но только лучше. Именно за это я получал пятерки и тогда мне ничего не угрожало.
На доске было написано розовым мелом «Поздравляем с 1 Сентября». Будничным движением учительница стерла надпись и отложила влажную тряпку. Потом она говорила о чём-то важном. Я должен был это запомнить, но не запомнил. На высыхающей доске вдруг появились океанские волны, низкие кучевые облака и маленький плот, которому не суждено было дожить даже до перемены.


ПЕРЕМЕНА

Всё-таки странное название для перерыва между уроками – перемена. Вероятно, первоначально имелась в виду смена уроков. Но тогда почему говорят перемена между уроками? И уже совсем нелогично выглядит словосочетание «большая перемена». Если исходить из того, что подразумевается её временнáя продолжительность, то тогда стоило назвать её длинной или долгой переменой. Всё-таки это странно. Всё как будто подталкивает нас к пониманию этого маленького отрезка времени, как периода неких изменений, не совсем относящихся к занятиям в школе, то есть, собственно, к тому, ради чего мы в неё и пришли. А ведь так оно и было.
Ребенок живет очень быстро, и потому его время тянется очень медленно. За десять минут перемены для школьника проносится такая череда событий и впечатлений, которую иному взрослому не пережить и за день. И, нередко, даже маленькая перемена может привести к большим изменениям.
Бо́льшую часть школьных перемен мы были предоставлены сами себе и занимались черт те знает чем. В нашей школе не было кабинетной системы, и за исключением физкультуры и трудов мы не покидали одной и той же классной комнаты, на двери которой красовались номера и литеры двух классов. Один из них занимался в первую смену, а другой во вторую. В младшей школе во время перемены, чаще всего, мы тупо бегали по классу или по двору. Где-то классе в четвертом нас повально захватила игра, которая называлась «Три-пятнадцать». Совершенно необъяснимое название, никак не