закатанными рукавами, смешных пузырящихся штанах. Девчонки кто в шортах, кто в штанах, почти все в платках, завязанных сзади. Ирина тоже в платке и в клетчатой мужской рубашке, завязанной узлом на животе, на худом заостренном лице читается, как и у всех других девчонок на фотографии, то ли настороженность, то ли тоска.
Как ошибается наша память! В колхозе девчонки запомнились мне другими – взрослыми и уверенными в себе. В бараке мы жили в больших комнатах по восемь и более человек в каждой. Хорошо помню, что опасался заходить в комнату к девчонкам. Один раз только к ним зашел, в компании с двумя одноклассниками, когда делать вечером было уже совершенно нечего, - и оказался объектом подшучивания.
В комнате было пять девочек, они сидели на двух кроватях друг против друга и рассказывали страшные истории, что-то про черного человека. С нашим приходом рассказ расстроился, начались заигрывания с ребятами. Потом они собрались играть в бутылочку, а Ира стала настаивать привлечь к игре меня.
«С двумя целоваться неинтересно», - убеждала она подружек. – «Илью надо растормошить. Наверное, он и не целовался еще. Неужели мы его не научим?»
Я все время сидел молча, чуть в стороне. Как подсказывала интуиция, целоваться со мной никому не хотелось. Но Ирина была здесь заводилой. А она уже все решила.
Сдвинули вместе две кровати, расселись на них кружком, принесли пустую бутылку.
«Илья, иди к нам», – позвала Ира. – «Не бойся, мы не страшные».
На меня смотрело много глаз, пришлось подчиниться.
Парень и девушка, на которых укажет бутылка, должны были целоваться в губы. Целоваться при всех не только мне казалось нелепо и неловко, но отказать было нельзя. Каждый поцелуй вызывал нетерпеливое ожидание зрителей, взрыв хохота и подтрунивание над теми, кто закрывал глаза или имитировал.
Когда я целовался, то есть скорее пытался, потому что не умел, то среди десятка глаз почему-то особенно колким мне казался взгляд Ирины. Точно она пыталась просветить меня насквозь. И вообще я чувствовал себя напряженно до тех пор, пока не выпал жребий с ней поцеловаться. Она мягко прижалась к моим губам, потом резко их сжала и быстро оторвалась. «Не понравилось?» - спросила она. Я не понимал, что в этом может нравиться, и пожал плечами. Она рассмеялась. Мне показалось, что после этого ее интерес к игре пропал. Вместе с ней и всем остальным ребятам стало как-то неинтересно, и мы быстро разошлись. Я – с облегчением и памятной меткой о неприятности, которая может случиться, когда необдуманно присоединишься к группе людей и должен будешь выполнять их условия против собственной воли, потому что групповая воля и интерес сильнее. Это показалось опаснее тех пионерских и комсомольских мероприятий и обязанностей, заорганизованность которых вызывала некоторое внутреннее сопротивление. Там не чувствовалось силы. Там было абстрактное внешнее идеологическое давление, которому мы подчинялись по обычаю, как дети подчиняются непонятным им требованиям не самых умных родителей.
Последний раз в школе мы пересеклись с Ирой в конце третьей четверти девятого класса, когда после урока истории меня, ее и еще двух девочек, учившихся на пятерки, попросил задержаться наш новый учитель. Он появился после Нового года. Говорили, что приехал из Казахстана. Это был смуглый худощавый пятидесятилетний мужчина чуть выше среднего роста, с черными как смоль зачесанными назад волосами и смуглым морщинистым лицом старого курильщика, с густыми черными бровями, оттеняющими глубокие карие глаза. У него было простое имя, которое я забыл, - пусть будет Иван Иванович. Одет он был всегда одинаково - в застегнутый на все пуговицы скромный черный костюм и черные туфли. На груди - орденская планка с четырьмя лентами. На правой руке - тонкая черная перчатка.
Он попросил нас присесть за первую парту перед учительским столом, зачем-то вытащил из кармана и положил на стол начатую пачку папирос «Беломорканал» и коротко попросил нас ему помочь. Нужен был человек, который бы смог достойно постоять за честь школы на областной олимпиаде по истории. По этому предмету олимпиад в нашем городе раньше не проводили, и он полагал, что у нас есть шанс отличиться.
«Директор посоветовала мне попросить Илью. Что скажете?», - спросил он.
У нас была обычная городская школа с учителями-женщинами, старающимися обеспечить усвоение классом стандартной программы. Никаких факультативов, дополнительных занятий и репетиторства тогда не было, если не считать пионерских поручений подтягивать слабых учеников. Поэтому победители школьных олимпиад по различным предметам, если они не самообразовывались дополнительно, на состязаниях с участием ребят из специализированных школ и классов шансов обычно не имели.
Я знал об этом с четвертого класса, когда разобрал подаренную учительницей книжку олимпиадных задач по математике и занял третье место на районной олимпиаде. С тех пор меня посылали на олимпиады по всем предметам, даже на конкурс чтецов, невзирая на плохую дикцию. Состязаться мне нравилось, особенно по точным наукам, где получалось иногда отличиться и на городских, и на областных олимпиадах. От этого была польза – удовлетворение честолюбия, уважение учителей, большая свобода, гарантированные отличные оценки.
Но история не была моей любимой дисциплиной, и я не хотел подводить учителя. Кроме того, последняя олимпиада, в которой я участвовал, нанесла удар по моему самолюбию.
Это была областная олимпиада по физике. Она проходила в педагогическом институте в два тура. После первого, теоретического, я был на втором месте, а на экспериментальном туре потерпел полный провал, не выполнив ни одного задания, - работать руками в школе не научили, а сообразить самостоятельно, что с чем соединять, чем и как измерять, не получилось. Вдобавок по пути домой я попался под руку двум хулиганам. Я отдал им всю мелочь, какая была в карманах пальто, но меня все равно отвели на пустырь, показали там нож и отпустили только тогда, когда убедились, что я испугался.
Пока я все это соображал, две девочки согласились с мнением директора, а Ирина заупрямилась.
«Иван Иванович, почему Илья? - спросила она с непривычной горячностью. – Мне история нравится, я хочу попробовать. Я постараюсь».
«Тут мало старания,- сказал Иван Иванович. –Это будет письменное испытание. Илья хорошо пишет, понятно. И он не растеряется».
«Если Вы думаете, что я растеряюсь, то сильно заблуждаетесь. Я не такая легкомысленная, какой Вы меня представляете. И если хотите знать, я много читаю, - продолжила она свою атаку. – Вы не должны меня останавливать. Я на Вас пожалуюсь».
Учителя как будто передернуло: «Да, Ира, ты можешь жаловаться. Только насколько это будет разумно, если мы будем жаловаться друг на друга?»
Я знал, что девчонки прозвали Ивана Ивановича «черным человеком» и побаивались его. Тем удивительнее было видеть Иринино упрямство по такому пустяку.
«Иван Иванович, пусть Ира пойдет, раз хочет, - поддержал я ее. – Чтобы хорошо выступить, нужны знания сверх программы, которых у меня нет. Нужна дополнительная подготовка. Я не хочу Вас подводить».
«Ну, хорошо, - сказал Иван Иванович. – Давайте мы поступим таким образом. Я прошу Илью не отказываться. Ирина тоже будет участвовать. Готовьтесь оба, я на вас надеюсь».
На следующий день Иван Иванович вручил мне толстый синий том «Истории КПСС» и попросил за два оставшихся дня разобрать начало книжки, где рассказывалось о создании партии большевиков.
Чтение оказалось неожиданно занимательным. Я тогда первый раз столкнулся с литературно-протокольным стилем изложения материала, подобный которому видел позже в некоторых аттестационных делах соискателей ученой степени, когда тени выступлений и сумбурных дискуссий проступают из затушеванного и логически правильного их изложения, а неизвестные фамилии приобретают живые голоса, которые при желании можно услышать.
Плеханов, бундовцы, Мартов, Ульянов, второй съезд РСДРП, большевики и меньшевики - вместо борьбы давно умерших людей я чувствовал борьбу живых идей. Борьба эта, умело изложенная сухим закрытым текстом, не казалась мне завершенной. Она имела многоуровневый смысл и должна была иметь современное продолжение.
Мое время на подготовку закончилось, когда я читал про третий съезд партии. Оценив непрочитанное, я понял, что всю книгу мне не осилить, закрыл ее и спокойно уснул с убежденностью в ожидающей меня неудаче.
Каково же было мое изумление назавтра, когда среди трех членов комиссии я увидел Ивана Ивановича, а на школьной доске в аудитории престижной школы с гуманитарным уклоном - записанные мелом олимпиадные задания. Первый вопрос – анализ статьи «Памяти Герцена», которую благодаря Ивану Ивановичу половина нашего класса выучила наизусть. Два других – про второй съезд партии и большевиков.
Прочитанное накануне жило в моей памяти и с удовольствием ложилось стройными линейками на белые проштампованные тетрадные листы в клетку. Ответил я лучше всех. Иван Иванович, вышедший в коридор перекурить, поздравил меня еще до объявления результатов.
Ира написала плохо и ушла, не дожидаясь результатов. Мой успех ее покоробил. Мне показалось, что она заподозрила какой-то подвох и даже хотела меня расспросить об этом, но не решилась. Я был этому рад.
Иван Иванович после олимпиады меня почти не замечал и серьезно говорил со мной только один раз. Это было в конце девятого класса, когда я собрался уезжать в физико-математический интернат, собирал справки и иногда приходил из-за этого в школу не к первому уроку.
Иван Иванович стоял у окна, дожидаясь звонка на перемену, и, увидев меня, подозвал к себе.
«Слышал, ты уезжаешь? Как у тебя получилось?» - спросил Иван Иванович.
«Случайно. На олимпиаде по физике приглашали сдавать экзамен в эту школу. Я не собирался, но на олимпиаде провалился. От обиды пошел сдавать экзамен и набрал нужные баллы. Прислали приглашение. После интерната легче поступить в университет. Решил ехать».
«Многое происходит случайно, вот что я тебе скажу. Но во всем есть смысл. Может, у тебя получится. Здесь-то точно не получится. А там все может быть».
Он подумал и продолжал: «Наверное, парень, тебе повезло. Тут ты ничему не научишься и знаний толком не получишь, потому что ты с ними здесь не нужен. Будешь только мешать. А вы должны их переломить. Ты способный, тебе дали шанс. Постарайся им воспользоваться».
Я не понял, кого мы должны переломить, но слова Ивана Ивановича на всякий случай запомнил.
Ирину после школы я видел однажды во время зимних каникул на втором или третьем курсе. Она вывалила на меня кучу информации об одноклассниках. Рассказала, кто из нашего класса и где учится, что в столице я один, что она мне завидует и обязательно расспросит о моих успехах в следующий раз, а теперь ей надо бежать на заседание научного кружка.
Она была в лучшем девичьем возрасте. Можно было даже сказать, что она похорошела, если бы не портившие ее совершенно выщипанные брови, появившиеся морщинки на лбу и переносице и почти мужская твердость во взгляде.
Я слушал ее молча. У меня не было успехов. И мне было стыдно увидеть себя ее глазами - в старом школьном пальто
