Михаил Белозёров
asanri@yandex.ru
Возмездие теленгера
Роман
Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Книга проповедника
Время любить, и время ненавидеть
Глава 1
Трофеи
Вертолёт тот летал всегда по одному и тому же маршруту: над Лесом предков, через Оленью падь и перевал Семи братьев – дальше – за Девять холмов красных дьяволов и пропадал – за чёрными болотами и реками Зыбью и Парашкой.
Рябой подошёл к костру, вокруг которого они сидели и пекли картошку, повёл чернющими глазами, от которых сердце уходило в пятки, и сказал таким хриплым голосом, что продирало до копчика:
– Так, пацаны… завтра возьмёте ДШК… – он помолчал так долго, что все, затаив дыхание, впились в него глазами, а потом, довольный произведенным эффектом, добавил: – но так, чтобы вернули в целости и сохранности… и чтобы сами там голов не положили.
Почему он принял такое решение, так и осталось тайной, быть может, узнал что-то о готовящемся нападении или предчувствовал его. Так или иначе, но время пришло.
– Ура!!! – подскочил худой, сутулый Скел и от восторга едва не брякнулся в костёр.
Это обсуждалось так долго, в таких подробностях, что они знали, каким маршрутом идти, где расположиться лагерем, кто где спрячется и как стрелять, и вообще, им казалось, что они давным-давно уже сбили этот чёртов вертолёт, и поэтому целый год дулись на Рябого за то, что он сдерживал их воинственные порывы: «Успеется… – говорил он им с непонятной усмешкой, – молоды ещё, молоко на губах не обсохло, хотя у некоторых, я вижу, усы пробиваются. Умирать всегда легко. А надо жить, жить. Слишком мало нас осталось…» И все ему, конечно, безотчетно верили, хотя и рвались в бой даже с людьми-кайманами. Тех же, которые могли что-то возразить, давно не было в живых, пали они смертью храбрых с этими самыми кайманами. Но это было давно, ещё до того, как это поколение пацанов оторвалось от материнской груди. Поэтому они и не ведали страха и были смелы до беспамятства.
– Ты… ты… ты… – Рябой кругом повёл пальцем с обломанным ногтем, словно выбирая себе жертву. Он пропустил Скела, толстого ленивого Дрюнделя с кисельными мозгами и с румянцем во всю щеку, одетого в настоящую коровью доху, а не в жиденькую дошку, естественно – Мелкого Беса за его ненадёжность и хлипкость, даже – здоровенного и сильного, как медведь, но медлительного Телепня , сына рыбака. Он пропустил также Чёбота – сына полупопа-полушамана, хотя его взгляд задержался на нём дольше, чем на остальных, пропустил Косого по вполне понятным причинам и наконец ткнул в широкоплечего Костю, – ты… – Рябой шумно втянул в себя воздух, как лось на водопое. – Ты как лучший стрелок будешь старшим! Головой ответишь, если что! Всё, что найдёте, притащите сюда. И упаси вас Бог обмануть меня… оторву и выброшу!
И все ему поверили, и даже на мгновение съёжились, и втянули головы в плечи, потому что Рябой был скор на расправу и беспощаден, как острый клинок.
– Хорошо, – покорно согласился Костя, смахивая с глаз густой белый чуб и пряча за пазуху книгу, которую читал при свете костра.
Завтра – это значит, на рассвете, когда ещё петухи не пропоют, когда солнце ещё не появится над сопками за деревней. Надо ещё привести с поля лошадей и взять кое-что в дорогу, да и утрясти все вопросы с приятелями.
Клички к нему не клеились. Его называли то Белым, то Приёмышем, то Сметаной, но у него было такое открытое лицо, не похожее на хитрые, скуластые лица аборигенов, что клички отлетали от него, как горох от стены. Поэтому его чаще всего называли родным именем – Костя. И это было правильно, потому что имя чаще всего соответствует внутренней сущности человека, а сущность у Кости была под стать его имени, то есть «обладающий непоколебимой справедливостью». И действительно, если Костя говорил, то только правду, даже если это грозило неприятностями, если ему поручали дело, то выполнял его чрезвычайно добросовестно, если о чём-то рассуждал, то знал, о чём рассуждает, а за убеждения готов был биться до смерти, не отступая ни перед кем, в общем, был он не от мира сего, как святой.
Чёбот недовольно покрутил скуластой мордой, с приплюснутым, как у боксера носом, и, когда вождь отошёл, прошипел недовольным тоном:
– Опять тебе, Приёмыш, повезло… – при этом он тряхнул своими чёрными, как смоль, волосами и с вызовом посмотрел на него.
Они уже не раз дрались до хрипоты, до синяков, до разбитых носов, но силы были равны, и оба понимали, что вся борьба впереди. Теперь, пока Костя будет старшим, Чёботу, которого на самом деле звали Ремкой Дьяконовым, придётся подчиняться, иначе ему грозило иметь дело с Рябым. И хотя Костя жил в деревне Теленгеш сызмальства, он так и не стал своим, и чаще всего его за глаза называли Приёмышем и не знали, гордиться им или нет, поэтому некоторым, а больше всего Чёботу, и было обидно, что атаманом назначили Костю, а не своего – местного.
– Пойдут шестеро, – сказал Костя, избегая напряженного взгляда Чёбота, – Скел, Дрюндель, Мелкий Бес, Телепень и Косой.
У Косого левый глаз действительно косил куда-то в небо, и в разговоре с ним казалось, что смотрит он мимо тебя. Становилось немного неприятно, но ты быстро к этому привыкаешь и уже не обращаешь внимания на такую ерунду.
Костя перечислил почти всех, кто сидел у костра, кроме трех малолеток Цапли, Гнома и Чибиса, которым ещё и тринадцати не исполнилось, но которых за мзду в виде картошки и сушёной рыбы готовы были терпеть в компании. Малолетки и не протестовали, только грустно и понимающе вздохнув, принялись выкапывать из золы картошку, от которой уже давно шел пьянящий запах. А печь картошку они умели и любили. Главным было – не класть её в огонь или на огонь, а закапывать в угли, только тогда она получалась с жёлтоватой корочкой, чуть солоноватая, с привкусом пепла. И нет ничего вкуснее такой картошки, пожалуй, только хлеб, но с хлебом по весне было туго. Хорошо хоть картошка уродилась, а так хоть караул кричи. Вся деревня сидела на сушёной рыбе и картошке.
– Оставьте с десяток на завтра, – велел Костя. – Костер-то разжигать недозволенно будет.
Все зашевелись, ожили. Принялись обсуждать предстоящий поход – в подробностях, со смаком, глуповатым хихиканьем и прибаутками. Больше всех шумел сын мельника – Дрюндель: «Да я!.. Да мы!..» Он вдруг расщедрился и угостил всех настоящими конфетами, сделанными из сгущённого молока. Костя страшно удивился. Это значило, что кто-то из деревенских расплатился с отцом Дрюнделя за помол банкой сгущёнки. Сгущёнку можно было взять только на «промысле» Лоухи или, если тебе очень повезло, – в каком-нибудь старом армейском складе, на который ты случайно наткнулся. Последние два года на «промысле» сгущёнки не было, не появлялась она, и всё тут! А найти старый армейский склад было даже не большой, а громаднейшей удачей. Если же ты «заныкал» склад, утаил от общества, то тебе придётся иметь дело не только с атаманом Рябом, но и со всей деревней. Считай, что ты проклят, призовёшь ты на свою голову позор и бесчестие, и рано или поздно тебя выгонят за околицу, а это верная смерть. Можно, правда, было уйти в соседнюю деревню Чупа. Так, должно быть, три года назад поступил скорняк Васька Лыткин, неожиданно разбогатевший на дармовых харчах. Так, наверное, поступили Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков. Говорили также, что изгнанники живут теперь на далёком хуторе Выселки и трясутся над своим богатством, как царь-кощей над златом. Но хрен редьки не слаще, потому что та же Чупа потребовала от Васьки Лыткина открыть местонахождение склада. А Кирюха Авдеев и Евсевий Кособоков тайно наведывались в Теленгеш и просились у Рябого назад в деревню. Так что, получилось, жадность вышла боком, себе дороже, надо договариваться со своими, а не бегать по тайге и горам и прятаться в пещерах только ради того, чтобы жить с набитым брюхом.
Где мог находиться этот самый не разграбленный армейский склад, никто не знал. Ходила молва, что всё там же – за Девятью холмами красных дьяволов. Но оттуда никто не возвращался, должно быть, из-за того, что армейские склады были невероятно огромными и рядом с ними можно было безбедно существовать хоть всю жизнь. Вот эту идею об Эльдорадо часто с шумом и обсуждали – сходить туда или нет, и вообще, вопрос ставился ребром – стоит ли доверять взрослым мужикам, которые больше жили за счёт «промыслов», несмотря на то, что последний год ближайший «промысел» Луохи ничего не давал, кроме старого прогорклого зерна, хотя, разумеется, и этому безумно были рады, и это несмотря на то, что в былые года оттуда привозили и маслице, и консервы опять же мясные, и сальцо, посыпанное укропом, пакеты с концентратами, леденцы, вермишель, сахар, сахарин, чай, да много чего вкусного, например, консервированные сосиски, пусть просроченные, но их поедали с жадностью, как страшно дорогой деликатес. Вот деревня и подсела на дармовщинку, и только наиболее дальновидные упорно сеяли, несмотря на насмешки, свою картошку и рожь, да разводили коров, свиней и кур. Теперь же всем аукнулось и все кинулись восстанавливать хозяйство, а время ушло, и голод стучался в ставни.
– А я?! – вдруг обиженно спросил Чёбот, и наступила тишина.
Все посмотрели на Чёбота, словно впервые увидели его. Эта кличка к нему приклеилась из-за того, что он с детства носил огромные рыбацкие бродни, в которых, казалось, можно было утонуть с головой. Но постепенно он вырос и они ему стали впору. А ещё у Чёбота была одна примечательная черта: он никуда никогда не влипал, словно с детства был заговорённым, то есть с ним не происходили те многочисленные истории, которые естественным образом происходили с любым из деревенских пацанов.
Все, как один, повернулись к Косте. Даже о картошке забыли, только разинули свои грязные рты.
– Ну-у-у… – Костя артистично выдержал паузу, давая понять, кто здесь атаман, хотя и временный, тряхнул головой, чтобы убрать с глаз белый чуб, и произнёс степенно, подражая Рябому, – если, конечно, захочешь. Насильно не тяну, сам понимаешь, дело опасное… не каждому по плечу…
– Ты… Приёмыш… – зло прошипел Чёбот, как перед дракой, – гад… много на себя берёшь!.. – Не любил он просить у своих врагов. Но затем, бросив взгляд краем на застывшую команду, сбавил пар: – Вам без меня всё равно не справиться.
Это было правдой, потому что даже Костя понимал, что Чёбот умеет держать команду в ежовых рукавицах, а это залог успеха, поэтому Костя был уверен, что Рябой одобрил бы его хитрость.
– Давай возьмём его… – жалобно попросил Телепень, ворочая головой на короткой, как у хряка, шее. Вид у него был очень даже зверский: кругломордый, лохматый, глаза глубокосидящие, дикие, чёрные, как угли, нос картошкой, губы толстые, как у негра. – Давай, чего нам стоит?
Такого если встретишь в темноте на тропинке, так в штаны и наложишь, невольно подумал Костя и, вопреки ожиданиям, едва не рассмеялся. Как ни странно, а Ремка ему чем-то даже импонировал, несмотря на то, что они дрались при первом же удобном случае. Признавал он за ним силу, но это не значило, что следует перед ним уступать или прогибаться. Речь шла только о военном нейтралитете, о временной
