себе заявочки - да?! Но Вы не подумайте: у него с головой и вправду не всё в порядке - он ударялся в детстве часто, с качелей падал..."
"Лечили?"
Веруньчик кивнула как-то неопределённо.
"Ну да. Он раньше всё успокоительное пил... "Трамал", кажется. Их вообще-то для Юры выписывали, но... Вы знаете - я ведь вдова... После юриной кончины кое-что из лекарств осталось, вот он и... Да! "Трамал". Вот такие вот упаковки. - заверила слушателя Веруньчик отмеривая размеры. - Вроде помогало..."
Замолчала. Отпила "Колы", перехватила закуски, указала мизинцем на салат, который Константин Адахиевич услужливо выложил ей на тарелку, угукнула и продолжила.
"А теперь, говорит, не помогает. Сами знаете как сейчас лекарства пираты подделывают: и упаковка, и вид - всё вроде одно и тоже, а употребишь - и не помогает!"
"А я в феврале семечки лимонные в землю сунул. И что ж Вы думаете? - проросли! Я на плоды и не рассчитываю - хоть бы цвели... Да даже если и нет - хоть зелень зимой будет - и то хорошо. У Вас окромя конопли какие-нибудь другие цветы в доме произрастают?"
"Ах, какой Вы, право... Красная герань..."
"Это что за "красная" такая? Обыкновенная, что ли?"
"Ну... обыкновенная, да. Затем... - Веруньчик прищурила глаз и вытянула вперёд губки припоминая. - Фиалка узамбарская фиолетовая. Махровая. И белая узамбарская. Цикломенчики, золотой ус и другая там трава всякая. Ну и так далее... А у Вас таких нет? Если хотите, я Вам дам. Непременно дам. Вы телефончик мой запишите... Вера Викторовна Варнавская-Протасюк. Протасюк, а не Парасюк. Ах какой вы шутник!"
Владимир бурно сообщал через стол Смыслову, что в жизни самим надо крутиться, а не на политиков уповать, потому что все политики по уши в дерьме, коррупцией разъедены как ржой железо. Все поголовно! Да даже и подсчитать - а были ли у нас за последние сто, скажем, лет нормальные политики? Да любого возьми, хоть из самых первых: то слабый и нерешительный, то решительный, но идиот, то маньяк, то дурак, то вдруг больные и старые посыпались, потом трепач трон занял, потом пьяница-харизматик его оттуда сковырнул... А что Путин? Путин... Путина он, конечно, уважает, но он и Путину в глаза скажет, что все политики - говно!
Константин Адахиевич слабо закусывал, поэтому быстро захмелел и, казалось, уже не понимал по какому поводу все собрались, за что, собственно, пьём, что это за женщина сидит рядом, с какой-такой стати, и чего это она всё нудит ему в ухо пьяным сопрано? Веруньчик тоже захмелела, голову её повело; язык пошёл заплетаться, пританцовывать, и наконец совсем распустился, то есть пустился в пляс, с присвистом и чечёточным выходом, до того лихо, что один разок она очень даже некрасиво переврала отчество Константина (возможно неосознанно, возможно и нарочно - в отместку за "Парасюк"), на что тот, впрочем, совсем не обиделся.
В метро все расстались. Веруньчик с Константином (он попросил, чтобы она его вот так, по-свойски, без отчества, называла) вышли на кольце - им, объяснила Веруньчик, по пути, Андрей Николаевич и полная пожилая дама, проследовали дальше.
МЕТРО
"Ну Веруньчик! - перекрывая рёв метровагона кричала Смыслову в ухо пожилая дама с кочковатым лицом, как выяснилось за столом, родственница с его стороны, дальняя сестра или тётка, имени которой он так и не вспомнил, а теперь поздно было интересоваться. - Адахиевича второй раз видит, и уже ухлёстывает! А мне твердила, что сохнет по своему Полонскому, что у неё теперь один Полонский на уме."
Заодно он узнал, что сама пожилая дама держит в доме трёх прелестных белых персов, породистых, с документами и голубыми глазами, и дочку Светочку впридачу, девушку тридцати восьми неполных лет, которую, увы, не получилось сегодня взять с собой. Когда-то она держала ещё и мужа, Костю, на коротком поводке ("Нет, нет, он был не злой - совсем тихий спокойный муж, просто его постоянно тянуло налево!"), на даче для него даже выстроили отдельный мужской клозет (в простом брутальном стиле, деревянный, с дырой; в женский, из монолита, с отделкой и подогревом ему заходить не дозволялось), на самом углу участка, и он туда честно скакал по ночам, - с ним было забавно, но Костя покинул этот мир пару лет как. Костин отец тоже был доктором, светилой эндокринологии, от него им достался двухтумбовый стол, масса научной литературы и шикарный прибор для письма - целая минискульптура с оленем и охотниками. Но что она всё о себе да о себе - ведь они говорили о Веруньчике.
"Она, значит, к Полонскому льнёт, кур варёных ему наготовит - на что-то надеется, а как вечер, так этот профессор её и не приголубит, то есть вообще никаких поползновений, мало того - гонит наверх спать! А то звонит посреди ночи: приезжай, дескать, срочно, у меня приступ, может быть последний, хочу тебя видеть. Ей это его внимание, естественно, льстит, на следующий день с утра она уже на вокзале, берёт билет, приезжает вся из себя расфуфыренная - а у него опять та же песня! Короче, играет с ней как кошка с мышкой. Ненадёжный. А может, и не получается у него. Может, скукожилось это самое... (Здесь пожилая дама, предварив действие дружеским подмигом, тыкнула Смыслова локтем в бок.) Москву на захолустье разменял, хвалился, что в коттедже теперь проживает, а как пенсию выхлопотал, прям расстроился - мало дали. Конечно, мало будет тебе, дураку, без московской-то надбавки!"
Вставить реплику в этот бурный поток было некуда. Наконец дошло до паузы. Дама зажмурилась, собираясь с мыслями (Он вдруг вспомнил как её зовут - Елена Афанасьевна!), открыла глаза и рот, явно в надежде ещё что-то важное, нужное ему досказать, но тут вагон крепко тряхнуло, и она налетела на Смыслова сходу животом и грудью, отпрянула, налетела опять, ухватила под локоток и прокричала: "А все-таки жаль Веруньчика. Такая жизнь... Дети. Вдовица. Протасюк-то когда её помер? Да, время быстро бежит... Понять-то её можно... Ну всё, Андрюш - мне выходить тут. Увидимся надеюсь! До скорого!" "Всего хорошего, Елена Афанасьевна! ("Осторожно, двери закрываются...") Уфф..."
ВЕРУНЬЧИК
Метро как транспорт опасно хотя бы тем, что одинокого пассажира в подпитии там размаривает и развозит. А то и укачивает до морской болезни, а это, согласитесь, выглядит совсем уж неприлично, особенно если этот пассажир - несчастная слабая женщина. Обо всём этом и было прямо выложено Константину Адахиевичу в тот самый миг, когда он протягивал уже руку спеша пожелать Веруньчику благополучно добраться до дому. Последние слова попутчицы привели его в некоторое замешательство. Он изменился в лице, до тика, издал звук - нечто вроде "Э-э-э-м-м-м..." - тяжело рассмеялся, пробормотал: "Я, пожалуй, Вас провожу, если не возражаете." Она улыбнулась ему очень доверчиво и кивнула одними веками (это у ней хорошо получалось). На улице было по-вечернему свежо и ясно. Константин Адахиевич огляделся, сунул руки в брюки, развернувшись к Веруньчику рассерженным профилем спросил куда теперь. "Отсюда не видно. Давайте перейдём. - щебетала она, втаскивая его за рукав на лестницу перехода. - Нам сейчас на ту остановку. На седьмой выходить. Да и даже если переедем или недоедем одну - не страшно, правда? Сейчас тепло. Ну прогуляемся по воздуху - это так романтично! А вот и мой автобус! Какая удача!"
Покойный Иван Александрович, любитель запечёных уток, отменный рыбак и тонкий знаток человеческих слабостей (короче, тот самый полковник, большая мамина любовь), бывало, говаривал - мол, хороший трофей следует помучить, поводить, прежде чем вываживать - иначе сорвётся с крючка. Такая морока!
В коллективе её недолюбливали. Клеветали завистники. Те - даже имя переиначили: шушукаясь у ней за спиной, называли её не иначе как Засируньчик! Плюс ужасающий моральный климат современной школы, поборы - с этой грязью она не могла смириться, и намёков дирекции не понимала. Да и место было не хлебное - группа продлённого дня. А для ведения полноценных уроков якобы не хватало квалификации. Кроме того, её спелая красота и поигрывание теми частями тела, которыми в процессе эволюции приспособились поигрывать женщины, всё ещё вызывали мужской интерес - вот вам и почва для зависти. Один выходец с Украины (они встретились банально: в школе, на родительском собрании) отметил эти пышность форм и тонкость черт. Веруньчик была разведённая дама под тридцать, каких пруд пруди в школе, и ничего против знакомства не имела. На третьем свидании ухажёр выказал серьёзные намерения и был приглашён в дом.
"О! - хвалился Протасюк, после пары рюмашек под хорошую закуску демонстрируя тёте Ж. и ВикВику сомкнутую в кулак широкую ладонь с плоскими пальцами. - Во какой кулачина! Я ж в юности боксом занимался! Мы с братаном тогда весь Харьков вот так вот держали! Нас даже милиция трогать боялась! Нет, ну так-то вы ничего такого не подумайте: я интеллигентный человек, партийный, под судом и следствием, как говорится, не был и не состоял... Просто жизнь знаю не из книг. Я попервоначалу в Москву махнул, на стройку. Меня, как парня сметливого, к бетономешалке прикрепили. Поработал с годик, а параллельно на парикмахера выучился - причём, на женского! - а это, скажу я вам, профессия прибыльная! Но понял вскоре - не моё это всё. Нет! У меня другое призвание - людьми управлять. А тут уже образование требуется, и не простое! И тогда я в Плехановку рванул. Поступил, и между прочем, безо всякого блата! Пять лет в общежитии промыкался. На одну стипендию. Зато, как диплом получил, сразу и должность обрёл, и комнату выбил. Ну и закрутило: женился, сын родился, работа, то-сё.... А! - что говорить? Нет, сейчас-то у меня, вообще, всё в полном ажуре: я и при должности в министерстве состою, и при метраже собственном. Да, пока что в коммуналке обитаюсь, но это, заметьте, только пока! И то - потому как разведённый; а вот когда новую жену, да с новым дитём к себе пропишу - тут же на очередь встану (а очередь, она быстро пойдёт - я законы знаю!)."
Серьёзным, в общем, старался выставить себя человеком.
Впрочем, незадачливый Протасюк женился на Веруньчике с расчётом скорее не на собственную хвалёную вёрткость, при помощи которой он якобы обеспечит семью, а на уже готовую забитую барахлом московскую квартиру, которая останется за ним, когда тёща опочит, да на балычок с икоркой под водочку, на финское салями, на домашние котлетки да на медовый тортик к чаю. К его огорчению сразу после свадьбы все эти разносолы, подаваемые бабой Ж. каждый раз аккурат к его приходу, исчезли как не были, сама же тёща из сладкоголосой сирены с внешностью милой улыбчивой старушки превратилась в весьма скаредную, вздорную, неопрятную фурию, обладательницу - увы! - завидного здоровья и, что хуже всего, сочинительницу отвратительнейших небылиц. У Протасюка был старший брат Эдик, по паспорту сорокового года рождения, но баба Ж. подозревала, что здесь кроется тайна. Начать хотя бы с того, что они непохожи. У Юрия блестела лысина похлеще ленинской, вылезающие горбом из-под вздёрнутого носа челюсти завершались немыслимо сочнейшими, просто-таки зоологическими губами, - у брата же его волос был густ и прям, нос уныл, а рот до противности мелок. Да и сама ситуация
