дорога кончалась, но старика это не остановило. Собаки понесли его прямо по сугробам в сторону леса. Они почти не утопали в промерзшем снеге и развивали приличную скорость. Вскоре упряжка скрылась за деревьями.
Я положил сверток в сумку с банными принадлежностями и продолжил свой путь. Размышлять над поступками хантов мне было некогда. Может ему, что-то нужно от меня, и он ко мне еще обратится? Как рассказывал Колька, ханты просто так ничего не делают. Всегда с выгодой. Их к этому приучила жизнь в таких суровых условиях, а еще бедность. Не смотря на то, что они добывали пушнину, разводили оленей, собирали различные лесные коренья и ягоды, цены на заготовительных базах, принимавших у них плоды их трудов, были мизерными. Да и сами базы располагались в райцентре, куда добраться было нелегко. Поэтому охотники и устраивали в Буруне ярмарки. А сдавать шкурки коммивояжеру прилетавшему всякий раз по понедельникам, было совсем невыгодно. Тем более что он старался предложить охотникам обмен: спички, соль, сахар, спирт, горючее и так далее. Согласитесь, что обмен по известным меркам, был кабальным. Но деваться хантам было некуда, и они соглашались.
Проходя мимо конторы лесозаготовок я посмотрел на окно своей лаборатории маленькой каморки в самом углу большой избы и подумал, что заглянуть в документы отдела кадров я смогу и не дожидаясь среды. В понедельник я, как обычно возьму лыжи и отправлюсь в три точки в тайге. Самая дальняя точка от поселка находится в восьмистах метрах. Обычно я иду медленно и возвращаюсь в лабораторию только после обеда. Наскоро перекусываю в кафе и сажусь за анализы снега. Потом отдаю отчет в радиорубку, где сидит и страдает от безделья радист Сеня. Моему появлению он обычно радуется, так как появляется возможность хоть чем-либо себя занять. Куда и зачем он передает сведения о температуре воздуха и результатах анализа снега, мне неизвестно. Может это нужно для лесозаготовок, может для полетов вертолета, может еще по какой-то причине? Но заработную плату мне платит контора лесозаготовок. Наверное, и результаты моей работы отправляются в райцентр таким «допотопным» способом для этой же цели.
В понедельник я, если потороплюсь, то вернусь в контору часам к одиннадцати. В двенадцать все разойдутся на обед: Люська с директором к себе домой, Ирина Ильинична к себе кормить участкового, бухгалтерша тетя Валя тоже отправится домой. Вернутся они через час, не раньше. Бывало, что я из леса возвращался и до окончания обеда, но на дверях висел замок. Поэтому я, оставив лыжи на крыльце, шел в кафе. Первыми с обеда возвращались Сизовы, так как ключ был у директора. Бухгалтерша и Ирина Ильинична раньше двух в контору не возвращались. Получалось, что обед у них длился два часа, но так было заведено издавна и никому это не мешало. За час я все документы найду и просмотрю, поэтому лезть в контору ночью не понадобится. Да и определить, что ночью контору открывали и рылись в бумагах, гораздо проще, чем опорный пункт, который месяцами никто не посещал.
Я зашел в баню и отпустил двух истопников из соседнего барака. Глаза у них были сонные, но они бодрствовали. Если баня сгорит, то и всей работе придет конец, так как завшивят все работники за пару недель. Поэтому баню берегли и без присмотра печки не оставляли. Дежурство истопников кончалось первым посетителем. Около печек были аккуратными стопками сложены дрова, которые предстояло сжечь днем. Печки располагались таким образом, что топить их нужно было из предбанника, а отапливали они помывочное помещение. В предбаннике я скинул одежду, взял мочалку, мыло и зашел внутрь. В небольшом, шесть на семь метров, помывочном отделении пар висел в воздухе, было жарко и от печек и от большого бачка с горячей водой, нагреваемой этими же печками. Холодная вода стояла тут же на полу в другом, еще больших размеров, баке.
Тут же стояли две скамьи и табурет с десятком шаек из оцинковки. Ни о каком душе речи, конечно не было. Все моющиеся знали, что на одного человека положено два ведра горячей воды и четыре холодной. Мерные ведра стояли тут же, на полу. Все это правило соблюдали и обходились расчетным количеством воды. Никто напрасно воду не расходовал.
Я блаженствовал лежа на лавке. Пот стекал с меня большими каплями, которые падали на пол. Я слышал, как они ударяются об пол, такая стояла тишина. Но это недолго. Скоро заявятся остальные участки банного дня. Кто-то принесет с собой выпивку. Начнется гуляние прямо здесь, а затем продолжится в кафе. Так было всегда, во всяком случае, с тех пор, пока я здесь. Я обратил внимание на надписи на потолке и стенах. Потолок и стены были деревянными, и чтобы что-то нацарапать, нужно приложить определенное умение и сноровку. Причем писали, не те, кто мылись, а, скорее всего истопники, которым всю ночь не спать и делать все равно нечего. Я механически читал надписи. Чего тут только не было, от желания увековечить свое имя до сообщения о том, что «Люська – шлюха». Кто бы сомневался? Но видать у автора надписи были свои причины об этом сообщить моющейся общественности.
Тут мое внимание привлекла одна надпись на стене. Под самым потолком возле лампочки было нацарапано: «Все там будем». Я бы и не стал заострять внимание на этой надписи, если бы под ней не стояли дата и подпись: Гриша. Дата указывала на то, что надпись была выполнена Гришей за две недели до моего приезда в Бурун. Никто из настенных писателей не подписывался под своими творениями и дату не ставил. Нет, были надписи типа: «Саша К. 2009». Но такие надписи не несли никакой информации, а дата указывала только на текущий год. А Гриша поставил и число, и месяц, и год. Да еще сообщил, что, сколько не трепыхайся – конец один, и он неизбежен. Фатальная какая-то надпись. Если учесть, что истопникам пить запрещено, то царапал эту фразу человек трезвый. Тут я вспомнил, что моего предшественника звали Гриша, мне об этом Арсений рассказал. Гриша тоже исчез, и именно поэтому приехал вместо него я. Я вспомнил, что в журнале результатов анализов снега был перерыв. До моего приезда анализы не делались ровно неделю. То есть в воскресенье чуть больше двух месяцев назад Гриша топил баню, наверняка вместе с Арсением. Они жили в одной комнате, и других истопников не могло быть по определению. В пятницу на следующей неделе Борисов сделал последнюю запись в журнале анализов, а дальше Некрасов сообщил Арсению, что в понедельник Борисов рассчитался и улетел на Большую Землю. А в следующий понедельник приехал я, на работу вышел во вторник, и записи в журнале возобновились.
Жаль, что Арсений не со мной. Он, наверняка видел, как царапал на стене Гриша, и сможет объяснить смысл надписи. Выходит, что Борисов что-то подозревал? Он чувствовал или предвидел, что с ним что-то произойдет в ближайшее время. Поэтому он и поставил дату. Я быстро прикинул, может это какой-то другой Гриша? Нет, Григорий- имя редкое, и других рабочих с таким именем в обоих бараках не было. А из поселка никто в эту баню не ходит. Не потому что брезгуют, просто в каждом дому есть свои бани. Да и не стали бы истопники таскать воду для посторонних, не имеющих отношения к лесозаготовкам, граждан.
Я решил дождаться Арсения, и намыливать мочалку не спешил. Стали приходить рабочие, но Арсений так и не появлялся. Это вызвало у меня беспокойство и плохое предчувствие. Наконец, пришел Костя, сосед Арсения по комнате. Я с ним поздоровался и спросил про Арсения:
- Дома остался, нездоровится ему.
- Что такое?
- Не знаю, лежит и не встает.
Я быстро собрался и пошел в общагу. По пути мне попадались рабочие, шедшие в баню. Все они оживленно переговаривались и были в приподнятом настроении. Еще бы! Сегодня баня, а это при здешней скуке целое мероприятие, причем приятное.
Я зашел к себе в комнату, бросил на кровать мешок с одеждой и подарком старого ханта. Поискал лекарства, но у нас с Колькой был только аспирин. Я положил упаковку в карман и пошел в комнату Арсения. Он лежал на своей кровати полностью одетый, глаза были закрыты, мне показалось, что он спит.
- Арсений, - тронул я его за плечо.
Он с трудом, медленно раскрыл глаза.
- Это ты? – спросил он, как будто меня не видел.
- Ты узнаешь меня? – спросил я.
- Да, узнаю. Видишь, как все получается. Не видать мне весны, как своих ушей.
- Брось ты раньше времени себя хоронить. Сейчас я нагрею тебе чаю, примешь аспирин, а я пока за врачом сбегаю.
- Не надо ничего, это не простуда. Это другое.
- Что другое?
Но Арсений снова закрыл глаза. Казалось, что он теряет сознание. Я снова потряс его за плечо.
- Что другое? Арсений, что?
- Все там будем, - еле слышно прошептали его губы.
Он силился еще что-то сказать, но начавшиеся судороги ему мешали это сделать. Арсений умирал, умирал у меня на глазах. Последнее, что он произнес, было невозможно понять. Через секунду все было кончено.
Я понял, что помочь ему уже невозможно. Мы жили в одном бараке два месяца, двери наших комнат были напротив друг друга, но я никогда не обращал на него внимания. Мы даже не здоровались. Он был замкнутым, угрюмым. И только вчера, совершенно случайно, мы стали друзьями. И вот теперь, я с ужасом это осознал, теперь я совсем один. Нет ни одного человека, с которым можно было поделиться своими сомнениями и попросить о помощи.
Не смотря на смерть, произошедшую на моих глазах, я решил, что надо осмотреть вещи Арсения, пока есть такая возможность. Костя наверняка из бани проследует в кафе, и его скорого возвращения можно не опасаться. Я достал из-под кровати Арсения его чемодан. Старый, потертый, видавший виды чемодан, у которого Арсений был, скорее всего, далеко не первым хозяином. В чемодане кроме одежды, паспорта и разной мелочи я увидел сложенный вчетверо листок бумаги. Я развернул листок. Это было заявление от Арсения в контору лесозаготовок об увольнении. Написано оно было в пятницу. То есть в тот день, когда пропал Колька. В верхнем правом углу на заявлении стояла размашистая Сизовская резолюция: уволить с пятнадцатого февраля. Это значит, что Арсений уволен с завтрашнего дня. Завтра он должен был получить расчет и в одиннадцать часов улететь на вертолете в райцентр. А он не дожил. Вчера ночью он знал, что все равно уехать ему не дадут, поэтому так обреченно об этом говорил со мной. Он знал, что не доживет!
Я еще раз осмотрел комнату Арсения и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Ничего из комнаты я не взял. Вернувшись к себе, я решил, что мне не стоит бежать к врачу или к Некрасову с вестью о смерти Арсения. У нас не принято заходить в чужие комнаты без лишнего повода, а особенно, когда хозяев нет. Поэтому мое сообщение о смерти товарища наведет его недругов на мысль о том, что я мог с ним перед смертью поговорить и он, которому терять уже нечего, мог мне что-то и рассказать. Арсению все равно уже не поможешь, а навлекать на себя дополнительную опасность весьма рискованно.
Меня мучил только один вопрос. Арсений умер своей смертью или ему помогли? Если бы не его заявление, то я бы над этим и не задумывался. Мог Арсений умереть? Почему бы и нет. Он жил здесь шесть лет, пьянствовал не хуже других, курил по две пачки в день, наверное, имел хронические недуги. Так, что, чему было
