Одно отдельно взятое детство.

травматология. Уколы назначили в живот, но почему-то не сорок, как пугали, а только три. Причем первый был совсем не болезненным.
А однажды мы пошли на водохранилище. Точнее, мы пошли на 1-ое водохранилище. Всего их было три, и нумеровались они по степени удаленности от окраин городских кварталов и, разумеется, остановки, расположенной недалеко от угла улиц Ефремова и Розы Люксембург. Эта остановка и сейчас ещё там. Именно здесь мы выходили из троллейбуса или автобуса и дальше шли на водохранилище пешком.
Во времена моего детства девятиэтажек не было не только по пути на пляж, их в Армавире не было вообще. Из множества старых дореволюционных зданий, которых сейчас в районе «Оптики» осталось на пересчет, выделялась мельница. Она была механизированной и никакой романтики это старое запущенное строение не навевало. К тому же, по-моему, мельница была уже закрыта. Любопытно то, что это сооружение снесли в начале 80-х, а на его месте построили девятиэтажный дом, в котором мне суждено было прожить более 20 лет. Впрочем, тогда я об этом не подозревал, и мы весело шагали дальше – на «водохранку».
По крайней мере, до конца 70-х годов второе водохранилище представляло собой запущенный мелкий водоем, в котором купались люди с низким порогом брезгливости.
Третье водохранилище было живописным маленьким озером в лесу (ныне почти сплошь поросшее осокой и, фактически, уничтоженное). В этом водоеме купались, вероятно, только те люди, которые уже были настолько наотдыхавшимися «на природе», что им было вообще всё равно где купаться.
Само понятие «отдыхать на природе» в те времена имело, как мне кажется, несколько иной смысл, чем теперь, хотя бы по причине того, что кроме как на природе отдыхать, в сущности, было почти негде. Нет, ну конечно, существовали различные формы культурного досуга: шашки, городки, боление за «Торпедо», редкие (вплоть до всего нескольких раз за жизнь) рестораны, рукоделие и т.п. Но «природа» была местом уединения от всего и всех, достичь которого в период развитого социализма было гораздо сложнее, чем сейчас. «Природа» была близко к месту жительства, и это выгодно отличало её от моря или Кисловодска. Путешествия за рубеж существовали, главным образом, только по карте.
«На природу» надо было брать музыку. До конца 70-х – начала 80-х почти единственно доступной на природе музыкой была гитара, что в свое время породило целое направление песенного творчества. Но постепенно прогресс начинал брать свое, и появились кассетные магнитофоны. Я точно помню момент, когда увидел магнитофонную кассету в первый раз. Это было по телевизору. Шёл австралийский сериал про кенгуру по кличке Скиппи. Это был культовый сериал для подростков, вместе с которым в советскую действительность просачивался не только мёд дружеских отношений мальчика и животного, но и едва заметные детальки буржуазного быта. Именно тогда в руках одного из героев сериала я и увидел то, что у нас потом назовут микрокассетой.
Надо признать, что ценность первых портативных отечественных магнитофонов процентов на 90 состояла из того, что их можно было взять «на природу». Так началась золотая эпоха «Электроник» и «Романтиков».
Первое водохранилище было не таким заросшим, как сейчас и выглядело гораздо более просторным. У него была относительно чистая водная гладь, здесь были сооружены два навеса для отдыхающих: один примерно по центру той части водоёма, которую можно назвать западной, то есть, по левому берегу, если стоять лицом к Форштадту; второй навес располагался на том берегу, который был ближе всего к Кубани. К нему мы и направлялись.
Не помню сколь долго или коротко мы тогда купались и загорали. Помню только, что шёл я по бережку, почти вдоль самой кромки воды и вдруг пробил себе ногу невесть откуда взявшейся там колючкой акации. Она вошла в ступню рядом с большим пальцем и почти пробила её насквозь.
Не отложилось в памяти то, что делал отец, как быстро и на чем он доставлял меня в уже хорошо знакомую травматологию. Там мне вкололи новокаин прямо в подушечку ступни пониже пострадавшего пальца. Я лежал на операционном столе и смотрел на созвездие круглых и очень ярких ламп, пока хирург разрезáл мне ногу. В тот раз меня, кажется, не зашивали. Но всё было впереди.
Однажды мы играли в прятки, и было мне уже лет 11-12. Я был младше всех игравших, а это означало, что мне никак не следовало начинать жмуриться, потому что потом это могло перейти в очень затяжную фазу игры. Коном служила огромная деревянная дверь сарая, державшаяся на кованых навесах, живописно выступавших из стены крупными цилиндрами. Я помню, кто тогда водил, но это не важно. Суть в том, что я оставался последним «незастучавшимся», то есть он искал уже ни кого придётся, а именно меня. И именно мне пришлось бы жмуриться, дотронься он до кона хоть на мгновение раньше. Стратегия пряток заключалась в том, что тот кто «ма́ется», может и не освободиться за одну игру. Это произойдёт в том случае, если все, кто прячется, добегут до кона и «застучатся» раньше него, или если кто-то спрячется так, что он не сможет его найти и сдастся. Поэтому можно было либо залезть в укромный угол и надеяться, что тебя не найдут, либо перебегать с места на место и выжидать момент, когда жмурившийся настолько далеко отойдет от кона, что ты сможешь выскочить и добежать быстрее него. Он станет кричать «Стуки-стуки за Вову (Петю, Серегу, Сашу …)», но это будет уже не важно, важна уже будет только скорость. Скорость обрушится на тебя и заберёт полностью.
Сначала ты замираешь, ты долго ждал, ты наблюдал через щелку или из-за угла за своим соперником, ты контролировал ситуацию. Он не видит тебя, и вот ты оцениваешь свои шансы, ты знаешь, кто и как бегает, и сравниваешь его с собой. Момент постепенно назревает, ты напрягаешься… и всё… ноги едва касаются земли, это почти полет. Так было и в тот раз.
Жмурившийся решил, что я прячусь в районе сараев, а я был за дверью подъезда с другой стороны двора. Ситуация соперничества была идеальной и я выскочил. Он закричал моё имя и бросился к огромной двери-кону. Мне стало ясно, что я опережаю его ненамного. Я постарался поднажать, споткнулся и с разгона влепился лицом в кон. Железный навес приял мой подбородок.
Прятки на этом кончились. Я залился кровью, и пацаны отвели меня домой. Рана оказалась небольшой по размеру, но довольно глубокой, пробило до кости. И та-та-та-дам, травматология, не скучала ли ты по мне?
Я не хотел ехать в больницу, но мать однозначно заявила: надо зашивать, иначе развалится как роза. Когда мне наложили шов, она критически осмотрела мой подбородок и, наверное, чтобы меня успокоить сказала, мол, ты не расстраивайся, просто в этом месте борода не будет расти. И, действительно, не растет.
Когда я потираю утреннюю щетину, то почти всегда задерживаю указательный палец на маленьком шраме на подбородке. Иногда мне кажется, что если бы он не сохранился, то я не запомнил бы тот день и думал бы, что всё это произошло не со мной.
Говорят, что клетки человеческого тела обновляются полностью через какой-то промежуток времени. То есть, довольно скоро после рождения в нас не остается ни одной клетки от младенца, потом круговорот происходит ещё раз и ещё, и ещё. В сущности, ни одной клеткой своего нынешнего тела мы не были в детстве. А шрамы остались.


КОЛ

В нашей школе давным-давно существует четырехбальная шкала оценок. Удивлены? Для меня это открытие стоит в одном ряду с ягодой-арбузом и травой-бананом. Суть в том, что «1» не является официально признанной оценкой, то есть учителя не должны её ставить в тетради или дневники. Нет такой оценки. Но не тут-то было. Моя первая учительница вовсю использовала воспитательно-унизительно-подавительный потенциал единицы, а кроме того применяла ещё и укоризненное «См», которое мы проговаривали как «сэмэ», хотя по логике нужно было бы говорить «эсэм» или тогда уже «сым». Это сэмэ в конце наших каракулей (будь то цифры или буквы) должно было как бы говорить нам: вот эта вот муть не заслуживает моего внимания, но так как настроение у меня вчера было не слишком сумрачное, я решила порасписывать ручку и вывести тебе более сложное начертание, чем «1» (КОЛ).
Можно сказать, что я учился в начальной школе с явно завышенными требованиями, где использовалась не четырехбальная, а шестибальная система, причем три балла были в явном негативе и означали «плохо», «хуже некуда» и рвотный спазм.
Дело в том, что у меня плохой почерк. Вообще у мальчиков почерк, как правило, хуже, чем у девочек, а если это исключение из правил, то тут уже нужно насторожиться родителям. А в начальной школе учителя особенно ценят опрятность. У тебя не должно быть помарочек (таких микроскопических исправлений), под правую руку нужно положить промокашку. Если ты не подложишь промокашку, то ручка заскользит по жирной поверхности или у тебя (о, ужас) останутся на листке отпечатки пасты с пальцев или ладоней. Короче, «сэмэээ»!
Начальная школа была раем для девочек. В большинстве своем они аккуратненькие, немного медлительные и дисциплинированные. Они берут на коленки свой пахнущий дерматином ранец, открывают блестящую застежку и заглядывают внутрь. Там все разложено по секциям (двум или трем). Вот они достают свои тетрадочки в зеленых обложках, на каждой из которых написано «ТЕТРАДЬ», а ниже кругленькими буквами внесены класс, учебный предмет, имя, фамилия и «цы». Последние две буквы это не код и не секретное имя, а дополнение внесенного типографским способом полуслова «учени». Между последней страницей и обложкой вложена промокашка – листок мягкой шершавой бумаги белого или розового цвета, немного напоминающий современную дорогую туалетную бумагу, только чуть плотнее.
В те времена, когда ученики использовали наливные ручки или писали перьями, промокашки были им очень нужны, мы же в них не сильно нуждались, но тетрадоделательная промышленность по инерции продолжала нам их подкладывать.
Я терпеть не мог (и не могу) писать на лощёной бумаге, из которой изготавливали, как мне кажется, тетради в линию, то есть для занятий по русскому языку. Эта бумага выглядела очень качественной и была более белой по цвету, чем нелощеная, но в ней был какой-то холод и официоз, а сделать ошибку на лощеной бумаге казалось гораздо бóльшим преступлением, чем на обычной. Наверное, с тех пор мне по сердцу тетради в клетку, состоящие их желтоватых и немного шершавых листов самой обыкновенной бумаги.
Последний лист обложки заслуживает особого внимания. За весь период моего обучения я запомнил четыре варианта основного содержания этой страницы. Это была таблица умножения, таблица Пифагора, гимн СССР и моральный кодекс строителя коммунизма. Вместе с ними нередко прилагался перечень и основные значения системы мер и весов.
Тетради были двенадцати-, восемнадцати- и двадцатичетырехлистовые. Тетради большего формата в школе не использовались и назывались «общими», как бы подразумевая, что в объем более 24 листов записывать что-либо одно слишком расточительно.
Вот такую двенадцатилистовую тетрадь из лощеной бумаги в линейку и с розовой промокашкой девочки нежно клали на парту. Потом они