девушки собирались скататься до Белого моря и обосноваться на берегу по-дикому. Машина у Юли имелась. Палатка — просто огромная. И когда Юля предложила мне примкнуть к ним, в моих мыслях сразу же пронеслось большое громкое «да»! Да! Это будет отлично! Холодные воды моря, свежий воздух, палатка, звездное небо: красота. Компания и природа, природа и компания — что еще нужно? У меня не было положительно ни одной причины отказываться, и я согласилась сразу же — вдруг передумает?
Неожиданно присоединилась и Кристина. Я познакомилась с ней в пансионате за завтраком, и мы стали постоянно встречаться — поначалу с глазу на глаз, а затем и всей компанией. Как таковая она была натура светлая, легкая и приятная, и даже пробыв с ней какое-то время, я не заметила в ней качеств, которые обычно обнаруживают себя по истечении некоторого срока: качеств, способных подпортить кому-либо кровь. Хотя очевидный недостаток в ней всё же имелся. Было в ее нраве то, что заставляло ее питать ко всем, кого она видела, безоговорочное доверие. Наивность, легкомысленность, откровенная глупость или привычка судить других по себе — чем именно это было, я не знаю, но она, к примеру, не находила дурного в том, чтобы колесить по нашим краям с незнакомцами, да и в пансионат она заехала, как на перевалочную станцию: ее изнурила дорога автостопом. Она узнала, куда мы направляемся и заметила, что нам по пути, и попросила Юлю подбросить ее до города. Стоит отметить, она подсела к нам спонтанно, в день отъезда, и никому, кто мог бы искать ее теперь, не докладывалась, с кем она держит путь. Мы не оставили за собой следов.
Отгремел последний день лагерной смены. При себе у меня имелись: походный плащ, мольберт и рюкзак, который теоретически можно было бы чем-то набить, но пока еще было нечем. Домой я не заезжала. Девчонки готовы были поделиться со мной всем, что у них было при себе, лишь бы только я их не задерживала. Всем скорее хотелось на море. Но всех больше хотелось мне.
Заранее я составила о поездке положительное мнение. За окном — жара, из-под опущенного стекла — свежий ветер, волосы в лицо, слева и справа — изумительные виды, а в лобовом стекле — бесконечная лента трассы и нависающее над ней громадное небо с ватными облаками. Дорожная романтика. Стоит ли говорить, что я нафантазировала себе о море?
Как я ошибалась. Я ошибалась ровно до того момента, пока не увидела то, что Юля (видимо, как и я — в шутку) называет «автомобилем». Это был вообще-то не автомобиль. Это была сахарница на колесах — крохотная, микроскопическая. Сидеть в ней было возможно только подобравшись в комок и сгорбившись. Мы были похожи на четырех женщин, забравшихся в одну из тех пластиковых машинок, в которых по супермаркетам возят детей, и встречные водители, глядя на нас, мерзко хихикали. И ладно бы дело ограничилось ее нелепым видом — эта машина служила не человеку, а против названного, и после нее болело всё, что никогда не болело прежде, как то: руки, ноги, шея, спина, голова — легче было бы перечислить то, что после поездок не отваливалось. Сидения были тверже металла, а про ужасные подголовники нужна особая поэма, но хватит о неудобствах. Главная проблема была не в машине, а в том, кто делал попытки ее водить.
У Юли было множество плюсов. Таких как, например, зверское терпение или ораторских дар. Свою маленькую каретку она могла гнать с утра до вечера, а в говорливости она смахивала на радиодиджея. Юля не умолкала ни за рулем, ни в придорожных кофейнях. Слушать ее было и весело, и интересно, и приятно, и всё бы хорошо, если бы при этом она умела водить. Но она не умела абсолютно. В течение двух суток, проведенных в пути до аварии, меня не покидала мысль, что вот-вот Юля обовьется вокруг придорожного столба, опрокинется на вираже кубарем, плюхнется с моста или поймает в лоб фургон. Ее манера вождения походила на манеру самоубийцы, которая села за руль лишь затем, чтобы унести на тот свет и себя и пассажиров. Сама Юля считала свое мастерство единственно приемлемым из всех возможных. «Стоило взять в дорогу псалтырь», — сказала мне как-то Кристина. Действительно, стоило бы.
Второй день в деревне подходил к концу. Я возвращалась с прогулки поздним вечером. Темнота спускалась из угольного неба, обнимала крыши и набивалась в просветы домов. Путь я подсвечивала фонариком, и луч, прорезая мглу, танцевал на песчаной дороге. На крыльце, в океане сгустившейся темноты, мерцала лампочка. Я обогнула угол дома и пошваркала по кирпичной дорожке в сад облупить какую-нибудь крепкую яблоню.
В комнате, где ночевала Яна, горел телевизор. Свечение из окна призрачной дымкой обволакивало листья, которые шевелились в темноте, как нечто густое, живое и дышащее. Я сорвала с ветки ароматное яблоко, с хрустом его надкусила и заметила в окне то, что меня встревожило. Яна выглядела странно. Не показалось ли? Я подалась к фасаду. Нет, не показалось.
Я привстала на цоколь, и сердце волнительно заныло. Я была как ребенок, который исподтишка подсматривает за чем-то любопытным. Я вжалась щекой в тугую москитную сетку, чтобы лучше видеть. Яна сидела на кровати неподвижно. Вокруг нее перетекал голубовато-серый от свечения экрана сигаретный дым. Выражение ее лица заинтриговало меня, но от него мне стало не по себе.
Она пожирала взглядом экран, и ее глаза блестели так страстно, как могли бы блестеть они у человека, полностью чем-то очарованного, но сама она оцепенела. Мне казалось, она, как фотомакет, упадет, если ее подтолкнуть. В пепельнице лежала сигарета, и рыжий уголек преломлялся во всех стеклянных гранях, как в призме. Яна занесла над ней руку и застыла. Наверняка по каналу шел интересный фильм, и Яна затаила дыхание во время самого напряженного момента. Я наблюдала за ней еще с минуту, а она всё не двигалась. Я сошла с цоколя и жадно вдохнула. Ночной воздух шел из самых глубин чистого неба и был до того свежим, что совершенно не хотелось возвращаться в пыльные комнаты. Я прошла дальше в сад и села на лавку.
В груди закопошилось неприятное чувство вроде легкого испуга или сомнения. В траве цокотали сверчки. Что-то было не так. Сомкнутые бутоны покачивались на хрустящих стеблях. Что-то не так — что? В черном небе белели крупные, как жемчужины, звезды. Не так — что именно? Казалось, даже звезды пульсировали с каким-то еле уловимым писком. Вот оно! У Яны в комнате не хватало звука.
Я вскочила со скамейки как ошпаренная и посмешила саму себя. Чего это я встревожилась? В отсутствии звука нет удивительного. Шел показ, звук прервался, а там — самый пик интриги, и Яна, надеясь уловить хоть что-то из сюжета, впивается глазами в экран. Элементарно! Да нет же. Нет. Отсутствие звука — это ясно… С самой Яной было что-то не так.
Невозможно было понять с первого взгляда выражение ее лица. Оно сохранилось в моей памяти, как слепок, и постепенно преобразовывалось, искажалось и возбуждало во мне тревогу какими-то трудными для определения чертами. Я не то чтобы видела ее образ внутренним взором, а скорее ощупывала его интуицией, и я касалась чего-то ненормального. Во мне поднялось дурное предчувствие, и я поспешила в дом.
Я постучалась в спальню Яны, но ответа не последовало. Из комнаты слышался гул, по-видимому, от телевизора. Я вошла. Кровать была смята, пепельница чадила, по экрану шли помехи, и через них слышался такой звук, будто старый паровой поезд грохочет о рельсы. И это всё, что осталось от присутствия Яны. Я разогнала перед лицом дым, затушила сигарету и опустилась на кровать так резко, что взвизгнули пружины. Я была раздражена. Почему Яна так безалаберна? Она находится не где-то, а в чужом доме, который (не приди я) она могла бы спалить. Что за идиотизм. Куда она делась?
Я была зла, и мне хотелось сорвать сердце. Я вышла на крыльцо и позвала Яну, но та не откликнулась. Она бы услышала меня из сада, из дома, что и говорить — она бы услышала меня даже на дороге вне участка! Если бы там была. Вернулась ли Юля? Я покричала и ее, но не дозвалась и предположила, что Яна, скорее всего, ушла за ней.
Я возвратилась в спальню и мысленно принялась отчитывать Яну. Ускакала черт знает куда, не догадалась запереть входную дверь, не выключила телевизор, оставила зажженную сигарету. Только пожара не хватало. Видеопроигрыватель работал, и я не понимала, почему рябит экран. Это бракованная кассета или неисправность видака? Яна что-то сломала? Я потыкала кнопки. Проигрыватель выплюнул кассету. Я чуть не подавилась, когда увидела на шторке «Okinawa. System».
Что за гадкое совпадение! Я даже усмехнулась. Что ни день — мне попадается кассета, напоминающая о Кристине. Я вынула «Окинаву», взяла с полки Вуди Аллена и сунула его в проигрыватель. Экспертиза показала, что техника работает идеально, и я успокоилась: видимо, «Окинава» сама по себе битая. Затем я отправилась на мансарду и, не дожидаясь девчонок, прикорнула.
Я проснулась среди ночи от навязчивого стука. Снаружи раздавались ритмичные жесткие хлопки, и чем дольше я их слушала, тем больше они меня нервировали. Дверь сарая билась о раму. Я знала, что грохочет сарай, но от этого звука меня поташнивало. Точнее, не совсем от этого звука. От чего же? Я пришла в замешательство и приподнялась.
Скошенная крыша нависала над головой, а койка стояла вплотную к окошку. В каплях влаги на стекле переливался свет луны. Из форточки веяло ночным дождем и древесиной, а в комнате летал еле уловимый запах таблетки от комаров. Вроде бы всё было в порядке. Почему мне так тревожно, я поняла не сразу. Что-то подсказывало мне, что я на чердаке одна, и включив свет, эту догадку я подтвердила.
Третий час утра. Чужая деревня. Юли в соседней кровати нет. То же подозрение пришло ко мне насчет Яны. Я спустилась на первый этаж, но девчонок не обнаружила. Я обошла двор, но всё, что там было — шелестящий в кустах ночной ветер. Машина, как и прежде, стояла у подъездной дороги. Мне стало зябко. Где они? Засиделись у хозяев? Влились в местную шайку? Почему не предупредили, что задержатся?
Я закрыла входную дверь на ключ, замялась в сенях и поймала себя на мысли, что слишком уж волнуюсь для того, чтобы заснуть. Всё, что оставалось мне делать — ожидать хоть какого-то прояснения ситуации. Как бы скоротать время до их возвращения? Мне вспомнилась кассета в проигрывателе у Яны, и я зашла в спальню.
Что за фильм мог привести Яну в такой восторг — или чем, если не восторгом, это было? С любопытством я взяла «Окинаву» и осмотрела бобины. Пленка была промотана почти до конца. Запись стерта лишь на каком-то участке, подумала я и сунула ее в проигрыватель. Я перематывала ее назад при включенном экране, но до завершения перемотки не дотерпела. Сколько я ни мотала — на экран выводились одни помехи, и я вынула кассету с очевидным выводом: Яна была увлечена не «Окинавой», а другой лентой, а «Окинаву» она запустила позже, перед тем, как ушла. Я отправила в проигрыватель Вуди Аллена, взяла на колени кастрюльку холодных слипшихся макарон и, ковыряя в них вилкой, вперилась в экран.
…Прошло около часа с прихода зари. Мой фильм давно закончился, и я не находила себе места. Девчонки не возвращались. Я отворила окно и просто стала озирать сад, ожидая хоть каких-то перемен. Ночной дождь смыл с
