На скрижали моего сердца

меня это происходит внезапно. Как взрыв, - он выкинул вперёд руки с растопыренными пальцами, - и тогда окружающее перестаёт существовать. Я будто погружаюсь в насыщенный звуками вакуум. Некоторые звуки, как кометы, проносятся мимо, оставляя за собой шум. Отдельные замедляют ход, тогда слышны отдельные слова. Очень редко удаётся расслышать целые фразы. Это считаю для себя большой удачей.
Намного реже слышу, вернее, вижу перед внутренним взором полностью готовый текст. Будто он уже кем-то написан. Осталось всего лишь переписать набело. Так было со следующим стихотворением.

                                          Сентябрь в огне:
                                          Загорелись зарницы.
                                          В разбитом окне
                                          Поют вещие птицы:
                                          «Довольно! На волю,
                                          Туда, где новьё!»
                                          Над выжженным полем
                                          Кружит вороньё.

                                          Октябрь в огне:
                                          Полыхают зарницы.
                                          В удушливом сне
                                          Ужас битвы приснится.
                                          Сдобрённое кровью
                                          Сгорает жнивьё –
                                          Над выжженным полем
                                          Кружит вороньё.

                                          Ноябрь в огне:
                                          Затухают зарницы.
                                          Как хочется мне
                                          Утром хмурым умыться
                                          Водой дождевой…
                                          Сердце мёртво моё.
                                          Над полем сожжённым
                                          Кружит вороньё.

  Чем больше я упирался, ссылаясь на мелкие причины, что мои творческие опусы не заслуживают внимания такой взыскательной, строгой публики (тут я, конечно, подсластил пилюлю), собравшейся этим осенним вечером в зале; что стихотворение мои-де не вполне оформлены с точки зрения правил русского языка и стихосложения. И вообще, они весьма косноязычны. Последний веский аргумент, как мне показалось наивному, зал проигнорировал.
  Дружные хлопки и крики «Мы вас очень просим, прочитайте хоть что-нибудь!» льстили моему самолюбию. Один Костя понял мою игру и весьма недвусмысленно посмотрел в мою сторону и осуждающе покачал головой.
  Нехотя вышел из-за стола и занял почётное место  выступающего. Ждал целую вечность, пока наступит тишина, хлопки не прекращались; потом сказал в микрофон, а не сплясать ли мне гавот и в зале установилась тишина.

                                       Я твоим не буду мужем,
                                       Ты – моей женой.
                                       Идеалам разным служим,
                                       Жизнь покрыта мглой.
                                       Мне зима милее лета,
                                       Для тебя наоборот,
                                       Уж, коль песня моя спета,
                                       То настал твоей черед.
                                       И стоит остывший ужин
                                       В тёмной гостиной.
                                       Я твоим не буду мужем.
                                       Ты – моей женой.
                                       Не враги, но и не други,
                                       Нитью связаны одной.
                                       На глазах повисла вьюга
                                       Снежной кисеёй.
                                       Не задует в сердце стужа
                                       Свечку с огненной слезой.
                                       Я твоим не буду мужем.
                                       Ты – моей женой.
 
  Закончив, поклонился залу, сидящим за столом поэтам и направился было на своё место, как меня вернули к микрофону просьбы слушателей что-нибудь ещё почитать. Разворачиваюсь и чувствую, Герасима понесло. Что ж, думаю, стоя возле притягивающего магнитом микрофона, жаждете зрелищ, пожалте, не жаждете хлеба, ваш выбор, кощунствую мысленно и злорадствую.
  Я выдал свою версию поэтического начала в каждом русском человеке. Затронул важную тему воспитания детей, когда нам наши мамы и бабушки пели колыбельные песни. Рассказывали народные сказки, главными героями которых были хитрый и умный колобок и курочка Ряба. «Вспомните! – взывал я к залу, - вспомните то своё, к сожалению, забытое состояние неги и покоя. Вспомните! – рушил словом-тараном крепкие стены душ, - когда кто из вас в последний раз читал детям перед сном стихотворения Агнии Барто?»
  По залу пролетел шелест. Растревоженное помещение гудело, как улей, сотнями голосов.
  Я не жалел слушателей; я не жалел себя. «Чтение сказок перед сном закладывает в маленьком человечке маленькие кирпичики, из которых в будущем складывается крепкая база свойственных русской культуре понятий, определённых стереотипов, менталитета, который так непонятен и так загадочен для иностранцев. Укажите хоть один заграничный аналог нашего «Конька-горбунка» Петра Ершова или «Сказке о царе Салтане» Александра Пушкина, вошедших в мировую копилку мудрости. Они есть, сказки и сказания, в одних злобные тролли, в других жадные гномы. Так, не прерываясь ни на минуту, обрушивал на слушателей в зале глыбы информации. Русская классическая литература, витийствовал я, войдя в раж, это обособленный литературный пласт общемировой культуры. Можно смело сказать – феномен. «В чём заключается исключительность, спрашиваю вас я, - терзал зал вопросами, схватив правой рукой микрофон, а левой, как саблей, рубя воздух. – Я вам отвечу. Только в русской литературе присутствует такое художественное явление, отсутствующее в других культурах, как плавный переход от поэзии к прозе. Простой пример: Александр Сергеевич Пушкин, после многих лет стихосложения в нём открылся литературный дар, раскрыться в полной мере которому не дал фатальный выстрел у Чёрной речки. В нём открылся новый дар, дар писателя. Надеюсь, из школьной программы все помнят «Анчар», «Сижу за решёткой в темнице сырой», «У лукоморья дуб высокий». А уж тем более «Повести Белкина», роман «Дубровский», рассказ «Гробовщик». Эстафету перенял не менее талантливый поэт, автор эпоса «Мцыри» и мистической поэмы «Демон», стихотворения «Белеет парус одинокий» Михаил Юрьевич Лермонтов. И забыть никак нельзя «Герой нашего времени» и  «Ашик-Керей». Думаете всё? ошибаетесь! К этой же плеяде относится поэт и писатель Набоков, его первый шаг на литературной ниве – роман «Машенька». К сожалению, нынешнее поколение не столь разнообразно в творчестве. Но пусть нас это не тревожит. Огонь великой русской литературы, зажженный нашими гениями, ещё породит и явит русскому миру новые таланты. Как знать, может быть, кто-то из молодых авторов (я повернулся к столу) и будет продолжателем этих прекрасных традиций».
  Я замолчал. Свою миссию считал выполненной. Слушатели тоже хранили молчание, переваривая услышанное. Молчали и поэты за столом, с вытянутым бесстрастным лицом неподвижно сидела ведущая.
  Мой экспромт произвёл огромное впечатление.
  - Если вы не устали, - обращаюсь одновременно и к сидящим за столом и находящимся в зале, - то, под занавес я прочитаю ещё одно стихотворение… Я вас точно не утомил (решил я подстраховаться)?
  И так как не услышал ни одного возражения, поставил точку в выступлении.

Подули осени тревожные ветра;
Несчастья тонким льдом покрыты лужи.
К нам завтрашним прошедшее вчера
Стучится в окна выцветшею стужей.

Подули осени тревожные ветра;
Шагает день по острой кромке жизни.
Ты шепчешь на ухо: - Уже пора…
Усмешкой льда слеза с ресниц повиснет.

Подули осени тревожные ветра…
Пергамент листьев угрожающе тревожен,
Пергамент рыж и рыжие утра
Тенями тонкими моё украсят ложе.
                                                           

                                                     12

  Тот, в ком я очутился, был ниже и худощавее меня. Определить внутреннее и наружное его состояние труда не составило. Возраст немного за тридцать. С национальностью хуже; понимал, не славянин, но к какому типу, азиату или кавказцу отнести, затруднялся. Изредка в его голове проносились несвязные мысли, дикий акцент резал мой слух.
  Он был чем-то взбешён.
  Диким зверем он метался по большой комнате. Рыскал глазами по сторонам и тихо, кривя рот, рычал, поглядывая на дисплей телефона, надпись на котором гласила «абонент занят». В ком я, полдела; где я? Не успевая следить за импульсивными движениями мужчины, я сумел осмотреться.
  Итак, это была квартира. Находился я, то есть он, в зале. Стены оклеены терракотовыми обоями. Двери, облицовка, капитель цвета морёного дуба. Диван у стены напротив зашторенного тяжёлыми портьерами в тон обоям окна; левее телевизор на металлической тумбе. Правую стену украшают две приличные репродукции картин Клода Моне (умудрился распознать кривоватую роспись в углу); плоская пластиковая люстра-плафон на потолке. Трюмо, старое, резные ножки, лицевые стороны ящиков украшены резьбой, медными накладками и ручками-кольцами; высокое трёхстворчатое зеркало с серебристыми разводами времени. Рядом с диваном высокие напольные часы, мерно качается маятник, ведя секундам счёт.
  Устав метаться, мужчина остановился возле трюмо и внимательно посмотрелся в зеркало; в ком я сомнения сразу отпали: из зеркала на меня смотрел типичный кавказец, такого увидишь на рынке, торгующим овощами, или не пропустишь взглядом его напускную барственную вальяжность, с какой он развалился в кресле дорогого ресторана. Узкое землисто-коричневое лицо с карими глазами, с крупной горбинкой нос, тонкий капризный излом губ, острый подбородок, тонкая ниточка усов, жесткий волнистый чёрный волос. Фигура больше тощая, чем худая.
  Покрасовавшись собой, он мизинцем поправил прядь волос на виске, хищно улыбнулся, не разжимая губ, затем что-то выкрикнул, словно выплюнул, зло, сердито; снова посмотрел на телефон, который не выпускал из руки и в глазах вспыхнул недобрый огонь; он швырнул его на диван и ударил кулаком по ладони. Взгляд перескочил на напольные часы. Часовая и минутная стрелки соединились на цифре двенадцать и ровно столько же раз пробили часы. Кавказец нервно сжал кулаки, тряхнул ими и зашипел, через зубы, со свистом выпуская воздух.
  С ним что-то определённо творилось. Я чувствовал мелкую дрожь в его ногах. Он внезапно быстро опустился на корточки, обнял голову руками, переплёл пальцы и закачался на ступнях. Он тихо и противно скулил; сквозь прищур глаз видел цветной узор ковра, покрывающего пол.
  Пока он находился в заторможенном состоянии, меня посетила мысль, как долго нахожусь в нём. То, что он в неведении, что внутри его кто-то есть, успокоило. Но как он поведёт себя, когда обнаружит моё присутствие? Это станет известно очень скоро; другое беспокоит больше, какая произошла со мной метаморфоза, почему покинул своё тело и нашёл приют в чужом.
  Кавказец встал. Вышел в прихожую. Вернулся с пачкой дорогих сигарет. Закурил; я от неожиданности закашлялся. Он схватился за грудь и изумлённо  застыл, из неё с хрипом вырвался мой кашель, глаза увлажнились моими слезами. Лёгкие с болью сжались и выдавили воздух с необыкновенной силой, что я почувствовал колющую боль в груди и затылке. Каким-то наружным зрением, глядя изнутри, я увидел потревоженные кашлем хрящики, сжимающиеся и разжимающиеся рёбра, его повреждённые табаком лёгкие отозвались пароксизмом боли. Она передалась и мне; я ощутимо повёл плечами, врастая, как в