годы тот за ней крепко волочился, восхищался её детским лицом, озарённым улыбкой беззащитности, хвалился коротким знакомством с богемой, и в доказательство перечислял звучные имена собутыльников и любовниц. Это импонировало. Она бы закрутила с доктором, рассуждала она потом, но тут подвернулся этот румяный красавец Олег Варнавский с его заманчивым предложением руки и сердца, и всё пошло кувырком. Девочкой она мечтала о муже из знаменитостей - об артисте или конструкторе ракет - чтобы в случае развода он оставил бы ей квартиру со всем содержимым, кучу денег, бриллианты... То есть ушёл бы красиво. Чтобы он мог себе это позволить. Или о капитане дальнего плавания, командире подводной лодки (тогда бы она одновременно была и замужем, и при маме), - Олег же трудился мелким клерком в какой-то ненужной конторе. И только тыл Олега в виде имущества его родителей, у которых он был единственным чадом - трёхкомнатная в кирпичной девятиэтажке в Гольяново, пятидверная "Лада" гаражного хранения и полностью отстроенная дача на западном направлении, не в сильном отдалении от МКАДа - впечатлил. И даже не столько Веруньчика (чьё сердце больше тронул выставленный в серванте у матери Олега сервиз "Мадонна" - с буколическими сценами, выписанными на каждой тарелке), сколько её, Веруньчика, маму. Та сразу почувствовала превалирование семьи Олега над её семьёй (а значит, над нею!) во всём. И вроде бы и квартира, и дача, и машина у ней тоже имелись, да всё не такие - всё было иной, гораздо худшей выделки. А ларчик просто открывался: пока она одна тащила на себе всю семью, не будучи даже партийной, возможный кум её был человеком государственной карьеры и дорос уже до таких погон, которые автоматически приподымают планку жизни их носителя несколько выше среднего уровня. Такое обстоятельство, конечно, пощипывало нервы и порождало позывы зависти, но одновременно и вселяло определённую уверенность в будущее хотя бы материальное благополучие дочери.
К счастью, несмотря на разницу в доходах, сваты и сватьи быстро обо всём договорились, сложились напополам, и свадьбу детям отгрохали не абы какую из прошлых времян (в квартире с нанятым гармонистом), а по последней моде сняли зал. И абсолютно трезвый с утра дядя Вася в новеньком сером костюме и при белой рубашке с не затянутым галстуком прибыл туда чуть ли не первым, в ожидании начала пиршества много шутил, поглядывал на столы с манящей выпивкой и тёр от нетерпения седую макушку. А когда долгожданная белоснежная "Чайка" наконец-то подъехала, и молодые по выкатанной тканой дорожке, под стрёкот кинокамеры проследовали в зал (а за ними и гости ручейком потянулись), и все расселись по маркированным местам, вот тут-то и закипела-забурлила собственно свадьба: пошли бесконечные тосты, крики "Горько!", призывающий к тишине колокольчик тамады, переборы электрогитар заказанного ансамбля и низкоопущенные пунцовые лица тех из гостей, кто думал отделаться одними подарками, когда по столам пустили поднос. Запомнился Витя, дяди Германа сын, который мрачно глушил водку бокалами, быстро упился до положения риз и был буквально вынесен из зала. Но в целом всё прошло чинно, благородно и без драк.
"Ах! Пара-то какая! Ведь - поверите? - налюбоваться не могу! Голубки! Головка к головке! А сам-то! - Кучерявый! Высокий! Красавец! И я бы даже сказала: на Петра Первого чем-то похож. А что?! Только усов и не хватает." - нахваливала, бывало-ча, впоследствии любимого зятя тёща, выпрастывая ладонь в сторону застывшей на пианино фотографии молодых в рамке.
Затем была хитроумная комбинация с пропиской зятя к тёще, чтобы молодые встали на очередь... и вскоре воспоследовавший взрыв: несколько скандалов подряд и тяжёлый мучительнейший развод с выпиской Олега с тёщиной жилплощади через суд. И с тех пор, коли попадалась на глаза тёте Ж. злосчастная фотография, она каждый раз как бы вглядывалась в неё заново, будто не помня, а затем выносила бывшему зятю свой личный профессиональный приговор: "Да он же микроцефал! Ну точно! Вон, здоровый какой телом - бугай! - а головка непропорционально маленькая! А рожа-то какая противная, ой! Это он сразу после свадьбы снимался. И здесь-то он ничего ещё - стройняшечка! А за год разъелся так, что по-новой всю одёжку покупал! Я, значит, ему накладываю в тарелку котлету за котлетой - а всё изделия домашние, на рыночном мясе, вручную сготовленные! - а он мне: "Мало! Ещё давай, тёща дорогая!" Короче, на четыре размера его за год с такой диеты раздуло, - вот те крест! И как он меня с самого начала так крепко в оборот взял, что я уродство-то его не углядела?.. Нет, то что он дурак, я быстро просекла, а вот почему дурак - не сообразила! Всё из-за шевелюры этой его проклятой! Шевелюрой головку свою мелкую прикрыл - я и не догадалась что к чему! А потом, как подстригся - тут-то всё и проявилось! Хотя и на фото, ежели хорошенько к роже его масляной приглядеться, ну видно же, что он никакой не Пётр Первый, а чистый олигофрен в стадии дебильности..."
Впрочем, фамилия Варнавская Веруньчику пришлась настолько по вкусу, что много позже, потом, когда она сошлась с Протасюком, она хотела было за собой её оставить, но Протасюк тогда настоял. И лишь по смерти мужа, пусть официально и не выправив заново милой сердцу фамилии, в обществе она представлялась уже только так: Вера Викторовна Варнавская-Протасюк. Или просто: Варнавская, урождённая фон Вальц.
Полонскому она звонила часто, и без церемоний с первой же фразы, с первого тягучего звучного вздоха погружала ошалелого абонента в атмосферу взволнованного беспокойства о маме. Доктора говорят то-то и то-то, выписывают такие вот лекарства, а она вот не знает: стоит - не стоит их ей принимать? А как считает он? Или посылала кавалеру рифмованные эсэмэски (она как раз пребывала в фазе стихосочинительства). К примеру:
"Вся жизнь мне кажется в цветах,
Когда звоню я Вячеславу. Ах!"
Полонский потакал её литературным опытам, иногда приглашал в театр (но теперь строго за её счёт!), а в подпитии манил в жаркие страны. И всегда просил денег. Не в долг, а так. И она давала. Но не те заоблачные суммы, что он называл, а столько, сколько она могла потянуть без ущерба для семейного бюджета.
Но недавно они рассорились. Буквально насмерть! Полонский своим магнетическим, невероятно густым с хрипотцой баритоном обозвал Веруньчика падлой (и хорошо, что это был всего лишь телефонный разговор!) - из-за её отказа пригреть у себя в Люблино его старинного друга Сашку, которого, со слов Полонского, гражданская супруга Иринка только что выставила из дому, и теперь Сашка - по факту - бомж.
"Что это за слово такое - "падла"? Что оно означает? - спрашивала в недоумении Веруньчик икающую гудками трубку, одновременно пытаясь собраться с мыслями и удержаться от рыданий. - Хм... Наверняка что-нибудь неприличное! Интересно, "падла" - это от "падаль" производное или от "подлец"? И всё-таки - как это некрасиво с его стороны!"
Не успела Веруньчик отойти от обиды, как следующим же вечером Полонский позвонил снова - но не затем, чтоб извиниться. "Сашка повесился." - прорычал он и бросил трубку.
Веруньчик тут же перезвонила Иринке (благо знала и её номер, и её саму). Справилась: "Ира, что там с Сашей приключилось?"
"С Сашей всё хорошо. - хохотнула Иринка. - Он в кресле сидит - телевизор смотрит."
"Но как же так? С ним точно всё в порядке?"
"Ему трубку передать?"
"Нет-нет! Просто хотела узнать о его самочувствии. Я это к тому, что..." - и тут Веруньчик пересказала Иринке новость от доктора.
"Да... - невесело процедила Иринка после некоторого молчания. - Похоже, у старого маразматика "белочка" завелась. Совсем с катушек слетел - который ж год не просыхает!"
"Понятно... - пробормотала Веруньчик, положив, что ей пора, пожалуй, подыскивать что-нибудь новенькое.
Кроме доктора вокруг неё в разное время увивались ещё несколько кавалеров. На всякий случай она связалась со всеми. Откликнулись Сергей Морозов, импозантный сосед по даче, и Антон Морозов, однофамилец Сергея, одноклассник Веруньчика. Первый Морозов, который сосед, пригласил Веруньчика в ресторан, там крепко надрался (так вышло), беспрестанно заказывал "Снегопад" и "Погоду в доме" (и там и там Веруньчик упоённо подпевала), плясал с падениями, после чего им в мягкой форме было предложено покинуть заведение. Домой повёз её на такси, уверял, что десять лет разницы (она была старше) любви не помеха и лез целоваться. Это было мило. На прощанье преподнёс американскую купюру с портретом Франклина. Веруньчик валюту приняла, но только - так церемонно она объявила - в долг, насчёт остального обещала подумать. Ах, этот шебутной толстунишка показался ей ещё вполне ничего! Второй Морозов был давно устроен, ценил платонические отношения, но как здравомыслящий человек готов был и развестись с нынешней супругой ради будущей его радостной жизни с Веруньчиком (при условии, одном: она перепишет свою пустующую квартиру в Люблино на его сына).
Она позвонила и бывшему, первому из мужей - Варнавскому. Наткнулась на женский голос. "Кто Вы такая?" Она представилась. Голос холодно бросил: "Значит, Вы - его бывшая? Та самая... Что ж... А я, значит, его вдова." Веруньчик разохалась, поинтересовалась когда ("Три года назад.") и где похоронили. "А Вам это к чему? Двадцать пять лет сторонились, носа не казывали, и вдруг об Олеге забеспокоились?" "Да. Вот так... Я ведь ныне тоже вдовица. Понимаю. Можбыть я приеду..." "Не приедете..." - отрезал голос и оборвался нахальными гудками. Несколько месяцев Веруньчик размышляла над словами голоса, вертела их и сяк и эдак, и надумала, что насчёт Олега голос мог и соврать. Как бы узнать? "Ты что - сказать, что ль, ему чего хочешь?" - пытала Веруньчика несмотря на перенесённые инсульты способная иногда к логике баба Ж. "Ах... Мне нечего ему сказать, мама!" - ответствовала Веруньчик, принимая пирожные как успокоительное. "Раз так - тогда и не ищи его. Забудь! Плюнь и разотри!" - наставляла баба Ж. свою беспокойную дочь. "Нет, мамулечка! - не соглашалась та. - Я обязательно должна его отыскать. Для того хотя бы, чтобы сказать ему (тут она снова вздыхала, делая трагическую мину отправляла в рот очередное пирожное, и, обстучав как следует осыпанные пудрой ладоши друг о дружку, договаривала), фто мне нефефо больфе ему скафать."
Она заковырялась в завалах своей девичьей памяти, вытаскивая оттуда, казалось бы, ну самых дальних, древних, безнадёжных, недосягаемых. Старика-литератора, этого седовласого сластолюбца, нанятого по весне родительницей подтягивать её к институту. Она тогда как раз развелась с Варнавским, он и подсуетился. "С точки зрения художественного обличения фигура крыловского Осла замечательна резкостью диспропорции, на чём и строится образ-обнажение. Соловью ясно, - "Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье и уши ваших понежней..." Но ясно ли это Ослу? - вот в чём вопрос!" - надиктовывал он поначалу, но скоро перешёл границы: отчаянно комплиментировал Верунчика, бормоча, что она просто близнец пани Зоси из
