разными мужиками. Все же на память про сибе он таки оставил мине свое произведение – Изю. Разве ж это ребенок?! – это же ж, таки, какой-то Петлюра!
В этом месте Феню неожиданно перебил пан Хватанюк: «Послухайте, Хвеню, а шо вы имеете против Петлюры?». Феня, правда, была не из тех, кто лезет за словом в карман и, не задумываясь ни секунды, тут же возвратила подачу Хватанюку: «Боже збав («избавь»)! Я шё – больная на голову? Или я шё-то имею против вашего Петлюры из вамы разом? Шоб да, так таки нет! А вы, таки, вижу, шё-то крепко имеете за него? Вам шё, за это трохи платят?»
У пана Хватанюка моментально взъерошились усы как у кота, а у Фени грудь увеличилась сразу на два размера. Между ними (грудью и усами) проскочила электрическая искра. Назревал небольшой, а может и немалый, скандал, какие нередко случаются между представителями двух братских народов. А поскольку все народы – братья, то и скандалы между ними – дело самое обыкновенное. Однако данный конфликт был погашен в зародыше, благодаря решительному вмешательству Головы, который, обратившись к Хватанюку, сказал: «Маркиян Рахваилович, та заспокойтеся! Вы же ж, как я понимаю, беспартийный? Так проявите интеллект! Давайте дослушаем, шо расскажет дама», после чего Феня продолжила:
«Благодаря этого моего Изю (шоб он мине был здоровый!) и случилася эта история. Изя из детства отличался от всех пацанов как большой изобретатель насчет схимичить. Даже его классная руководи-тельница со школы говорила, что в него … как это?...– «нетривиальное мышление». Верите, шо он первый догадался сдавать у аренду бомжам мусорные ящики, которые во дворах! Ну, разве не золотая голова? А ведь ему тогда еще не было тринадцать лет! Как оказалося потом, в него золотая не только голова, а и кое-что еще – таки весь в папулю пошел, злыдень. Но по порядку.
Как вы знаете, мы, евреи, очень любим родственников. Не знаю, правда, или родственники так любят нас, как мы их! Но я всегда старалася помогать – даже дальним. Поэтому у мине у квартире всегда жил кто-то с местечковых – с Крыжополь, Жмеринке, Бердичев, Вапнярке… – кому надо было, как говорится, дать путевку в жизнь и пристроить до интересных дел у большому городе. Так и на этот раз в мине проживала Софочка – из еще тех, знаете?, бердичевских Заков, внучатная племянница троюродной сестры второй мачехи моего кузена Левки. Очень приличная девушка, сразу после школы. Слава Богу, этот баламут – Рюккенштруделблад то есть – кроме Изи, оставил мине еще и трехкомнатную квартиру – и это, представьте сибе, в Одессе!, – так что на голове у друг друга нам не приходилося сидеть. И вот, один раз Софочка подходит до мине и так, знаете, таинственно и загадочно говорит:
– Тетя Феня, а я вам имею что-то такое рассказать.
А я говорю:
– А что такое, Софочка, говори, детка, не бойся, ведь я тибе вже тепер – говорю – как мама.
А она:
– Вы знаете, тетя Феня, что до мине по ночам тепер вже приходит Уполномоченный Ангел?
– Какой такой Уполномоченный Ангел? Что ты, детка?
– А вот и приходит, тетя Феня, – отвечает Софочка, – у белых одеждах и, как бы вам передать, у таком, типа, сиянии.
– И что ж он тибе говорит?
– Он говорит, тетя Феня, что: „Я, типа, уполномоченный донести до тибе, дщер моя, что тибе избрал Господь!”
– А для чего избрал? – спрашиваю.
– А для чего не говорит.
„Эге! – думаю я сибе, – Что-то мы не слышали у нашей синагоге за таких пророчеств!”, а ей говорю:
– Ну и что дальше?
– А дальше он вже ложится до мине.
– И что?
– А потом вже ложится на мине.
– А он тибе не говорил, чтобы ты раздвинула ножки?
– Типа, говорил.
– Ну и ты что, раздвинула?
– Типа, раздвинула.
– Ну и как оно тибе?
– Сначала мине было у писе немножечко больно, даже немножечко кров была, а потом приятно. От, типа, как райское блаженство.
– Ага, ну да, – говорю, – понятно. Типа блаженство. Райское. У писе. Типа. А ты раньше на улице, типа, Клары Целкин никогда не гуляла?
– Никогда, тетя Феня, а где эта улица находится?
„У тибе между ногами, дура!” – хотелося мине крикнуть ей, потому что вижу, что Софочка на самом деле такая дура, каких свет не видел не только в Бердичев, а, навернóэ, и в самом Киев. А сибе думаю: „Приехали! Ну, Изя! Ну, парази-и-ит! Проявил, таки, зараза, свое «нетривиальное мышление». И скажи, Феня, ну и как ты теперь будешь выкручиваться?” Между тем Софочке говорю:
– Знаешь что, детка, ты никому ничего за Уполномоченного Ангела вже не рассказывай и ножки вже никому не раздвигай. Пока.
А давай мы с тобой сделаем вот что: этой ночью ты сибе тихенько ляжешь спать у моей комнате, а я сибе – тихенько у твоей.
– Хорошо, тетя Феня, а Уполномоченному Ангелу это понравится?
– Понравится, – говорю, а сибе думаю: я этому Уполномоченному Ангелу бейцы пооткручиваю!
И вот наступила ночь, а я так сибе тихенько лежу на Софочкиной постели. Слышу, в соседей часы вже пробили двенадцать. У это время скрипнула дверь и на пороге появилася какая-то фигура у белой простыне, правда, сияния никакого вокруг нее не было. Подходит фигура до постели, простыни – заметьте! – не скидает, а залазит до мине прямо из простыней под одеяло и таким, знаете, блядским голосом говорит: «Раздвинь ножки, дщер моя!». Ну, думаю, раздвину, чтобы тебя, замудонца, на горячем заловить. А этот гад, Изька, – вы вже, конечно, поняли, шо это был именно он!, – как пошел работать – ого-го, чувствую, классный специалист-целколомидзе растет. И тогда я ему говорю:
– Сынка, и шё ты такое вже мине делаешь? Ведь я – твоя мама! Ну?
А он:
– Ой, мама! Тогда я виниму!
А я, знаете, тоже вже завелася и говорю:
– Виниму, виниму! Ага, как раз! Он винимет! Я тибе глаз виниму! Тоже мине интересное дело! Раз начал, то давай вже быстро кончай, а то стоять не будет!
Потом, когда мы кончили, я ему говорю:
– Изя, ты хоть соображаешь, дрянь такая, шё ты наделал? – Молчит.
– Ведь, тибе, халамидник*, токо пятнадцать лет, а шё будет потом?! – Молчит.
* Халамидник – босяк (одесск.)
– Тибе кто, шлемазл, научил девочек трэндать, да еще и родственниц?! А маму?!!» – Молчит. Ну – думаю, – добре, что молчит, он мальчик умный: молчит – значит соображает.
Шлемазл – сумасшедший (одесск.)
И я ему говорю:
– Лови ушами моих слов: чтобы за то, что здесь было – олден писк! Если хоть одна холера узнает, то скажи своим бейцам «До свиданья!», а еще лучше «Прощай!», потому что бердичевские Заки оторвут тибе их, как писян волос, и скажут, шё так и было. Тепер нам надо из Софочкой что-то решать. А что решать?! – надо бикицер** выдавать ее замуж. Ты, может, имеешь какой-нибудь шлепер на примете?
** Бикицер – быстро, быстрее, на скорую руку, как попало. Например: самолет бикицер паровоз (одесск.)
– Я имею подумать, – отвечает.
– Ну, думай, токо быстро – шоб одна нога была тут, а другая здесь. И марш отсюдова, шоб глаза мои тибе вже не видели!
А он:
– Так все равно ж темно ж.
– Ты еще и шутишь, зараза, а ну, тикай с койки!
Погнала я его до его комнаты, а сама до утра понежилась в Софочкиной постели, обдумывая все эти варианты.
Через пару дней приводит Изя до нас до помещения этого мишигене Зюню – сына того придурка Копытман шо с Пишоновской, которого все знают.
Мишигине – дебил (одесск.)
Тот, как только увидел Софочку – мы так и поняли сразу, что ему даже и заманухис делать не надо!
Короче, объяснила я Софочке все: и за Уполномоченного Ангела Изю, и за райское блаженство у писе, и за Клару Целкин, и за ее Заков з Бердичев, и за Зюню Копытман с Пишоновской. Оказалось, что она, когда надо, соображает не хуже нас с вами, «сколько будет дважды два четыре», как говорит Вольдемарчик. Уже через пару недель это дело мы скрутили по всех правилах. А куда тянуть, когда я вижу, что Софочка уже имеет что-то внутри от Уполномоченного Ангела Изи?! Даже эта старая бледи Циля Аврум-Мошковна Пинис – соседка то есть, – и то заметила:
– Феня, – говорит, – или вашей Софочке вже шо-то как бы подташнивает? И к чему бы это?
– Мадам Пинис, – говорю ей по-хорошему, – Вы шо, не у курсе, шо сейчас Феномен всех нас достает?
А она:
– Так у вас же ж даже телевизира нету, Феня!
Ну, тут я ей врезала по полной программе:
– Ах ты, говорю, пристипома недопережаренная! Телевизир наш ей нужен! А в рот тибе не плюнуть за такие мансы? Сказать такое за девочку, можно сказать, чистую как настурция, шо с клумбы возле кубика-рубика! Не то, что твоя прошмандовка Эллка! В ее телевизир вже весь Фонтан не то что смотрит, но и настройку дает – шо спереди, шо сзади, шо куда! А в твой телевизир после твоих концертов на всю Одессу и сам Пинис свой пенис, навернóэ, вже двадцать лет как не хочет засовывать!
Но сама понимаю, что с этим делом надо кончать: время работает против нас. Короче, меньше как за месяц, я на хап-геволт таки выдала Софочку замуж за этого шлепера Зюню, все равно за него никто бы не пошел.
Шлепер – придурок (одесск.)
«Кубиком-рубиком» в Одессе называют здание бывшего обкома партии, имеющего кубическую форму. Сейчас там тоже располагается городская власть. (Сост.)
А тут – сразу из «приданым»! Все равно этот лохмандей не сумел бы заделать ее так божественно-изумительно, как мой Изя своим Уполномоченным Ангелом. На свадьбе были все Заки и все Копытманы, еще не уехавшие на историческую родину, в Израиловку. Ели форшмак и рыбу-фиш, танцевали „семь-сорок”, „фрейлехс”, „ойра-ойра” и восхищались нашей Софочкой, которая расцвела как розочка, а особенно этот старый придурок – Копытман то есть, – что он теперь будет иметь такую невестку! А его Зюнька – тот вообще имел обалдетый вид, что ему достался такой сладкий цимес. Изя только тихо лыбился, глядя на ихнюю семейную идиллию. Я думаю, что он, втихаря, продолжал иметь Софочку своим Уполномоченным Ангелом, несмотря на мой строжайший запрет. А с исторической родины на свадьбу прислали две с половиной штуки баксов и телеграмму: «Азохем вей**! Дай Бог Таки Вам Много Нахыс***!». А сами не приехали никто – боялися подхватить Феномена.
** Азохем вей! – выражение восторга (идиш)
*** Нахыс – счастье (идиш)
После свадьбы мы тихо собралися с девками «на объедки» и таки хорошо выпили за продолжение рода Копытман с Пишоновской. А потом Софочка мине с присланных денег купила телевизир, говорит, чтоб вы, тетя Феня, из вашим Уполномоченным Изем всегда были у курсе всех важнейших политических событий. Так что после всего этого мы теперь ходим, таки да, слегка, типа, зарыганные!»
Общество только покатывалось со смеху – и во время рассказа Фени и после него. Дамы, и особенно Алена, то краснели, то хихикали, отворачивая лица от мужчин и шушукаясь между собой. Даже пан Хватанюк и тот только крутил головой и мотал усами, говоря: «От вже ця Хвеня, так Хвеня! Ну й скаже – як завяже!».
Слава Богу, всем стало весело и, казалось, общество даже забыло, что скоро надо идти на обед – есть эту гадость-обед, а потом – на Процедуру, смотреть эту гадость-телевизор, упражняя рвотный рефлекс и давая персоналу новую ценную информацию для фундаментального исследования Феномена…
Но в данный момент все были благодарны Фене за ее рассказ, и все любили друг друга, и Петро Кондратович даже подумывал, а не устроить ли под настроение
