Свои берега

представьте, кого видел в ней обыкновенный советский невыездной человек в года этак шестидесятые! Франтоватые мужчины, падкие на экзотику, из тех, что отваживались на уличное знакомство, часто пытались заговорить с ней, выдавливая из себя школьный запас фраз на английском или французском... "Со мной можно по-русски, - отвечала тогда "мулатка", снисходительно улыбаясь белозубой "джазовой" улыбкой. - Поверьте, я неплохо знаю этот язык." В общем, мужским вниманием Тома никогда обделена не была, и хотя, пусть и пролетели года, Тома и в свои сорок с небольшим была ещё вполне о-го-го, и что её вдруг так потянуло именно к Герману Климентьевичу, о котором она знала лишь понаслышке, матери Смыслова было всё же не до конца понятно.
  "А твой как к этому отнесётся? От него никаких гадостей не ждёшь?"
  "Откуда ж я знаю, что у него на уме!? Специально извещать ни о чём "таком" я его не собираюсь, официально мы давно в разводе. Да, похаживает, но у меня же две дочери (хотя ему и втемяшилось, что старшая - не от него, поэтому-то и развёлся, дурандас, но я-то знаю! - от него!), я не могу запретить им видеться с отцом! Но с этим человеком, если у меня до сих пор что и было, то это - исключительно ради здоровья, а я теперь хочу друга сердечного, постоянного, мужчину для души. И не важно - женат он будет или нет. И в каком он возрасте. И я вот прямо-таки чувствую, что Герман - это Он!"
  "Ах, Томочка-Тома, на что ты меня подбиваешь? Это же чистейшей воды авантюра... Хотя... А давай! Даже интересно, что там у вас получится. Сходить, что ль, куда договориться, пока погода совсем не испортилась (он там про Андроников монастырь что-то всё выпевал - можно его на этом словить)? Или всё же - лучше - посиделки?"
  "У-у... - задумалась Тома. - Слышала, надвигается циклон. При таком прогнозе... Пожалуй, посиделки будут лучше. Но напрямую ему пока ничего не говори. Так, на всякий случай. Хорошо?"
  "Тогда и думать не надо: встречаемся у меня, вчетвером (я ещё Сережу приглашу). Точно! Они договорятся и вместе придут - как-никак коллеги. Нет! - точнее, пятеро нас будет (я же Андрея из дому не выставлю). Значит, стол на пятерых... Только вот повод нужно найти..."
  "А новоселье? Чем не повод? Ты ведь новоселье, кстати, зажала?"
  "Ох! Новоселье! Да! Конечно - я вас всех приглашаю на новоселье!" - воскликнула мать Смыслова.
  В самом деле - у них снова случился переезд. Три месяца как состоялся, на этот раз уже из однокомнатной в двухкомнатную, распашонку, два окна - в сад, и одно - с видом на помойку; но опять в том же доме, и опять на первом этаже. У старушки из квартиры рядом умер сын, и старушка согласилась переехать в однокомнатную, но запросила денег и свежий ремонт в однушке, куда она переедет, и надо было решать всё быстро. И опять на обмен была взята в долг у сестры значительная сумма, и опять матери Смыслова было отчётливо ясно, что отдавать долг она будет годами... Они сделали ремонт в однокомнатной, потом переехали, точнее, перетащили мебель из квартиры в квартиру, и свою, и старушечью, потом делали ремонт в двушке, и только-только закончили. И денег осталось в обрез. Поэтому до сих пор и не справляли новоселье. И не собирались - даже и речи о нём не было! И вот теперь наметилась замена привычного празднования с порядочным числом гостей на маленький сабантуй в узком кругу - для матери Смыслова это был удобный компромисс между душевной необходимостью соблюдения традиции и абсолютной невозможностью каких бы то ни было лишних трат.

  На предложение кузины встретиться тесной компанией, за столом, отметить новоселье, понятное дело - выпить (а почему бы и нет?), закусить, поговорить, повспоминать прошлое (тем паче, что будет новый человек - её старинная подруга - ещё со школы рабочей молодёжи), Герман Климентьевич откликнулся мгновенно, и как всегда у него бывало в тех случаях, когда он предвкушал чего-то нового, с воодушевлением.
  Для матери Смыслова это было к тому же что-то сродни алаверды, поскольку за несколько лет до описанного выше похода в Коломенское никто иной, как Герман Климентьевич, видя женскую неустроенность кузины (а отсюда - и всяческую её нервозность, явно бросавшуюся в глаза), свёл её со своим сослуживцем, ровесником и - тогда ещё - свежим вдовцом Сергеем Михайловичем Шпагиным. В отличие от вечно порхающего в фантазиях и новых интересах Германа Климентьевича, однофамилец знаменитого оружейника слыл человеком солидным, т.е. остепенённым, имел небольшой высоты начальственную должность, со всех сторон стандартную дачу в Снегирях, богатую коллекцию антикварных книг и две квартиры - трёхкомнатную свою и однокомнатную на Юго-Западе, доставшуюся ему от почившей тёщи, где была прописана дочь. Как ни странно, внешне, как и Герман Климентьевич, Сергей Михайлович также был похож на артиста. Только Герман Климентьевич был одно лицо с Олегом Жаковым, и был чуть моложе последнего, а Сергей Михайлович был одно лицо с менее известным Виктором Сергачёвым, и наоборот, был значительно старше своего экранного двойника.
  Завязавшиеся отношения отличались своеобразием: с точки зрения матери Смыслова то была её золотая осень с бабьим летом в придачу - то бишь страсть и "последнее прости" - куда она рухнула, как в омут, с головой, для Сергея же Михайловича, молчуна с внешностью скопца и манерами Гобсека, их связь очевидно была всего лишь лёгким отступлением от рутины, но быстро преобразившись, вросла и стала частью его рутины, этакими оттепелями в его слякотно-холодной зиме (а жить по-другому - иначе как в зиме - его не терпевшая горячих страстей душа не могла). Предложение "оформить отношения" Сергей Михайлович пресёк на корню, поскольку был здравомыслящим человеком, не желавшим возникновения новых ненужных проблем, а главное, его пугал возможный дрязг близких ему женщин по поводу дележа собственности в то время как он был ещё вполне себе жив и бодр! И мать Андрея опасения Сергея Михайловича поняла как никто, и смирилась с положением вечной любовницы, подбадривая себя постулатом, что даже такое маленькое женское счастье всё же лучше, чем ничего.

  Удивительно, но и Сергей Михайлович, пусть и не так живо, как Герман Климентьевич, предложение устроить по случаю маленький сабантуй принял сразу, сказав что он - "всегда за".
  Мужчины прибыли вовремя, преподнесли матери Смыслова один на двоих подарок - настенные часы фабрики "Янтарь" (и тут же фломастерами расписались на обратной стороне), с кивками и улыбками были представлены Тамаре, которая, придя заранее, утречком, с тортом и нарезкой, на момент общей встречи помогала матери Смыслова с готовкой ("Да, Герман. Да, Сергей. Очень приятно. Но близкие зовут меня Томой, и вы оба можете также меня звать," - уточнила она), наконец, после пятиминутного броуновского движения по квартире с аханьем и оханьем, коллеги оккупировали стол.

  Первый тост был одновременно и "за очень приятное знакомство", и "вообще за встречу", зато второй оказался на редкость лапидарен ("Ну... будем!" - от Сергея Михайловича), третий и того хлеще (с каким-то космическим акцентом: "Поехали!" - от Томы). "А когда же будет тост "за переезд", интересно знать? - обескураженно пробормотала мать Смыслова, и все, дружно расхохотавшись, наполнили рюмки по-новой и провозгласили: "За переезд! Ура! Ура!"
  Очевидно, процесс поедания яств и питие водки компании был неинтересен - застолье, не сговариваясь, присутствующие дружно гнали к танцам, то и дело косясь на комод, где застыл готовый к работе патефон и стопка старинных пластинок. Для патефона тот вечер был безусловным бенефисом. Купленный матерью Смыслова чуть ли не с первой получки, он недолго служил увеселителем масс - чья-то сильная, по-видимому, мужская рука по-доброму, от души накрутила пружину - так, что та лопнула, и с тех пор патефон в стиле "мини", "переносной" десятки лет покоился в кладовке в виде маленького аккуратного тяжёленького чемоданчика с ручкой. Но всё изменилось, как только нашёлся умелец, отремонтировавший агрегат. Ремонт однако оказался с нюансом: т.е. умелец не заменил старую пружину на новую (за неимением оной), а лишь удалил меньшую часть лопнувшей пружины, и на освободившееся место каким-то образом пришпандорил конец оставшейся. В результате всех патефонных сил прокрутки пластинки до конца любой песни не хватало - где-то на середине звук начинал корёжиться, уходить вниз, и после нескольких прощальных кульбитов, огласив пространство умирающими горько-басистыми нотами, пластинка вставала. Для избежания подобного казуса необходимо было либо кому-то постоянно находиться у патефона, чтобы во время проигрыша подкручивать ручку завода пружины (без фанатизма, разумеется), либо сознательно ставить песню на ускоренный темп (и тогда лилипутские звуки в начале песни к концу исполнения приобретали знакомые тембр и ритм, и пластинка с грехом пополам дотягивала-таки до конца), но вариант номер два был не комильфо, тем более, что гарсон почти шестнадцати лет от роду был под рукой, и сидел тут же, уплетая готовку. Конечно, в доме имелся и нормальный современный проигрыватель на тридцать три оборота, были даже дефицитные гиганты "Аббы" и "Бони-М", был и магнитофон с запасом катушек (записи Джо Дассена, Мирей Матьё и прочих французов), но всё это новьё присутствующие игнорировали, поскольку вечеринка изначально была заявлена как "ретро".

  Тома устроилась (как бы случайно) рядом с Германом Климентьевичем, и когда тот пытался между тостами говорить о чём-то таком, что могло бы удивить сотрапезников, Тома заботливо и быстро забивала его рот едой, то и дело подкладывая ему на тарелку кусочки яств и салату, при этом много говорила (и по-женски шутила) сама. Алкоголь на Германа Климентьевича действовал оживляюще: после каждой выпитой рюмки обычно тускло-бесцветное, как шляпка бледной поганки, лицо его всё больше рдело, причём рдело снизу вверх. Сначала наливался кровью подбородок, румянились щёки в районе скул, затем багровость накрывала уши, наезжала на лоб. А когда уже и лысина уходила пятнами в пурпур, на самой её вершине, словно ледяная шапка Эльбруса или Джомолунгмы в лучах заката, каплями пота блистала испарина. В этот раз Герман Климентьевич запылал к середине застолья.
  "Вы знаете, Герман, ведь мы с Вами заочно давно знакомы. Мне Люся о Вас постоянно рассказывает, все уши прожужжала, какой у неё замечательный брат!"
  "Ну а как же иначе?! - встряла в беседу мать Смыслова. - Я своим братом горжусь и от родства не отказываюсь!"
  "Аналогично! - восхищённо ответствовал красный, как рак, Герман Климентьевич, перебегая глазами с кузины на Тому. - Я же тоже постоянно от неё слышу: "Мы с Томой были там-то и там-то". То на премьере где-то вы бываете, то на выставке какой. И всякий раз, когда она Вас поминает, поминает в самых превосходных, знаете ли, в самых лестных тонах! Вы можете себе это представить?! И поверьте, мне было поэтому чрезвычайно, чрезвычайно приятно с Вами познакомиться..."
  "Да. Но! Я хочу уверить Вас, Герман, - отвечала Тома, глядя Герману Климентьевичу прямо в глаза и хлопая