попробовал пошутить, то ли поперхнулся и тут же забылся, наткнувшись на свежую мысль. – Многое просить нельзя наперед. Повторяю: многое. Свободы, конечно, не прибавится, климат изменится, реки потекут вспять, моря обмелеют... доллар упадет, впрочем, сами понимаете, куда всех несет, словно... словно... впрочем, я оговорился, не обращайте внимания, мысли вслух...
– Ага... – вставил Иванов, вспомнив, что это любимое междометие Гд. – Как мне идти?
– Конечно, руки за спину. Но, в принципе, ничего не произойдет. Повторяю: ничего! И не изменится. А вот это уже наша задача.
– Так я и подозревал, – сказал Иванов. – Разговаривать можно?
– Знайте! – полуобернувшись, запальчиво и коротко поднял палец: – Дыма без огня не бывает! – И между делом указывая: – Конечно, можно.
Над ухом упорно торчал длинный седой волос. Бровь, сердито вопрошая, топорщилась.
«Зачем это ему? – подумал Иванов. – Все эти извороты, выгибания, кто кого поймает на слове, на грехе, подложит свинью, а потом и с ним поступят так же».
Шли по туннелю, выложенному белой кафельной плиткой, буднично, словно в подсобках какого-то ресторана, где в проходных помещениях повара в белых колпаках изумленно отрываются от своих дел, где бесшумно скользят официанты с подносами и пахнет подгоревшим маслом.
– Что это значит? – спросил он. – Война всех против всех?
– Принудительное лечение трудом, – пояснил господин полицмейстер, грузно поворачиваясь в узком пространстве. – Потом сами расскажете…
Заулыбался.
– Значит, искусство вам не нужно?! – удивился Иванов.
– Не так громко. Смотря какое! Санкюлотское – нет. Клериканское – да. Слишком долго вы властвовали. Санкюлотский язык скоро полностью запретят. Не забывайте о законе об аннулировании гражданства для лиц, принадлежащих к национальному меньшинству. Дело даже не во мне, – напомнил господин Дурново и замедлил шаг. – Во всем должен быть порядок, и вас тоже переучат, учтите.
– Спасибо, – открестился Иванов.
Вошли в лифт.
– В люкс! – приказал господин Дурново, и охранник молча поднял их на шестой этаж. Кабина долго скрипела вдоль голых кирпичных стен.
– В принципе... в принципе, я не разделяю точку зрения некоторых членов... правительства... Но для искусства еще не наступило время, тем более для вашего... санкюлотского. У вас есть патент на писательскую работу? То-то, значит, вас не будут публиковать.
Мышиный цвет придавал стенам унылый вид. Навстречу двигался уборщик с веником и совком.
– Что же, по-вашему, мне прикажете, удариться в бега? – Забывшись, Иванов высвободил руки.
Общественные работы... спрячьте, спрячьте, а то еще что-нибудь подумают... между прочим, вас положено вести в наручниках. – Ни тени сомнения, только сконфуженно оглянулся вдоль коридора, в конце которого, у следующих дверей, одиноко маячила фигура охранника.
– Как в Италии? – почему-то спросил Иванов, возвращая руки за спину.
– При чем здесь Италия?! Причем?! Потом, она где?! – Господин Дурново возмущенно и искренно удивился. – А мы здесь.
– К сожалению... – вздохнул Иванов.
Ему импонировала его суетливая искренность.
– Ваш пессимизм никуда не годится, – успокаиваясь, вздохнул господин Дурново. – Впрочем, мы прибыли. Escaladez! Escaladez! – потребовал он. – Если вы не против, я загляну вечерком на чай. До встречи. При любой власти надо уметь жить, да! – И за Ивановым захлопнулась дверь. Он обернулся и увидел...
***
Пламенел лес. Пятнисто усыпанная дорога убегала вглубь. Между стволами угадывался поворот, которым не все было сказано, а лишь намерение – естественная необходимость изгиба, как жизнь, которую он, как и все, страшился ненароком разглядеть. Противоположно окнам – выгоревшая «Корабельная роща» в дешевой раме и пластиковый цветок в мраморном горшке, вместо земли засыпанный окурками. Равномерно гудел кондиционер. В баре-холодильнике – признак благородства власти – через одну ячейку головками вповалку торчали разнокалиберные бутылки. Под потолком шевелился вентилятор, и какой-то клериканин привычно вещал с телеэкрана о принципиальной независимости страны, которой Иванов никогда не служил. Однажды его даже причислили к клериканским писателям, на что ему пришлось заметить, что он не имеет к ним никакого отношения. Потом ведущий вытащил на свет кости С.П. – за неимением лучших – и стал наводить на них глянец. «Слава героям!» Ответ: «Героям слава!» Бандеровцы идут. Потом появилась популярная певица и на санкюлотском языке сообщила: «Те, кто увидел нас на экране, пусть не думают, что мы глашатаи режима или группы людей...» Тоже надеется, что она неповторимая и единственная в своем роде.
Приглушил звук и с вожделением отыскал среди вин и водок бутылку портера № 6, потом наугад, за корешок, вытянул книгу с полки и упал на диван под завораживающее верчение, посмотрел на слишком цветастую, скалящуюся обложку с названием «Стилист» и, не раскрыв, уснул. Часа через три его разбудили звуки – вначале подспудные, как вкрадчивый шепот, потом он уже ясно услышал шаги. Их было двое. Цокающие и шаркающие. Но оба гулкие и уверенные. Вначале где-то в основании башни, потом – возле ожившего лифта. «Ни одна из философий полностью не отражает реальность, – успел подумать он. – У человечества нет иного опыта, кроме своего. В этом оно плоско, и не в противовес этому, а в противовес заурядной механистичности обращена метафизика». И открыл глаза. За окнами стояла темнота. Тюремные звуки сочились по каплям. Лифт терся о стены колодца. Тросы пели от натуги. Он знал за собой эту странную особенность: в момент пробуждения думать о странных вещах. Его мучило то, что не имело явного применения. Возможно, он так защищался от окружающего пространства, похожего на бездну.
Выхватил то, что первое пришло в голову:
«Практичность трехмерия соответствует неустойчивости мысли – как неустойчивость ощущений. Возврат в одно и то же весьма относителен, как свойство времени. Другими словами, действия не всегда до конца сопровождаются мыслью, а есть результат волевого посыла, что ведет к иллюзиям. Большинство резонирующих идей не лежит в области практического применения, а есть продукт природы человека, принимаемый чаще за сны. Предел мышления как личного опыта определяется глубиной выделенного времени. Чем «больше» времени, тем больше абстрактности».
Обрадовался, что его не обыскали. Нащупал пистолет и вытащил свой старый блокнот. При лунном свете, почти ощупью записывал:
«Время – копилка идей. Однако должно быть нечто более значимое, чем просто набирание очков, – дело, в общем, «бессмысленное», по большому счету. Догадки об этом есть цель мудрствования всего человечества. Можно ли предположить, что существует упорядоченная и неупорядоченная энергия? Человечество, с одной стороны, создало систему взглядов религиозного типа, пользующуюся авторитетом в случаях столкновения с неупорядоченной энергией, а с другой стороны, существует и иной способ управления, относящийся к рассудку, – философский. Однако по силе веры он уступает религиозному, так как сложен и для овладения требует долгого индивидуального подхода, тогда как религиозный приобретается практически мгновенно. Значит, вопрос веры или силы веры лежит в самом предмете веры, кроме того, природа религиозной веры однополюсна, а философской – многополюсна. По сути, философия – это уже не вера. Хотя при некоторых рассуждениях можно допустить и такое ее толкование. Если разобраться, то вера может иметь следующую иерархию: сущность – религия. Если расшифровать: сущность – все виды срывов сознания, объективное мышление на основе знаний фактов; и религиозная вера. Причем структурно религия имеет такой же вес в сознании, как и мышление о сущности, ибо первое является частью второго. Все виды срывов сознания равны – демократичный принцип природы. Иными словами, и в неведении человек счастлив. Понятие неведения – относительно по отношению к человеку. Бог создан воображением на основании метафизического опыта абстрактного «нечто»; очеловечив его, человек наполнил его смыслом. Однако следует заметить, что «нечто» имеет природную особенность роста вместе с сознанием человечества». Перед тем как те двое подошли к двери, подумал: «Иногда ты думаешь обо всем сразу – целиком и не можешь вычленить то, что тебя мучает. Но однажды это куда-то улетучивается, просто остается где-то за спиной, и ты чувствуешь себя сухим, как деревяшка, и пустым, как яичная скорлупа, словно наступил и твой черед принимать решение, словно там, где-то за перегибом ощущений, созрела ситуация и ты должен действовать».
Удовлетворенно спрятал блокнот и приготовился. Блеснула декорированная под гостиничный номер дверь – единственное, что напоминало здесь о тюрьме.
– Что же вы в темноте! – раздался укоряющий голос господина полицмейстера, и Иванов заслонил глаза от вспыхнувшей лампы. – О!.. извините...
– Я уже проснулся... – Сел и опустил ноги с дивана. Книга упала на пол. Он подхватил ее и положил на журнальный столик.
Господин Дурново смахивал на добродушного курортника. Отсутствовали лишь полотенце на шее и газета под мышкой. В исподней рубахе и галифе, в тапочках, с волочащимися завязками, озабоченный лишь тем, что нес в руках, – дутой папкой с лиловым тиснением трезубца. Даже извинился слегка плечами за гулкие звуки башни. Позади катили тележку с мусором. Откидывали крышки с котлов: «Сто пятая, обжираловка для предвариловки!», «Камбалов, без вещей и портянок, на допрос!» – выкрикивали с гайморитовым прононсом. Где-то внизу зловеще щелкали замки. Извинился и за совино-равнодушные глазки ключника, который, позванивая внушительной связкой, скользнул взглядом по лакированным апартаментам и полупустой бутылке пива. Облизнулся, как кот на сметану.
– Наши выиграли у ваших... – бодро сказал господин полицмейстер, – два ноль...
Даже в походке чувствовалось, как он бережет себя. Завязки, как недельные щенки, преданно волочились следом. Лень, как и днем, была слишком очевидна, чтобы жить отдельно от этого человека, сама по себе, не влияя ни на кого и ни на что, заполняя крупное, пористое лицо с большим рязанским носом и спокойными отеческими глазами в желтоватой склере.
– Бывает... – заметил Иванов.
– Вдули по самые уши, – словно между делом сообщил ключник.
Даже для статиста он был вульгарен (блестяще-белесый), незаметен и по его голому, пустому лицу было видно, что он берет мзду за послабление режима.
– Вы свободны, – сухо заметил господин Дурново, и стражник, криво ухмыляясь и неожиданно странно подмигнув Иванову, исчез. – Ну-с... – господин полицмейстер на правах хозяина оборотил к Иванову праздное лицо, – повторяю, наши выиграли. – Даже так по привычке он проверял на лояльность. – Кажется, вы не рады?
– Не то чтобы очень... – признался Иванов.
Господин полицмейстер находился на полном довольствии государства, потому что к воротничку рубахи была пришита бирка с надписью: «Первый независимый клериканский банно-прачечный комбинат»; и бабочки уже не вились над ним, может быть, они превратились в легкомысленных мотыльков и улетели, а может быть, они реагировали только на парадный мундир?
– И я вас понимаю... – заметил господин Дурново с модуляциями
Я ничуть не пожалела, что читала "Реку на север". Оценку "Очень понравилось" поставила раньше. Особенно понравился финал.