«режимом содержания осужденных». В результате которых ему неоднократно, видимо, чтобы жизнь не казалась мёдом, случалось посещать штрафной изолятор.
Выйдя однажды не очень твёрдой походкой оттуда в очередной раз, он случайно попал взглядом на зеркало. И едва не вздрогнул, увидев там только глаза, «как у бешеного таракана», и нос, ставший вдруг, почему-то, непропорционально большим. Это было тем более странным, что всего остального в нём как раз значительно убыло, и голос его стал сравнимым с шелестом папиросной бумаги…
По окончании школы, он занялся самообразованием. Прочёл немало художественной и познавательной литературы: книги по естествознанию, астрономии и множество прочих, разных. Стал изучать марксистско-ленинскую философию: прочёл диалектический материализм, исторический материализм, научный коммунизм. Проникся прочитанным и увлёкся коммунистическими идеями, которые действительно показались ему глубоко научными.
И стал считать себя коммунистом. Но не тем, которые хранили в карманах своих пиджаков «хлебные книжки». И имели при этом, если вообще имели, о марксизме самое смутное представление. Мировоззренческим коммунистом считал он себя. Причём, не стеснялся, глупец, говорить об этом открыто.
Администрация, прознав о коммунистических его взглядах, пришла в крайнее недоумение. И не зная, как к этому относиться и что по этому поводу можно предпринять, решила оставаться в предельной настороженности. Взгляды, ведь, запретить нельзя, хотя и очень того хотелось бы. Поскольку это самый привычный, наиболее доступный и горячо любимый способ взаимоотношений с зэками. Да к тому же и сами эти взгляды, чёрт бы их побрал, находились в полном соответствии с господствовавшей государственной идеологией, то есть были «правильными». И «исправлять» их было рискованно. Что ещё более обостряло настороженность недоумевающей администрации.
Как же: «провокатор» ведь. Неизвестно, чего можно от него ожидать, и чем могут обернуться эти его взгляды, будь они неладны. Да и вообще не положено зэку иметь какие бы то ни было взгляды. Единственное, что зэку положено, это строгое соблюдение «режима содержания».
А в зэковской среде, в свою очередь, прознай о них достаточно широкая «общественность», взгляды эти его коммунистические вообще могли бы стать для него опасными. Ибо особую ненависть зэки испытывали именно к коммунистической идеологии и к коммунистам. Которые, если и не были носителями её в истинном понимании этого слова, то уж, во всяком случае, фарисействующими «вещателями» были в полной мере.
Приобретя познания эти, стал он штудировать два последних тома философской энциклопедии, невесть откуда появившиеся в колонии, постигая основы экзистенциализма, фрейдизма и прочих многомудрых вещей. В ходе увлекательного этого чтения довелось ему ознакомиться с разного рода мыслителями. От Фалеса, Фомы Аквинского, Николая Кузанского, Абеляра и до Хайдеггера, Карла Ясперса, Альбера Камю и Жан-Поля Сартра. Занимался он этим до конца срока, понаписав кучу конспектов.
К счастью для него, все эти его читания-писания (не связанные напрямую с коммунизмом) были настолько тёмным лесом для обеих сторон бытия, между которыми он безотрадно обретался, что они даже и не делали попыток посягать как-то на его занятия. Лишь бы они не вступали в прямые противоречия с «понятиями» да с «режимом содержания».
Режим же требовал неукоснительного и строгого (на то он и есть строгий режим) соблюдения всех правил «игры», установленных (зачастую – произвольно) администрацией. Какими бы идиотскими они ни были, и вне зависимости от того, законны они или нет.
Из нашего описания: учёба, занятия, конспекты, «тёплые места», – может сложиться впечатление, что жизнь его была едва ли не безмятежной. Однако, впечатление это, если оно есть, глубоко ошибочно. Никто никогда не сможет подсчитать, сколько нервов его было вымотано и сколько кровушки свёрнуто усердными «исправителями», ретивыми блюстителями «режима содержания». 20 Вот небольшой тому пример.
Категорический императив в лагере – принуждение. Любые действия и мероприятия, в том числе «познавательные» и «культурные», проводятся здесь принудительно. Взять, хотя бы просмотр кинофильмов.
В субботу и воскресенье в зоне демонстрируется кино. К началу просмотра всех выгоняют из жилой секции и гонят стадом-строем в клуб-столовую на «культурное» мероприятие. И не имеет никакого значения, устал ли исправляемый, нездоровится ли ему, видел ли он этот фильм, не нравится он ему, просто хочет он полежать и отдохнуть от ударного, чуть было не сказал – комсомольского, труда на свежем воздухе. Не важно. Никаких возражений! Все обязаны смотреть кино (каково словосочетание-то!).
Добро бы условия для этого были мало-мальски приемлемые. Так нет же. В клубе теснота, духота, мест на всех не хватает. Каждый раз за место на скамье надо рычать и оскаливаться, а то и руками помахаться с другими претендентами. Те, кому не досталось, или кто не сумел «добыть» себе «место под солнцем», толпятся в тесноте-духоте полтора-два часа на ногах (это после ударного-то трудового дня).
Настал момент, когда он насытился по горло такой «культурой». При том, что умел понимать и ценить кино как искусство. Не то, чтобы не мог «добыть» он себе места на деревянной скамье. Нет, порох в пороховнице ещё водился. А уж скамья-то деревянная всегда была рада его приютить. Просто устал он от всех этих волчьих рычаний-оскалов. Да и ниже достоинства своего человеческого почёл дальнейшее участие в этих «добываниях».
Потолкавшись пару раз на ногах в потной толпе, решил он, что хватит с него такой «культуры». И в следующий раз ушёл с мероприятия. Естественно, сразу же был препровождён на вахту, где и объяснил всё в доступной для «исправителей» форме. Но что такое жалкие эти его объяснения? Смех, да и только! В изолятор его, подлого и злостного «нарушителя режима содержания», да хуже – бунтовщика, «провокатора», «не вставшего на путь исправления»!..
20 Да и сама-то кривая и скользкая дорожка зэковско-лагерной жизни подземной всегда преисполнена была и преизобиловала пакостями всяческими, «братанскими» и «пацанскими», ну, и разного рода малоприятными передрягами и «разборками», густо замешанными на прирождённой и изощрённой подлости уголовного мiра. Что отнюдь не улучшало психического самочувствия людей, к мiру этому хотя и не причастных, но волей-неволей вовлечённых в процесс мерзкого его существования.
Прожариваясь в этой «исправительной» геенне, не раз был он на грани серьёзного срыва: решительных и безрассудных действий. И сорвался бы, наверное, как срывались иногда другие. Если бы в пограничные моменты: моменты балансирования на этой грани, на лезвии бритвы, – присущая ему природная глупость не уступала место рассудку.
Рассудок же говорил ему: срыв не улучшит твоего положения, а только многократно усугубит его, и даже может привести к тому, что останешься ты в этом глубоко чуждом тебе подземном мiре, в этом аду навсегда. И что может стоить того, чтобы самому лишить себя нормальной жизни в человеческом обществе, в котором у людей есть семьи и дети, светлые цели и благородные намерения? И разве мало тебе уже выпавших на твою долю испытаний? Избавиться же от всего этого можно одним только способом: дождаться своего часа, выйти отсюда узкой калиткой и никогда, никогда более не возвращаться сюда широкими вратами.
И он соглашался с этими доводами своего рассудка и понимал, что остаётся только одно – терпеть и ждать. Терпеть и ждать. Дотерпеть невзгоды мучительно долгого своего пути до той линии горизонта, за которой скрывается день окончания срока его наказания. (Кто знает, может быть, именно это вынужденное его понимание о необходимости терпения в жизни человеческой и было первым, робким его шагом, хотя и совершенно неосознанным ещё пока, на пути ко Христу?)
С годами стало посещать его ещё одно чувство. Не порывистое, как яростный срыв, а, хотя и тихенькое, но зловеще-ползучее, тяжело давящее, гнетущее чувство безысходного отчаяния. Когда ему доводилось говорить, что он здесь, в этом мiре, случайный пассажир, ему смеялись в лицо и отвечали злорадно: «Да, конечно! Случайный. С третьей ходкой по одной и той же статье! Нет уж, браток лихой, ты тут прописан постоянно».
И ведь нечего было ему возразить. Никого не интересует и ниоткуда не видно, какие там обуревают тебя чувства, стремления и мечтания: светлые они или нет? И рвётся ли там вольною птицею, цепями прикованной к суровой и грешной нашей земле, душа твоя мятежная в небесные выси правды, добра и справедливости? А вот «подвиги» твои молодецкие, они налицо. И практически вся жизнь твоя взрослая, дееспособная, благодаря твоим же деяниям безрассудным, прошла здесь. Да и, положа руку на сердце, трудно разглядеть со стороны хоть какие-нибудь причины, которые могли бы радикально, круто изменить такое вот, обречённо-безпросветное течение этой жизни.
Не удивительно, что цепенящее чувство зловещей безысходности было для него чувством действительно страшным. Парализовывавшим живую волю и лишавшим его ощущения светлой перспективы. «Неужели, – думалось ему безнадёжно-тоскливо, – мне действительно никогда не удастся выкарабкаться из этой гадкой, липкой, топкой, вонючей грязи, цепко держащей и засасывающей, словно болотная трясина? Неужели же я так и останусь навсегда на самом дне земной этой жизни?!»
Сказывался, видимо, «синдром рецидивиста-непрофессионала», если это можно так обозвать. Рецидивист-профессионал живёт в своём, естественном для него мiре, и занимается своим, привычным для него «делом». И поскольку «делом» этим занимается он профессионально, то никаких синдромов-терзаний у него в принципе быть не может. Случайный же человек по дурости своей погружается медленно в рецидив, как в болото, отчего, естественно, и становится ему страшно.
Но усилием воли отгонял он от себя это чувство, как ночной кошмар. Встряхивался и говорил: «Сказано: от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Я же зарекаюсь, назло врагам: ноги моей здесь больше не будет, в последний раз видите вы меня здесь. Зарекаюсь!».
Он, конечно же, понимал, что поступает неоправданно самонадеянно. Зарекаться, ведь, и в самом деле нельзя: жизнь этому учит, что и подтверждает мудрость народная. Но понимал он также и то, что, давая такой зарок, он не только решительно отсекает от себя ползучую и обволакивающую липкой паутиной химеру безысходности, но и твёрдою волей направляет стопы свои на путь истинный. Оттрясая с ног своих прах скверного прошлого…
В общем, как ни долог был путь к горизонту, но и он приблизился к своему финишу.
Выжатый немилосердной рукой ретивых «исправителей» до последней капли, как лимон, но не сломленный их «исправлением», то бишь «не вставший на путь исправления», несдержанный по природе своей и без этого иезуитского «исправления», теперь он и вовсе, внутри был весь – сжатая до предела пружина нервов. А снаружи – вполне походил на затравленного до крайней степени волка. С выдранной клочьями
С уважением
Александр