обретением им нормального состояния, а увы!, продолжался дальше – и с той же, и даже большей стремительностью, как перед тем – ожирение. Вскоре товарищ Макогон (его почему-то вообще перестали теперь называть паном) потерял не менее двухсот пятидесяти килограммов веса, ей Богу!, и все продолжал и продолжал худеть. Но изможденным он не выглядел, что тоже было странно. Наоборот, он становился как бы прозрачнее и прозрачнее и даже начал слегка светиться. Его улыбка, обычно милая и добродушная, приобрела легкий оттенок страдания и сожаления, но было непонятно, к чему или кому относятся эти чувства.
Думаю, что не нужно вам рассказывать, как мы опять возобновили свои советы и предложения дорогому нашему товарищу Макогону, но, так сказать, уже в противоположном направлении. Надеюсь, вы также догадались, что и эти советы не дали вообще никакого эффекта.
Мы понимали, что Мария Кузьмовна играет в этой истории какую-то особую роль, пытались выяснить у нее хоть что-нибудь о таинственном незнакомце и чтó он такое произвел с нашим Сосипатром Писистратовичем, но Мария наотрез отказалась обсуж¬дать данный вопрос, хотя мы и видели, что страдает от этого всего она, наверно, больше всех. Такое ужасное положение и связанная с ним страшная тайна угнетали ее и приносили ей невыразимые душевные муки. Она тоже сильно похудела, хотя и не так, как Сосипатр, у которого этот процесс не прекращался, можно сказать, ни на секунду. Несколько раз мы заставали ее плачущей. Теперь она почти не отходила от стремительно теряющего вес Макогона и, не таясь, крепко, изо всех сил сжимала его руку, как бы стараясь перелить в него свою жизненную силу. А он уже даже не разговаривал, а как-то так … шелестел, что ли, и голос его стал почти неузнаваемым. Впрочем, на службе они с Марией появлялись регулярно.
И вот, наконец, наступила развязка этой странной и необъяснимой трагедии.
Снова в один из дней, во время обеденного перерыва Сосипатр что-то прошелестел Марии (теперь только она одна могла понимать его), после чего та достала из своей сумки бутылку шампанского и сказала: „Панове! Сосипатр Писистратович приглашает всех выпить за его здоровье!” И тут все мы вспомнили, что сегодняшний день – и есть день пятидесятилетия нашего товарища. Но никому и в голову уже не приходили мысли о юбилейных торжествах и прочем.
Мы молча сгрудились возле общего стола, разлили шампанское в какую кто имел посуду и как-то остановились в ожидании, что будет произнесен какой-то тост или хоть какие-нибудь слова. Но вместо этого мы увидели, что Сосипатр (тень бывшего Сосипатра!) высоко поднял свой бокал (нам даже показалось, что бокал поднялся вверх как-то сам и потянул за собою Сосипатрову руку) и медленно начал пить золотистую влагу. И по мере этого, так сказать, выпивания тень Макогона становилась все бледнее и бледнее и, наконец, исчезла совсем. Некоторое время в воздухе еще витала милая, хотя и скорбная улыбка нашего дорогого и незабвенного Сосипатра Писистратовича, товарища-пана Макогона, но вот – пропала и она. („Чеширский Кот!” – пронеслось опять в самых начитанных головах). Бокал упал и разбился.
Боже праведный, какое потрясение мы испытали!! С Марией случилась истерика; наши дамы, сами находясь в полуобморочном состоянии, откачивали ее, чем могли.
Расходились по домам в состоянии полной прострации, не зная, что думать и что делать. Ну, нам-то еще туда-сюда, а каково начальству? Ведь история-то на этом не закончилась – как это так? исчез кадровый сотрудник, причем где? – прямо на рабочем месте! КЗОТом такие казусы никак не предусматривались. Уволить Макогона также не было никаких оснований ни по какой статье, и что писать в трудовой книжке? и кому ее отдавать? Оформить его смерть – а где же тело? И какой диагноз? Служащий человек поймет, перед какой неразрешимой дилеммой оказалось руководство Учреждения.
Что характерно, что никто из нас не хотел и вспоминать о судьбе продуктов, припасенных на Макогонов юбилей. Раз кто-то из сотрудников (не Кахи) заикнулся было на эту тему, но на него все так замахали руками, что он тут же замолк и больше к этому мы не возвращались.
Понятно, что по всей этой истории было возбуждено уголовное дело и проводилось следствие, но, как вы понимаете, результатов оно не дало. С каждого сотрудника органами первого отдела была взята строжайшая подписка о неразглашении.
„А что же Мария?” – спросите вы. Она то и стала и главной свидетельницей и главной подозреваемой. Однако до суда дело не дошло. Ее долго тягали в разные следственные органы, а потом она исчезла – наши говорили, что где-то в недрах СБУ. И дело заглохло само собой. Как-то получилось, что его заслонили другие, более насущные события. Начиналась эпоха Великого Дерибана. Нужно было растаскивать в разные заинтересованные стороны „честными руками” беззащитную социалистическую собственность, закладывая, так сказать, основы новой цивилизации. Для этого, как вы помните, было придумано простое и гениальное до идиотизма средство – ваучер. Работа закипела! Штаты Учреждения были увеличены более чем втрое, появились новые люди, новые подразделения – наконец-то Учреждение впервые за всю историю своего существования занялось настоящим, серьезным делом. И о случившейся трагедии все как будто позабыли. Только ветераны Учреждения каждый год в день именин и невероятного успения Сосипатра, не сговариваясь, после работы заходили, предводимые Кахи Швилидзе, в какую-нибудь забегаловку – благо их теперь развелось сколько душе угодно, и, не говоря ни слова и не глядя друг другу в глаза, выпивали по стакану водки и – расходились по домам.
Однако через пару-тройку лет после описанных событий Мария неожиданно появилась вновь – и где бы вы думали? – на политической сцене! Но это была уже совсем другая Мария, да и не Мария даже, потому, что она выступала под совершенно другим именем. Непонятно как, но у нее теперь было абсолютно другое не только имя, но и отчество и фамилия. Да вы все знаете ее или, по крайней мере, слыхали – это же известнейшая наша Дьяволита Ультиматовна Измаильчук – та, что всегда появляется в черном. Ее, кстати, так и называют: Черная Вдова.
Как переменилась она с тех времен!
Казалось, что в ней воплотились самые роковые силы судьбы, а во внешности, особенно в глазах, каким-то необъяснимым образом угадывались теперь черты того самого таинственного черного человека…
Она всегда возникала на больших предприятиях, которые нужно было довести до банкротства, чтобы потом скупить за бесценок, и, говорят, никому лучше нее это не удавалось. Целые города она оставляла без работы и средств к существованию. И, что характерно, никаким правоохранительным органам не удавалось поймать ее на горячем, хотя дела на нее были заведены сразу в трех Независимых Государствах, не считая нашего. А потом она, говорят, купила себе Популярно-Народную партию, место в парламенте и стала вовсе недосягаемой для правосудия.
Да-да! Мы знаем: есть такая партия! Только товарищ Маузер опять перепутал название: правильно – Народно-Популярная партия. Мы еще не раз услышим о ней в ходе нашего правдивого повествования (Сост.)
Кстати, Феномен прихватил меня именно на ней – вот уж действительно рок судьбы! И я теперь думаю: а не причастен ли к возникновению Феномена тот черный незнакомец, погубивший Макогона и, по-видимому, теперь каким-то образом вселившийся в Марию и переродивший ее? Но в другие моменты возникают сомнения – ведь толстеть-то Сосипатр начал, вроде, без него? А может нет? – А может и нет, Бог его знает! Одно понятно: таких событий не было никогда и нигде. Ведь не будем же мы воспринимать взаправду историю с Чеширским Котом…».
Товарищ Маузер замолчал – так же неожиданно, как и начал говорить. Общество было ошарашено и в первые минуты не могло вымолвить ни слова.
Первой опомнилась и подала голос Феня Рюкк-Зак:
– Слушайте сюда, товарищ Маузер и вы, мосье Вольдемар! А скажите, или вам не сдается, что этот ваш черный Воланд и тот Докторага – это один и тот самый фэйс? Мине сдается! Подумайте – все сходится к одному! Как у Агаты Кристи в том кине!
– Не знаю, Феня, не знаю, – задумчиво отозвался интеллигентный нахал. – Мине, например, сдается, что у вас вообще все сходится к одному, но я же не бегаю по помещению и не кричу: «Кто последний до Фени?». Какие, скажите, у вас основания для таких интерполяций?
– Ой, нахал, да при чем тут поллюции?! – погнала было картину Феня, но Голова энергично призвал всех к порядку, предложив высказываться по существу. Однако сам тут же и осекся: по существу – чего?!!
И действительно, история пана Макогона, рассказанная товарищем Маузером, выглядела настолько фантастичной и, при всем том, такой безнадежно достоверной, что была способна вызвать завихрения и в более крепких, чем у нашего общества, мозгах, так что ни о каком „существе”, понятно, не могло быть и речи. Но и просто принять к сведению такую повесть тоже нельзя было никак. Выход из ситуации, казавшейся тупиковой, нашелся в лице той же Фени Рюкк-Зак, которая аж подпрыгивала на своем месте, переполняемая жгучим желанием высказаться.
– Слушайте сюда! – решительно завладела она общественным вниманием. – Давайте не будем страшилки гонять, а то мы, таки, тут все из вамы точно Манечку заработаем. Господин Голова, скажите им, чтобы не перебивали, дайте женщине тоже что-то такое рассказать!
Петро Кондратович, со своей стороны, тоже был рад некоторой разрядке, которая – все ощущали – была просто необходима после рассказанных фантасмагорий, и поэтому с облегчением предоставил слово Фене. Поскольку ее мистерия носит, в некотором роде, комико-эротический характер, то она и подается здесь с приставкой «эротокомедия».
Мистерия третья.
Эротокомедия Фени Рюкк-Зак о таинственном явлении
по ночам Уполномоченного Ангела и ею, Фенею, его разоблачении.
«Настоящее моё фамилие, то есть, девичее, если так можно выразиться – ха-ха-ха! – на самом деле, шоб вы знали, есть просто Зак, – начала свой рассказ Феня. – Вот этот вот «Рюкк» (через два «кэ») я запоимела больше как пятнадцать лет назад, когда подзнакомилася с этим баламутом – Рюккенштруделбладом то есть, – где он сейчас, не знаю. И зачем только он вообще взялся на мою голову и на моё всё остальное!
Когда мы расписывалися, я хотела, как это и положено, взять его фамилие – Рюккенштруделблад то есть. Но он таки задурил мине баки, говорит, что, мол, жалко, Феня, терять фамильную связь с твоими Заками и вообще, Феня, «Рюккенштруделблад» – фамилие какое-то вже очень сильно неконкретное для нашего соцреализма (тогда, как вы помните, еще был соцреализм!), а ты, Феня, возьми и воспользуйся, что при росписи с фамилием можно делать все, что хочешь, и перемени фамилие на двойное: первую, Феня, часть возьми с моей – «Рюкк», а вторую – с твоей – «Зак» и ты будешь, Феня, в натуре, типа как графиня. Как барон Пфальц-Пфейн.
В общем, ля-ля – тополя!
Я взяла, как дура, развесила уши и послушалася его, и только потом дорубила, что он, лапацон, хотел только посмеяться с мине – ведь в результате вышло не фамилие, а какой-то «рюкзак»! Ну ладно, я с него тоже потом хорошо посмеялася из
