тоже почему-то задерживалась в своей церкви. Мне было страшно. Мой отец никогда так не кричал на маму. Никогда до этого я не видел людей в образах возможных убийцы и жертвы.
Когда родители с бабушкой, которую они встретили по дороге, вернулись, я сидел на диване, без света, хотя уже стемнело, и с ужасом представлял тетю Асю в крови.
Меня обняли, пожалели и сказали, чтобы я выбросил дурь из головы. Ничего страшного не случилось. Все хорошо. Это обычная семейная сцена, которую мне лучше забыть.
Через год после драки, которую я видел, тетя Ася развелась, а вскоре ее семью переселили в пятиэтажку на другом конце города. Им дали квартиру на последнем этаже. Лучшим местом там мне казался балкон. Вся моя жизнь до этого протекала на земле, и с непривычки на балконе казалось жутковато, приходилось преодолевать страх высоты, – но это меня и привлекало. Еще мне нравилось, что у Зины появилась отдельная комната с большой картой страны на обратной стороне книжного шкафа и глобусом на письменном столе. Все остальные восторги по поводу квартиры я не понимал. У нас дома и на нашей улице мне казалось гораздо лучше, несмотря на разные бытовые неудобства, которые даже не отложились в памяти.
Мужского духа в семье тети Аси больше не было, атмосфера стала специфически женской - пироги, цветы, тряпки. Седая благообразная бабушка, с которой надо обязательно поздороваться, заботливая тетя, всегда откладывавшая ради гостей дела на кухне или по шитью, – одним словом, женские покои с постоянно включенным телевизором, который часто никто и не смотрел.
В этой квартире я бывал только по маминой просьбе «навестить». Играть, как в детстве, стало неинтересно и мне, и Зине. Общих дел у нас не было. Да и времени свободного с каждым годом становилось все меньше. Кроме школы я ходил в спортивные секции, много читал. Зина занималась танцами в народном ансамбле. И еще нас разделяло отношение к улице. После того, как распались детские мои уличные компании, на улице я почти не бывал. Она же видела в уличных сходках какую-то пользу. Наверное, я был в восьмом классе, а Зина в шестом, когда в ее порывистых движениях и насмешках над моей отличной учебой я почти прочитал неприкрытое желание побыстрее выпроводить меня, чтобы убежать к ребятам, занявшим беседку в детском садике. Зина всегда была эмоциональной, открытой, увлекающейся и бескомпромиссной. Все ее желания читались по лицу, и она много потерпела из-за этого.
Тем же летом отец взял ее покататься с нами на речном катере. Катер этот был с его работы, развозил детали по участкам, располагавшимся на разных участках верфи. Еще его использовали для катаний проверяющих, а по выходным - для коллективных пикников. На пикник обычно собиралось несколько мастеров и рабочих с женами и детьми и их знакомые, отходили километров за тридцать от города, причаливали к одному из островов на середине реки, купались, загорали, сидели за столом под тентом на носу, «культурно» выпивали, пели и разговаривали. Дети делились на старших и младших. Младшие бегали по палубе под присмотром. Старшие пользовались полной свободой.
Среди старших, кроме меня и Зины, была еще дочка капитана с подругой. Капитанскую дочку звали Любой, она очень походила на своего отца – востроносая, худая, черненькая, с прямыми волосами и веселыми искорками в глазах. Мы играли с девчонками в догонялки: водящий нырял в воду с кормы, а ждущие в воде ныряли и, выбрав момент, спешили к спущенной с палубы в воду веревочной лестнице, чтобы, толкаясь, подняться на борт. В моих глазах мелькали синь неба и бурлящая от резких движений вода с играющей в ней солнечной мозаикой, и еще коричневые тела, плавки и лифчики девчонок. В ушах - их визг и смех, заглушаемый при нырках гулом давления воды.
У Любы ослабли намокшие веревочки ситцевого лифчика, и он несколько раз слетал, когда она выныривала, открывая узкую маленькую грудь с острым соском.
Догоняя друг друга, из озорства мы хватались за плавки. Зина схватила меня, подруга Любы чуть не стянула плавки с нее. Я хотел схватить Любу, но рука промахнулась, попав на покрасневшую границу белой кожи, - след от натянувшихся резинок.
Еще веселей нам было подниматься по лестнице на катер. Девчонки хватались за меня, я – за них, перед глазами и руками мелькали их ноги, и голова моя плыла. Люба еще, как нарочно, несколько раз обхватывала меня сзади, прижимаясь, и мы падали с ней в воду, чувствуя, как рвутся сердца, и заходится дыхание.
Накупавшись, мы залезли в кубрик, разделенный на две каюты. В первой, проходной, большего размера, был стол и два дивана. Вторая, с двухъярусными койками, была в самом носу, и закрывалась. Девчонки закрылись в ней переодеться.
Оставшись один, я с трудом отводил взгляд от закрытой двери, переживая стыд и вожделение, которого раньше в себе не чувствовал.
Кто-то из девчонок как будто прочитал мои мысли, - дверь на миг приоткрылась и захлопнулась, оставив в глазах колышущееся марево белых пятен. Я слышал Зинин визг, потом как ругалась Люба с подружкой, и как потом все они дружно смеялись.
Переодевшись, девчонки отошли от озорства. Вернувшись в большую каюту, они забрались на диваны, поджав ноги, и, не обращая на меня внимания, долго и бестолково заговорили, кто и с каким мальчиком встречался, что говорил мальчик, и что это значит. Вдруг оказавшись лишним, я долго не мог собраться с силами, чтобы уйти, - сидел и смотрел, как в мягком солнечном свете, проникающем внутрь каюты через круглые иллюминаторы, плавают пылинки…
***
На кухне захлопали дверью холодильника, - сестра, помогая маме, резала копчености и сыр и заправляла салаты.
Отец позвал меня в зал на помощь. Мы раздвинули стол и вытащили в другую комнату кресло, мешающее проходу. Женщины постелили на стол скатерть, клеенку и быстро расставили столовые приборы и закуски.
Вместе неожиданно быстро управились с суетой приготовлений, и у нас осталось еще достаточно времени до гостей, чтобы побыть по-родственному.
- Как поживает любимый племянник? Институт закончит? – спросила сестра, устроившись с коленками на диване.
Морщинки в уголках глубоко посаженных глаз, узнаваемо напрягающийся узкий лоб, курносый нос, родинки на щеках, спортивная спина – одного взгляда достаточно, чтобы ощутить взаимную связь, когда все понятно и без слов, а говорится больше по привычке.
Я уже слышал историю, на которую она намекала. Сына одной нашей знакомой учили за деньги и уже преодолели, как казалось, все передряги. Осталось ему только защитить диплом. Так он взял и не защитил. Перед защитой признался, что отказался от помощи преподавателя, ваял что-то самостоятельно на компьютере, а компьютер сломался, так что все пропало, и предъявить ему нечего.
- Хорошо поживает племянник, не переживай. Вот только, кому его диплом нужен и где он будет работать?.. Это мы с тобой знали, что нужны. И даже если и не были нужны, то верили, что нужны. Знали, что надо поступить в институт. Надо закончить институт. Отработать по распределению. И так далее по лестнице жизнеустройства. Всей лестницы мы не видели, только пару ступеней. Думали, что нам просто не хотят ее показывать, и верили, что она есть. Но вдруг оказалось, что никакой лестницы нет. И дети быстрее нас это увидели.
- Я тоже не знаю, как они собираются жить, - это она про свою дочь, которая шла на красный диплом. - Мне кажется, мы были серьезнее.
- Ты не поверишь, как теперь учат, и какие дураки приходят работать, - продолжала сестра. – И спросить им уже не у кого. Даже меня зовут. Я им говорю: какая консультация? Не понимаю я в ваших зубах.
Сестра уже десять лет, как работала в стоматологической поликлинике. А до этого долго была участковым педиатром. И хотя она говорит, что в поликлинике ей нравится, мне так не кажется. Нравилось ей на участке. Физически там было тяжело, но интереснее и полезнее для людей. Ее и теперь еще зовут к детям по старой памяти.
- Шла бы ты на участок, а? – вдруг вырвалось у меня.
- Нет, не пойду, - ответила она неожиданно серьезно, точно я попал в ее больное место. - А вот в хорошей больнице хотела бы поработать. В серьезном коллективе. Если, конечно, аппаратура есть и условия соответствующие.
Она нахмурилась. Я привык, что обижаю людей необдуманными словами, но от сестры такой реакции не ожидал. Заглаживая вину, взял ее за руку.
- Давай я тебе лучше расскажу про школу, как пьяниц победила, - предложила она, оживившись.
- Ты представляешь, что наши мамки из родительского комитета хотели учудить на выпускном в Мишкином классе? Рассказывает родительница, как они классно все организовали, заказали катер, и, между прочим, сказала, что предлагает купить детям вина. Чтобы всем было весело. Я сначала ее не поняла. Посмотрела на учительницу. У той обалдевшее лицо. Видно, что растерялась. Учительница молодая, с родителями ей трудно. А я как раз под впечатлением лекции Жданова об алкоголе и разговора с тобой вспоминала, чему нас в институте учили… А тут мне опять лапшу на уши вешают про культурное питие - такая злость разобрала!
- Я на собрании говорить ничего не стала, а на следующей день позвонила этой родительнице. Она говорит: «Вы поймите, они представляют себя взрослыми. Все равно выпивку притащат. Лучше мы сами купим хорошего вина, ребята будут под присмотром, а не по углам или в туалетах прятаться». Нет, ты подумай, я мечтаю, чтобы Мишка алкоголя не касался, а мне предлагают его спаивать. Я говорю: «Не они у вас будут под присмотром, а вы будете их покрывать. И тот, кто не пил никогда, обязательно попробует под родительским благословением. И водку еще пронесут. И ничего вы не проконтролируете. Они перепьются, а кто будет отвечать? Вам это надо? Мне – нет! И неужели в девятом классе без алкоголя уже ничто не интересно и не весело?!» Она не поняла, но ее задело: «Почему вы так плохо о нас думаете? Все будет культурно, весело. У нас хорошие ребята. Разве ваш Миша был замечен в чем-то плохом?» Я говорю: «Миша капли в рот не брал. И я не хочу, чтобы он даже пробовал. Я считаю, что у сына может быть наследственная расположенность к алкоголю. Его отец, например, капли в рот не берет всю жизнь и не страдает от этого. А вы мне предлагаете сына в омут». Она опять не поняла: «Какой омут? Что вы говорите? Можно ведь все проконтролировать. Мы в семье, например, тоже не пьем, - только по праздникам и всегда в меру. Вот как вы празднуете? Неужели совсем без спиртного?» Мы с ней как двое глухих, каждый о своем. Она не понимает, как можно праздновать без спиртного. А мы без него не страдаем. Нам это не нужно. А как ей это понять, если она привыкла к иному? Она говорит: «Не может быть, чтобы ваш Миша не пробовал вина». Не пробовал, я уверена, он пока еще прислушивается ко мне. Но что будет на этом катере, на котором они поплывут, с учительницей и двумя мамами? Даже мужчины ни одного не будет. А она как назло: «Все равно мальчишки принесут и дадут попробовать. Неужели вы думаете, что он вас послушает, а не друзей?» Так я и боюсь, что он может послушать друзей! Я говорю: «Вы и своей девочке на праздниках наливаете?» Она отвечает: «А вы хотите, чтобы она в подворотнях пробовала? Пусть лучше в семье. Да она и одного бокала за вечер не выпивает». Ты представляешь – мать дочке наливает! Ей и
