Одно отдельно взятое детство.

дорогую фарфоровую вазу, то её можно аккуратно склеить, но она уже никогда не будет такой как прежде. Что-то подобное я почувствовал в тот момент. Я совершенно не помню реакцию матери, равно как и то, как я носил и носил ли вообще свои техасы после их падения.
А победная поступь джинсов продолжалась.
В лексикон входили понятия «Левис», «Ли», «Монтана» и «Вранглер». Это была высшая лига. Я застал ещё джинсы клёш. Они должны были быть в обтяжку, то есть максимально облегать всё то, что в них размещалось выше колена. А ниже они расходились в широкие колокола, в итоге полностью скрывая ступню. В таких джинсах было довольно трудно сидеть, но кого это беспокоило.
Главным признаком джинсов было то, что они должны были «тереться». Джинсы, которые не терлись, джинсами считаться не могли. Такие стали со временем производить где-то в Новороссийске, и лично для меня этот город с той поры стал «Новоро́сом». Джинсы из Новороса никак не хотели тереться. Для того чтобы заставить их это делать мы использовали разные способы. Самым распространенным был кирпич. Мы надевали джинсы, брали обычный кирпич и его гладкой поверхностью усиленно терли по верхней части бедер. Джинсы должны были начать «вытераться» прежде всего именно здесь. К сожалению, это не помогало. Вместо кирпича некоторые использовали бритвенный станок. Результат был тем же.
Ажиотаж подогревался всякими рассказами о том, как могут вытираться фирменные джинсы. Самой экзотичной была притча о том, что есть такие джинсы, которые де когда новые, то как обычные, а когда начинают вытираться, то на высветленных местах проявляются изображения американских долларов. Ф-у-у-ух, вот это да!
А новороссийские не терлись, хоть тресни. И тогда я придумал, как мне казалось, оригинальное решение. У нас в сарае валялся рулон очень широкой изоленты, не меньше, чем сантиметров в 40. Такой обматывали трубы на нефтепроводах. Я вы́резал из неё форму передней части брюк, а потом, в тех местах, где джинсы должны были протираться (бедра и карманы), я сделал прорези. То есть, я сделал как бы трафарет «потертости» джинс. Затем я наклеил это спереди на брюки и вывесил их на солнце. По моей мысли, открытая часть должна была выгореть, а спрятанная под изолентой сохранить свой цвет, и тогда это будет выглядеть как реальная джинсовая потертость. Не помню точно, сколько времени длился этот эксперимент, но с технической точки зрения он увенчался полным успехом. Всё получилось так, как я и предполагал. Правда, на настоящую джинсовую потертость это вообще не было похоже. По большому счету, брюки были испорчены.
Мои первые настоящие джинсы появились у меня только в 9 классе. Это был «Авис». Джинсы этой модели, наряду с «Индиго» и «Райфл» в элиту не входили. Особое место занимали джинсы «Кит Карсон». Конечно, они тоже не были высшим сортом, однако существовала легенда, что их делали и носили американские индейцы, что меняло дело, учитывая их романтический образ, сформированный у нас фильмами ГДРовской киностудии «Дефа».
Ажиотаж вокруг джинсов по 200, 220 и даже 250 рублей меня не коснулся. Для нашей семьи, где отец и мать зарабатывали сумму немногим большую на двоих за целый месяц, это было явно не по карману. Поэтому мои первые джинсы были одной из капель волны, хлынувшей на СССР, по-моему, из Индии, где-то в начале 1980-х. Этот тайфун я бы назвал «Всё по 100 рублей».
Я впервые увидел джинсы, свободно лежащими на прилавке, в универмаге «Московский». Я стоял и смотрел на них. Абсолютно все размеры стоили одинаково – 100 рублей. Строго говоря, джинсы не лежали на прилавке, а висели на стене за ним, что более соответствовало их статусу произведения искусства. Меня поражала некая неестественность ситуации: джинсы просто так висят на стене магазина, и их можно свободно купить. Я действительно отчетливо помню момент, когда впервые увидел джинсы в магазине. Что-то изменилось в моем мире, и мир изменился вокруг меня.


ТОТ САМЫЙ МЕДЛЯК

Всё когда-то бывает в первый, а когда-то и в последний раз.
До жути банальное утверждение, прописная истина, пресная фраза и литературный штамп, и всё до тех пор, пока это не коснется тебя. Пока, проигрывая времени около пятидесяти лет, ты не поймешь, что расплачиваешься «последними разами» и «больше никогда́ми», завершающими логический ряд однотипных событий. И вот интересно, что первые разы мы помним хорошо, если они не относятся к периоду младенчества, а последние далеко не всегда. И не потому, что память стала плохая, а потому, что в редком-редком случае отчётливо осознаешь, что это событие – последнее. Это, как правило, выясняется значительно позже, когда надежда на то, что оно снова повторится, наконец, тебя оставляет. И происходит это совершенно буднично. Однажды вдруг ты замечаешь, что не хватает чего-то привычного, в свое время даже поднадоевшего. Начинаешь вспоминать, напрягаться, путаться в датах и лицах, пытаясь припомнить, когда же оно было в последний раз, и в какой-то момент приходит ватно-невнятный образ «то ли было, то ли нет». А сразу вслед за этим, другая мысль своим намороженным пальцем выписывает прямо на спине: «А может это и был последний раз?» То есть, вообще последний. Последний раз, который ты толком и не запомнил.
Например, я не помню, когда я танцевал свой последний медляк. Сейчас речь идёт не о медленных парных танцах с девушкой или женщиной, кои периодически случаются на свадьбах детей моих одноклассников. Речь также не об уважительно-формальных приглашениях на корпоративах, потому что всё это не медляки.
Медляк начинается смятением, подготовкой к тому, чтобы встать и подойти, словно нырнуть в теоретически ласковое, но вначале довольно холодное море. Гипотетически существующая возможность «обломаться», то есть быть отвергнутым с разной степенью вероятности и цинизма, словно компьютерный вирус разрушает все твои логические построения в отношении того, что будет или может быть после медляка.
«Ах, этот ве-ечер, лукавый маг/ Одетый ве-ечно в лиловый фрак/ по-гас-нут све-ечи, уйдет любовь/ И в это вечер вернётся вновь».
Это песня из советского музыкального фильма «Ах, водевиль, водевиль!» сопровождала мой первый медляк. Это была лучшая песня всех времен и народов. До сих пор при звуках этой музыки я ощущаю сладковато карамельный запах духов мой первой партнерши по медленному танцу.
Самой интригующей в этой песне мне казалась фраза про любовь, которая уйдет после того как погаснут свечи, но в этот же вечер вновь вернётся. Эта последовательность событий представлялась мне намеком на то обстоятельство, что для того чтобы погасли свечи, любовь, в принципе, не обязательна. При этом между «погаснут свечи, уйдет любовь» и «в этот вечер вернётся вновь» явно прослеживалась какая-то временнáя пауза, вмещающая именно то, ради чего и была вся песня. Оптимистичный конец про то, что любовь все ж таки вернется, уже в те времена казался мне лицемерной данью советской идеологии, вроде бы не допускавшей того, чтоб свечи гасли без любви.
В тот вечер мы собрались у кого-то на дне рождения или каком-то другом празднике группой из 10-12 одноклассников. Я тогда учился в 9 классе, то есть мне было лет пятнадцать или шестнадцать. Всё было довольно пристойно. Наша одноклассница, ставшая виновницей этой встречи, жила в «частном секторе». Пафосных дворцов в то время ещё не строили, и все «частники», на мой взгляд, жили в более или менее одинаковых домиках на низком цоколе под шиферной крышей, с верандой, маленькой прихожей-коридорчиком, и тремя или четырьмя комнатками с выбеленными или оклеенными обоями стенами. Последнее говорило о том, что хозяева стараются держаться на уровне.
Помню, был накрыт ещё по-детски безобидный стол, мы разодеты во всё праздничное, и настроение соответствовало моменту. Постепенно дошли до кремового торта с розочками, а после него наступила пора для танцев. Свет в комнате был потушен. Полумрак разбавляли лампочки на фасаде и в коридоре, освещая «танцплощадку» через окно и открытую дверь.
В тот вечер я пригласил на медляк одноклассницу, которая появилась в нашей школе совсем недавно, то есть была «новенькой». Она мгновенно влюбила в себя несколько юношей из нашего и параллельного классов, в числе которых был и я. Бессмысленно описывать ощущения во время первого в жизни медленного танца. Ещё его можно было бы назвать первым контактным танцем. Зрение и слух притупляются, а обоняние и осязание обостряются до предела. По-моему, моя партнёрша по танцу не испытывала подобных переживаний. В итоге, свечи не то чтобы не потухли, а даже и не зажглись. Но это было уже вторично.
Здесь надо сказать о том, что ещё за год до этого события я представлял себе парные танцы с девушками исключительно как кружение в вальсе: её рука у меня на плече, моя у неё на талии, в другой руке – её рука и расстояние между нами никак не меньше 10-15 сантиметров.
И вот на одном из школьных вечеров я увидел тот самый медляк. Это событие произошло в ДК АПЗ. После торжественной части объявили дискотеку. Я куда-то вышел из зала, где всё это происходило, а когда вернулся, то увидел нечто. Выглядело это примерно так: иду я себе по коридору, подхожу к двери в большой зал, где должны были уже танцевать, и замираю от неожиданности. При полном освещении, звучит какая-то медленная мелодия и прямо посреди зала танцуют три или четыре пары. Сказать, что они танцуют, в моем тогдашне представлении, будет большой натяжкой. Они обнимаются и приблизительно в такт музыке топчутся, медленно поворачиваясь вокруг некой воображаемой оси, прочно зажатой между ними.
Реально, для меня это было открытием. Я восхитился смелости этих юношей и девушек, и подивился откровенности, с которой они приникали друг к другу. Интриги добавляло то, что одной из танцующих была моя одноклассница. Она принадлежала к такому типу девушек, которые рано взрослеют, рано выходят замуж, почти сразу рожают и к годам к 36-37 уже становятся бабушками.
Есть люди, которые как-то легко создают семьи. Кажется, что это получается у них также естественно как перейти в следующий класс или сменить зимнюю одежду на летнюю. Вдруг откуда-то берутся какие-то женихи или невесты, о которых ещё недавно и слыхом никто не слыхивал, становятся их мужьями или женами, и что самое удивительное, это бывает надолго. Иногда создаётся впечатление, что прочно заложенный у таких людей алгоритм поступков, предусматривающих брак вот сейчас и без всяких «может быть», оттесняет рассудочность и рефлексию в область рудиментов сознания, а оказавшийся в эпицентре событий потенциальный партнер, навек становится единственным, в крайнем случае – главным, ну или хотя бы первым и последним.
Именно такой девушкой была моя одноклассница, которую я увидел в том самом медляке. Она обнимала обеими руками за шею парня, который был на два года старше и на две головы выше её. Она плотно прижималась щекой к его груди, и у неё было какое-то отрешенное и задумчивое выражение лица. Вероятно, именно такими были лица у некоторых петербуржских дворянок, примерно через час после того, как они узнали, что стали женами декабристов.
Прилагательное «томное» и глагол «млеть» в те