темпом, и не плавал. Зато мама успевала и плавать, и гулять, и читать, и хлопотать на кухне, обеспечивая многоразовое питание. Окруженный ее заботами, я мог помечтать, вспоминая себя в детстве. Оттого, что вокруг не было соответствующей обстановки, представлениям этим не хватало той четкости, какой мне бы хотелось.
Дом, в котором я вырос, был деревянный, одноэтажный, построенный дедом в ту пору, когда по Волге еще сплавляли лес, а дед работал на лесоторговой базе и мог привезти оттуда доски. Дом он построил на две семьи: свою и младшего брата. По нынешним меркам дом был скромным, но такими же, чуть лучше или хуже, были почти все добротные дома на нашей улице.
Улица в моем детстве была с тротуарами и местами мощена камнем. Машин тогда практически не было, а улица шла перпендикулярно направлению из центра города к окраинам, поэтому ничто не мешало мне и другим пацанам допоздна играть на ней в футбол. Соседние улицы тоже были составлены похожими домами. Иногда, правда, встречались двухэтажные дома, а на углах кварталов были и каменные купеческие постройки. Наш район был недалеко от красивого центра города с Кремлем, каналами и набережной. Это недалеко в детстве казалось далеким летними днями, когда расстояния увеличивались из-за пекла и недостатка тени.
В нашей половине дома было две комнаты: зал, в котором стояли сделанные дедом круглый дубовый раздвижной стол, комод и купленные уже моими родителями трюмо и диван на пружинах, и небольшая спальня с двумя железными кроватями и моим письменным столом. Еще были полутемные кухня и коридор, которым мы проходили на застекленную холодную веранду со столом и старым диваном, кладовка, в которой бабушка хранила в мешочках запас круп, муки, соли, сахара, бутыли с маслом и керосином, керосиновые лампы и многое другое, что может пригодиться, и крыльцо. Окна, выходящие на улицу, закрывались ставнями и запирались. Июльской жарой в доме с закрытыми окнами было прохладно, зимой – тепло от русской печки, объединявшей зал, спальню и кухню, которую в начале семидесятых годов заменили небольшой по площади и более удобной в обслуживании газовой. Наша половина дома казалась меньше соседской, в которой жили более состоятельные родственники. Впрочем, чужое всегда кажется больше и лучше.
По дому я мог судить о деде, который умер раньше моего рождения. Еще я мог судить о нем по чувствам к нему бабушки и мамы; жить без него им было трудно.
У нас, как и у всех соседей на улице, был небольшой двор с деревянными воротами и калиткой, в которые было хорошо побить большим мячом или маленьким мячиком клюшкой, вырезанной из прямого листа фанеры, или поиграть рядышком в теннис на самодельном столе. Во дворе был колодец, летняя кухня, дровяной сарай, мастерская, курятник, в котором вместо кур были опилки, для утепления укладываемых в землю на зиму виноградных кустов. Еще во дворе было два садика на насыпной плодородной земле. В ближнем росли небольшой виноградник, плохо плодоносящие яблоня и вишня; там же был огородик с помидорами и овощной грядкой, туалетом и топчаном. В дальнем садике, около другого дома нашего двора с жившей там татарской семьей, двумя рядами рос виноградник поздних сортов, кусты крыжовника и смородины, широкие листья хрена в самом дальнем углу, высокая вишня и был летний душ с бочкой на крыше.
От дома к колодцу и садикам вели деревянные мостки, по которым ходили после дождей. Редкие короткие дожди наливали во дворе лужу, в которой было удобно пускать кораблики. Когда лужа высыхала, земля приобретала исконный солончаковый вид, оттеняемый камышовыми зарослями у наклонившегося забора между дальним нашим садиком и садом татарской семьи. Камыш был очень хорош для изготовления свистящих трубочек.
Душными ночами родители и я часто спали в ближнем садике на топчане под самодельным марлевым пологом. Небо над нами всегда было звездное. Созвездий я знал несколько штук, и те, которые знал, всегда были видны. Но мне интереснее было не разбирать созвездия, а просто смотреть в небо.
Звезды были всякого размера, на фоне очень черного неба отличались цветом и мерцанием и так хорошо были видны и близки, что легко можно было представить себя среди них. Особенно, когда вылезешь из-под полога в туалет, и в уже прояснившемся от вязкой жары ночном воздухе слышишь стрекот кузнечиков страшишься очертаний строений и деревьев на земле, подрагиваешь, точно от холода, и чувствуешь начинающее подползать к сердцу удушье страха. А поднимешь голову к небу, и нервная дрожь уходит вместе со страхами, будто клеточки тела подстраиваются под нисходящую свыше энергию. И замираешь, но не от страха уже, а от радости, что звезды живые и колеблются вместе с тобой, и что они принимают тебя к себе… Теперь такого неба со звездами в городе не увидишь. Точнее, не прочувствуешь соединение с его бесконечностью…
Когда я учился в восьмом классе, мы переехали из старого дома в новую квартиру в блочной пятиэтажке. Родители долго ждали новоселья. Жить в квартире считалось тогда, да и теперь еще считается многими очевидным благом, подтверждаемым отсутствием лишних хозяйственных забот и наличием ванны и туалета не на улице или в ведре. Только бабушка не оценила эти блага и доживала свой век в старом доме. А после ее смерти дом продали.
Каждый год, приезжая к родителям, иногда я почти чувствую себя ребенком и ловлю себя на мысли, что возвращаюсь к чему-то недопонятому мной в детстве. Мысль эта обязательно теребит меня, когда я брожу знакомыми улочками старой части города и попадаю на ту, где жил в детстве, притягиваемый старым домом, давно определенным, как и другие строения этой улицы, под снос.
С каждым годом я вижу новые и грустные для меня изменения. Как постепенно разваливают дома. Как исчезают дворы. Как зарастают камышом огороды. Нового строительства на улице все не начинается, а разруха продолжается и усиливается.
Наша старая улица, какой я ее помнил, почти умерла, окруженная огромными строениями развлекательных центров и торговых комплексов. Улица теперь почти пустырь. Когда я привел на нее жену и пытался что-то рассказать ей о своем детстве, то почувствовал, что получается нехорошо, и перестал. Было понятно, что видимая убогость только во мне может родить какие-то чувства, соединяющие мои сегодняшние ощущения с образами родных мест детства.
В начале нашего квартала пока сохранился двухэтажный угловой купеческий дом с небольшим магазином на первом этаже вдоль главной дороги. Помню, что там продавали разливное подсолнечное масло и крупы. Когда у меня после покупок экономились копейки, я покупал там банку килек в томате и одно или два продававшегося на развес дорогого печенья со вкусным названием шакар-чурек. Теперь дом просел, и окна магазина, закрытые ставнями, вросли в землю. Железная дверь магазина тоже давно не открывалась, но три ступеньки к ней вниз с тротуара чистят, и мусора там не очень много. Но как же мне достроить ту мозаику, в которой у килек и шакар-чурека было свое место?
Двор этого углового дома был большой и хулиганский. В нем было много сараев и не было никаких садов-огородов. Жило там много семей, в которых пили и громко кричали друг на друга. Однажды там кого-то зарезали, часто кого-то или сажали в тюрьму или из нее выпускали. Сейчас в этом дворе пустой солончак, пристроек нет, одна глухая кирпичная стена магазина и забор.
Дальше за забором, если идти к нашему дому, нет двух или трех домов, которые я плохо помню. На противоположной стороне первые дома с угла остались, хотя и вросли почти по окна в землю. Но дальше за ними опять пустота, как раз там, где был еще один большой двор с узким бутылочным входом, без деревьев, в котором жило несколько семей. Этот двор был на границе моего круга уличного обитания, и я, если и забегал туда, то всего несколько раз. Помню, что там отравилась газом целая семья, и как их выносили под белыми простынками на улицу. Помню, что в освободившейся пристройке поселились приезжие из Саратова. У них была девочка, мой одногодок, которая пошла с нами в шестой класс. Эта девочка мне казалась красивой из-за улыбчивых ямочек на щеках и уже высокой груди. Она училась похуже других девчонок в классе, молчала и мило улыбалась, когда с ней разговаривали…
Наш дом держался долго и был порушен только в тот год, когда я приехал к родителям один. Когда я увидел на том месте, где он был, кучи хлама из досок, шифера, кирпича и тряпья, то круг моих воспоминаний замкнулся, и я понял, к чему стремился.
Чтобы разобраться в себе, мне нужна была соответствующая обстановка и сила, которой не хватало в моем настоящем. Вот почему раз за разом подсознание направляло меня в детство и юность.
Теперь круг замкнулся. Нужные декорации созданы. Осталось их оживить.
Ира (3)
Самой взрослой девочкой в нашем классе казалась Ирина. Моя мама жаловалась на ее родителей – с третьего класса они не ходили на собрания и не следили за школьными успехами дочери, предоставив ей полную самостоятельность.
Невысокая, худенькая – как большинство девчонок в мое время, - с заурядной внешностью, от которой я запомнил всегда подкрашенные глаза с почти полностью выщипанными бровями, Ира рано научилась держать дистанцию, - этим и выделялась. Была у нее определенная стать, легкая манерность отношений, которые я ошибочно принимал за налет порочности. Она довольно хорошо училась, с четверками только по точным наукам и поведению. И хотя не считалась среди самых лучших, бравших усердием и прилежанием, учеба давалась ей легко, как мне, - я это чувствовал.
В классе только две девочки с косичками - Лариса и Катя, почти отличницы, обращали на меня внимание Я в разное время сидел с ними на одной парте, мы обменивались подарками 23 февраля и 8 марта, у Ларисы я однажды был на дне рождения.
Другие одноклассницы воспринимали меня благосклонно равнодушно. Хоть я и умел решить все, что задавали, помогал и давал списывать, не смеялся над ними и не задирался, но был маленького роста, лопоух и себе на уме. Толкаться со мной на переменах в школьном дворе им было неинтересно. Там они боролись за внимание парней красивых, высоких, дерзких, с басящими нотками в голосе и пробивающейся растительностью на лице. В компании этих ребят иногда я слушал рассказы самых озорных о некоторых привлекательных девчонках, прощавших разные шалости, будто бы допущенные нечаянно, вроде ощупывания груди или скользнувшей в трусы руки.
Ирину мои одноклассники тоже пытались прижимать, но она умела уходить от провокаций и колко посмеяться над неудачниками. Она казалась по-житейски умнее самых высоких, взрослых и наглых одноклассников. Тем непонятнее для меня было, почему она хоть и редко, и как будто спросонья, но разговаривала со мной, когда мы с ней пересекались по пути в школу и обратно.
После восьмого класса хулиганы из класса ушли, поэтому на летней отработке в колхозе, где мы целый месяц до обеда пропалывали помидоры, а потом до вечера пытались чем-то занять себя в бараке, где жили, обошлось без озорства. У меня осталась фотография того времени, на которой мы в поле, одетые, кто во что горазд. Я в самодельной пилотке из газеты, какой-то полинявшей робе с
