Река на север (сюрреализм)

стену. Жадно прочищал горло пузырящейся водой. Борода сбилась в нечесаный ком. Из камеры пахнуло конурой.
– Интеллигенция всегда слаба… – не скрывая брезгливости и оборачиваясь к Иванову, заметил господин Дурново.
Сын дико повел глазами. В его облике появилось что-то первозданное, словно этой камеры как раз и не хватало для его мировоззрения. Выгоревший чуб вяло упал на глаза.
– С вашей помощью, – саркастически заметил Иванов, хлопнув сына по спине. – Не перестарайтесь...
Потом он понял, что ошибся.
– Не надо ссориться, господа, – вмешался сын. – Со мной все нормально. Я чудесно выспался.
Оказывается, он даже сохранил чувство юмора. Потянулся так, что хрустнули суставы.
– Ну вот видите… – обрадовался господин Дурново, – не так страшен черт... – подспудно он извинялся перед ними.
– Они меня поили соленой водой… – пожаловался сын и перевел дыхание.
В детстве он его напугал – простудил почки, искупавшись в Морозовском ручье. Он сам отвез его в госпиталь на противоположный берег Мотовского залива, и в течение нескольких лет следил за его болячкой, которая, в счастью, не перешла в хроническую форму.
– Уходим! – быстро произнес Иванов и подтолкнул сына к выходу. Он побаивался, что господин Дурново передумает, а сын сотворит какую-нибудь глупость.
Они миновали длинные прохладные подвалы с каменными мешками, где лежали мертвецы, и вышли на улицу. Жаркое долгое лето катилось к закату, постепенно переходя в не менее сухую долгую осень и затем – в морозную, бесснежную зиму, заканчивающуюся слякотной весной.
Господин Дурново, мягко, по-отечески, глядя в их лица, подал руку Иванову:
– Не забудьте, мы очень гуманны и сдержанны...
– Я не забуду… – пообещал Иванов.
Вялое рукопожатие раздражало его точно так же, как и излишне крепкое.
– Насчет нашего договора… – начал господин Дурново, – я вас очень попрошу…
– Не обещай им ничего, – вдруг вмешался сын. – Они не давали мне спать… Ваш человек очень изобретателен...
Иванов вопросительно посмотрел на генерала. Теперь он понял, почему у сына такие воспаленные глаза. Господин полицмейстер отвернулся, словно не имел к этому никакого отношения.
– Полиция во всем мире одинакова, – буркнул он. – Что вы от меня хотите?
– Я не ожидал от вас… – сказал Иванов в полпаузы.
Господин полицмейстер только пожевал губами, еще больше отворачиваясь от Иванов.
– Но я ни на что не согласился… – добавил сын, в его глазах промелькнула та ярость, что свойственна была и Гане в минуты раздражения.
У сына была своя логика, и он пытался сообщить ему об этом. Иванову стало стыдно. Он почувствовал, что предал его. Предал в компании с Изюминкой-Ю и с господином полицмейстером, который, несмотря ни на что, все равно будет делать свое дело. И все-таки он сам оказался на стороне господина полицмейстера. Об этом надо было подумать.
– Мы потом об этом поговорим, – ответил он сыну.
– …Все-таки вы не забудьте, – оживился господин Дурново. – Тайно я всегда за демократию…
Они понимали друг друга. Они знали жизнь, знали, что игры кончаются где-то здесь, в сырых подвалах, и говорили на одном языке. На языке, которого сын не понимал, и надо было дать ему время пожить, чтобы он тоже все понял, научился обобщать, привык к языку жестов и недомолвок.
Сын безучастно посмотрел себе под ноги. Он всегда делал так, когда ненавидел кого-то.
– Спасибо, – ответил Иванов. – Все-все, идем, – он еще раз, словно понукая, хлопнул сына по спине, – идем… – и подтолкнул к воротам, за которыми, наверное, все еще дремал часовой.
– Ваши документы… – напомнил господин Дурново.
Они остановились около кухонных отбросов. Воробьи, вспорхнув, облепили ветки ближайшего дерева, глядя на них оттуда глазами-бусинками.
– На двоих? – спросил, оборачиваясь, Иванов и увидев злополучную папку с посеребренным вензелем.
– На всех… – дипломатично уточнил господин Дурново. Лицо его сделалось застывшим. Казалось, таким образом он еще раз просит извинения. – Бланки. За подписью Януса-президента на общественных началах…
Знак особой гарантии, и это надо было оценить.
– Спасибо, – сказал Иванов. – Вы меня постоянно удивляете.
– Работа такая, – пожал плечами господин полицмейстер, снова протягивая руку в знак прощания.
– Я понимаю, – сказал Иванов.
К рукопожатию добавилось уважительное потряхивание руки.
Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.
– Я не говорю суеверно «до свидания», – произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?
– Я тоже, – ответил Иванов, – послушайте. – И господин полицмейстер внимательно посмотрел на него, слишком внимательно, слишком пристально. – Прощайте…– Он не нашелся, о чем спросить, он только подумал, что господин полицмейстер и в последний момент не разочарует его.
– Надеюсь, в переносном смысле, – заметил господин полицмейстер, все еще удерживая его руку в своей руке.
– Да, – ответил Иванов, освобождаясь от его ладони и цепкого взгляда, и пошел к сыну.
Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. «Может быть, он просто пожалел нас?» – гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.
Они миновали ворота и спящего часового, на верхней губе которого все так же поблескивали капли пота.
– Я тебя не понимаю… – начал сын, когда они вышли на улицу, в тень раскидистых каштанов.
У него была привычка, как у женщины, начинать издали. Некоторым из них его занудство даже нравилось, а Изюминка-Ю, наверное, принимала это за твердость характера. Одна Саския не особенно церемонилась с ним, быстро приучив стирать собственные майки и носки. Но опрятнее от этого он не стал, и рубашки вечно были испачканы краской и мелом.
– Мы уезжаем… – объяснил на ходу Иванов, вытирая руку о штанину. Он не любил долгих мужских рукопожатий.
– Куда? – переспросил сын.
Они уже отошли от ворот, и Иванов оглянулся – теперь здание полиции не казалось таким грозным, оно даже съежилось и наполовину ушло в землю. Возможно, оно страшилось открытых пространств.
В восемьдесят пятом Иванову тоже повезло: у самолета, на котором он летел, при посадке согнулось шасси, и они, крутясь на брюхе, проехали поперек взлетной полосы, снесли аэродромное ограждение и въехали в лесок, смяв с гектар молодых сосен. Он даже не успел испугаться. Зато потом искал по салону галстук, китель, а главное – документы и деньги, которые у него были в рубашке и которые предназначались сыну. В памяти остался лишь женский визг и неимоверная давка, в которой он крутился со всем отчаянием обреченного.
– Ты и твоя девушка, в Париж…
– А… – вяло удивился сын. – Неплохо…
Он выглядел так, словно только проснулся, и, наверное, эта его расслабленность нравилась женщинам по утрам, словно ничего другого они в нем знать не хотели. А может быть, новое поколение было помешано на сексе, и это было выше понимания Иванова. Может быть, они просто закрывали глаза на все остальное. Он не стал говорить ему всей правды, и полуправды тоже, хотя знал, что его правда не интересует ни сына, ни господина полицмейстера, ни тем более его заместителя – доктора Е.Во. Если она вообще кого-то интересовала! Может быть, только Изюминка-Ю верила ему больше всех остальных. Но он знал, что это продлится недолго. Он сунул руку в карман и суеверно скрестил там пальцы.
– За какие заслуги? – поинтересовался сын.
– Что? – спросил Иванов.
– За какие заслуги? – переспросил сын.
Иванов впервые за сутки испытал облегчение. Может быть, сын таким образом протягивал руку во спасение.
– Не твое дело, – ответил Иванов, – собирайся и уезжай.
– Я тебя не понимаю, – снова удивился сын.
Когда-то они разошлись. Сделались почти чужими и теперь не могли жить иначе.
– А чего здесь понимать, просто вы оба мне мешаете…
– Кто? – удивился сын. – Ну я положим… – Он недоуменно посмотрел на него.
– Дома разберешься, – сказал Иванов. – Дома…
И они расстались. Нырнули в метро – каждый в свою ветку. Разбежались, чтобы сообразить, что же произошло и что еще произойдет. О наркотиках Иванов сыну ничего не сообщил.

XII.
Бросила.
Оставила пук рыжих волос на столике, салфетку со следами помады и записку трагического содержания: «Не ищи... Буду только безум... (зачеркнуто до переливистой синевы) рада... Ма-а-ма всегда... (слово, поспешно продранное нетерпением) права...» Подписи не было, словно это не имело значения. Пыль на мебели лежала недельным слоем. В блюдце обнаружил гору раздавленных окурков, за спинкой кресла – пустую бутылку и его записную книжку с вырванными страницами и следами ногтей на коленкоровой обложке. На ковре – смятую упаковку. Долго вертел, пока не сообразил – обертка от презерватива.
Праведность – одно из заблуждений. Ты же не можешь быть все время правым. Ты только так думаешь, или тебе хочется быть таковым. Но однажды ты убеждаешься, что мир не меняется от твоих мыслей, и говоришь себе: «Черт возьми, о чем ты думал и на что ты потратил собственную жизнь?»
Вначале он даже гордился тем уютом, который она умела создавать, что было не так уж удивительно после стольких лет почти казарменной жизни. Некоторое время он даже получал эстетическое удовольствие от сверкающей чистоты. Правда, несколько умозрительно, ибо ее уют был подобен лубочной живописи, а все его поползновения сделать здесь так, а здесь этак пресекались Саскией в корне. В общем, женившись на ней, он очень скоро стал ходить по одной половице и приобщился к категоричному суждению о вещах. И все же некоторые ее привычки смущали его. Почти каждое воскресенье Саския открывала шифоньер, с минуту, уперев в бока руки, рассматривала его содержимое (точно так же она смотрела на Иванова в порыве гнева), прикидывая направление атаки, затем запускала обе руки в его чрево и выбрасывала содержимое на пол. Может быть, таким образом она сублимировала на Иванова, на его желудок. Они не обсуждали с ней этот вопрос, предпочитая строить догадки в одиночестве. Через минуту он заставал ее мирно складывающей белье в стопки. Лицо ее было спокойным и сосредоточенным, словно она только в этом видела скрытый смысл жизни. Несколько дней после этого она бывала легка и доступна. Но его уже нельзя было обмануть – слишком нелогично она себя вела. Иногда он закрывал глаза и уходил из дома, иногда запирался