Свои берега

соглашаясь. - А вот здесь вот, помню, у вас часы стояли напольные. Чёрные."
  "Это, поди, тоже Татка забрала. Как дачный вариант. Потеха! Раньше говорили: барахло на дачу надо везти, потому что жалко выбросить, а теперь вишь, как обкатывают: дачный вариант!"
  И перейдя на шёпот, затараторила: "Они сейчас дачу обихаживают, все деньги туда вбухивают. Участок купили недалеко от дома, и всё строятся, строятся. И меня хотят туда определить. Боятся меня тут одну оставлять."
  "Ну, это, наверно, правильно..."
  "Не знаю... Я здесь привыкла. Не хочу я к ним уезжать - приживалкой быть. Так ты, говоришь, фотографии васины пришёл переснять?"
  "Да. Там, где он с орденом. Военную. Где он снимался, когда в отпуск приезжал. А то у меня дяди Васи военных нет. И у Миши нет. Если есть какие другие, то я и их с удовольствием пересниму. Вот и аппарат приготовил..."
  "Ой ты, каковский!"
  "А сейчас у всех такие. Цифровик. Плёночных не выпускают. Зато можно сфоткать и сразу в интернет выложить."
  "Ну на вот, смотри." - сказала горбунья, бухнув на стол три альбома. И указав на самый небольшой, обитый бархатцем, прибавила: "В этом, кажись."
  Смыслов мгновенно нашёл нужный снимок. Подумал ещё, что можно провести его через программу, и сделать посветлее. Возможно, тогда и детали кой-какие проступят.
  "Вот он - наш герой войны! - ухнула горбунья. - С сорок первого по сорок пятый - как отдай..."
  "А фотография, говорите, какого года?"
  "Да то ли сорок второго, а то ли сорок третьего. Это когда ему отпуск дали. Наградили, и отпуск дали."
  "Странно. Что ж у него в середине войны и орден, и медаль, а к концу почти ничего не прибавилось? Во второй половине войны, когда немец драпал, много награждали. А его, получается, обошли? Или он потом на фронт не попал?"
  "Как же - "не попал!" - пробасила горбунья. - на самом что ни на есть передке всю войну провёл. А не награждали его всё из-за этого отпуска."
  "А при чём тут отпуск?" - спросил Смыслов.
  "А он же тогда дезертировал..."
  "Что!? Кто дезертировал?"
  "Да Вася ваш."
  Разговор становился всё интереснее...
  "А вы ничего не путаете, тёть Оль? - осторожно, чтобы не обидеть старуху, поинтересовался Смыслов. - Дядя Вася дезертировал?.."
   "Ну не совсем, чтобы дезертировал, а как бы тебе сказать... В общем,  смотри, как дело было... Он когда в отпуск с фронта пришёл, он сразу в  загул ударился. Но здесь же не разгуляешься - в тылу тогда голодно  жилось. Так он вот чего удумал: из дома в скупку всё золото подчистую  снёс, а на выручку пил, не просыхая, да по девкам шлялся (до войны-то он  таким не был!). Праздничал, в общем. А когда пришла  ему пора возвращаться,  он сел, голову руками вот так вот обхватил и зарыдал в голос. Я,  говорит, больше на фронт не пойду. Я хочу жить, как вы живёте. А ему  говорят: вот, смотри, как мы живём. Голодаем. Старьё донашиваем. Чему  тут завидовать? А он говорит: вы, говорит, даже не представляете, как  замечательно вы живёте! Все, говорит, живые. Пусть голодные, в тряпье, в  обносках, но живые! А я там каждый день вижу руки, ноги и бошки  оторванные. И сам не знаю, почему сейчас я тут перед вами сижу, а не в  братской могиле зарыт по кусочкам сложенный. А я ведь ничем не хуже вас,  и я тоже хочу жить. Уж как твоя бабушка его уговаривала! А он: нету  сил, мама, опять в это месиво нырять! А тётя Валя говорит ему: ну что ж  тут поделать - не мы свой путь выбираем. Так, значит, у тебе на роду  написано. Поезжай, сынок. А я за тебя Господу молиться буду - авось  пронесёт. Молитву какую-то там заговорённую записала да в гимнастёрку,  под ворот ему и подшила. Бабушка твоя - она сильно верующим человеком  была. Он поехал, конечно, но не сразу. В общем, опоздал он тогда в  часть, как он потом рассказывал, на четверо суток. А в это время как раз  наступление прошло, и многих его товарищей там убило. А он, получается,  это время прогулял. Вот его в трибунал и потащили, и определили ему  штрафную роту. А что в те четыре дня здесь-то творилось! - у-у!.. К  вашим участковый с военным патрулём приходили, пытали тётю Валю, где её  сын. Она говорит: не знаю. А они: нужно сказать, потому как сын Ваш  дезертир. Знаете, где он? А она: не знаю. А если б и знала, то не  сказала б. Они: почему? А она: да потому что это мой сын. Вот так."
  "И что ей было?"
  "Да ничего. Пожали плечами да пошли. И больше не приходили. А Вася после штрафной, получается, уже не на хорошем счету у начальства был. Вроде как он запятнанный. Вот его наградами и обделяли до самого конца. Но прежние при нём оставили. А ещё до штрафной он кандидатом в члены партии числился - то есть ему карьеру сулили... Ну а когда разбирали его дело... Исключили, конечно. Так что вернулся он с войны психованный. Но в меру. И живой."
   "Интересно. А дядя Вася, он рассказывал, вообще, как воевал?"
  "Говорил. Я спросила его как-то: "Убивал? Руки-то, поди, в крови?" Кивает. "По локоть?" А он глаза опустил, почернел весь и прошептал (Да с горечью с такой, знаешь, аж непередаваемой, вот от сердца): "Нет, Оль, не по локоть..." А я возьми да и брякни: "По плечи, что ль?" "Нет, и не по плечи. И даже не по горло. Я, Оль, весь в крови. По макушку." И так - по верху головы ладонью-то и провёл. Нет, ты не подумай - он не Мюнхгаузен какой-нибудь, он правду говорил."  
   "И это всё, что он рассказал про войну?"
   "Почему? Рассказывал, помню, как ранило его. Да лихо так рассказывал -  с задором, со смешком. Только, говорит, поднялся из окопчика в  контратаку, а тут снайпер меня пулей и срезал. Прям с бруствера в свой  окопчик обратно и завалился. Лежу, говорит, и не знаю: радоваться тут  мне или плакать. Вроде ранение серьёзное, сквозное, а вроде как живой,  значит, в госпиталь отвезут долечиваться да отъедаться. Вот так,  приблизительно, и рассказывал."
   "Я помню эту рану - он рубашку как-то при мне переодел. На груди  вроде белого пятнышка, а со спины воронка, кожей заросшая. А про бои,  конкретно, не говорил?"
   "Да он конкретно про себя вообще не говорил! Всё: "мы с ребятами" да "мы с ребятами". Его ж знать надо!"
   "Ну а чего "с ребятами?"
   "В Германии, говорил, они объект какой-то укреплённый штурмовали..."
   "Что за объект?"
   "Во-во! Вот и я ему: что за объект? А он: "Ну как тебе сказать? Стены  железобетонные, метра в три, всё железом обито. Так вот мы его взяли."
   "И это всё, что он рассказал!?"
   "Ты понимаешь, Анрюшенька, они в этих штурмовках каждый раз многих своих теряли. Ребят его вот этих, которых он всё время поминал. Я думаю, он их имён и фамилий-то у половины не знал. Может, и лиц не запомнил - не все же они ему приятелями доводились. И вот, получается, они все там остались, а он-то сам живым вернулся. Трудно ему было про всё это говорить, понимаешь?"
  "Спасибо, тёть Оль."
  "Да за что ж?"
  "За фотографии, за рассказ."
  "Ох ты! Так даже соловья баснями не кормят. Ты посиди туточки, посмотри ещё - может, чего приглянется. А я пока чаёк организую. У меня сальце жирненькое есть - я тебе бутерброды нарежу: мужчине без жирненького нельзя! А ещё - хочешь? - печёнки пожарю."
  "Нет-нет, спасибо. Печёнки не надо!"
  "Ну как знаешь. А от жирненького не отказывайся! Слышишь!?"
  "Хорошо! - крикнул Смыслов вдогонку горбунье, уже семенящей на кухню. - С удовольствием попью с Вами чай!"
  Но, конечно же, одними бутербродами перекус не ограничился, и несмотря на все его возражения, тётей Олей была принесена вскоре и тарелка с  жареной печёнкой и рассыпчатой гречкой, и нарезанный кругляшками лимон, да ещё какие-то подсохшие печёности к чаю, - и всё это ему пришлось умять, нахваливая, чтобы не обидеть старуху...


БЫЛОЕ

  Мать Андрея, коря на каждом пролёте ленивых лифтёров, тяжело ступала по крутым ступеням, он, считая балясины, тащился следом. Наконец добрались доверху; мать указала на густо покрашенные двери ("Здесь!"), отдышалась и нажала звонок. Изнутри защёлкали железом. В полутьме мгновенно выросшего проёма показались две старухи то ли в платьях, то ли в халатах: одна в светлом, другая в тёмном в мелкий рисунок. С двух сторон старухи поддерживали слезливого старика в белом исподнем - упирали плечами ему под мышки. Усы старика невероятно бодро загибались вверх седыми дугами.
  "Здравствуй, Люсенька!" - поприветствовала мать громким хрустом старуха в тёмном. - А это кто ж будет? Андрюшенька твой? Хороший мальчик. А мы тут, видишь, в туалет деда носим, сам уж не ходит."
  Старик что-то промычал и заплакал.
  "Здравствуйте, мои дорогие! Здравствуй, тёть Кать. Здравствуй, Оль. Вот мы и прибыли как обещались! - радостно залопотала  мать. - А я вам гостинцев принесла к чаю."
  "Хорошо, что пришли! - захрипела другая старуха, то и дело хватая ртом воздух и сильно налегая на гласные, отчего казалось, что она не говорит, а ухает. - Сейчас вот дотащим его до толчка, а потом я соберу вам покушать. У нас и салат, и жирненького чего найдётся. Геня с Виктором будут, вина принесут."
  Пока старухи разворачивали старика перед туалетом, мать провела его в просторную комнату, пахнущую сырым полом.
  "Оль, у вас где конфетница здесь?!" - прокричала мать, выкладывая из сумки сладкое полено и бумажный пакет, доверху наполненный конфетами - самыми вкусными на свете: "Кара-кумом", "Ночкой", "Трюфелями" и квадратиками суфле, опоясанными золотой ленточкой.
Из коридора отозвалась та самая ухающая высоколобая горбунья с кривым конопатым носом: "Сейчас, сейчас, Люсь, принесу."

  Андрей с пристрастием осматривал огромный, со шкаф, чёрный корпус напольных часов, краем глаза отмечая, как гостиная наполняется незнакомыми людьми: полная женщина с "бабеттой" на голове, говорившая каким-то особым грудным голосом, появилась вместе с дородным круглолицым мужчиной в летнем костюме, который ласково называл её Любанькой, и с тихой забантованной (по огромному банту на каждой из двух дохленьких косичек) девочкой Татой, затем прибыла ещё женщина, коренастая, вся в завитушках, а с ней два мальчика, один  лет восьми-девяти, другой постарше. Узнав, что Андрею предстоит в этом году идти в первый класс, они сразу взяли его в оборот, принялись щипать и пугать большой мясорубкой - в школе через неё якобы пропускают всех двоечников. В мясорубку он поверил совершенно. На иконе святого Пантелеймона с житием, которая висела у матери над кроватью, было отмечено и колесование несчастного, и усекновение головы, а в фильме "Александр Невский" горделивые рыцари детей вообще бросали в огонь - так что маниакальной жестокости взрослых удивляться не приходилось. Что ж, двойки получать он не собирается. "А что делают с троечниками?" - на всякий случай поинтересовался он у мальчишек. "Переворачивают руки и ноги, - ответили те, давясь от смеха, - а голову и туловище - так и быть - оставляют." "А что делают с четвёрочниками?" - продолжил он пытать мучителей. "У тех только из ног фарш готовят, на перемене, - нашёлся самый ужимистый, Серёжка, - а всё остальное - твоё!" "А-а, вы, значит, оба на пятёрки учитесь!"- догадался он. Серёжка истерически, то и дело