бразильянкой. Теперь он лишился такой возможности.
Мишка Ефремов встретил меня изумленными комментариями по-русски:
— Ну, ты даешь! Я никогда такого не видел! — И посмотрел на Дэвида: — This success must be celebrated! (Такой успех нужно отметить!)
Мишка, как обычно в нашем общении с иностранцами, подводил разговор к намеку на посещение ресторана. Я должна была подхватить его мысль и выказать желание поужинать в «Национале». Или «Метрополе». Но мне не хотелось сидеть в ресторане. И в баре оставаться тоже не хотелось. Во мне еще бились задорные ритмы самбы. Поэтому я повернулась к Дэвиду, игриво уткнула палец в золотого жука и неожиданно для себя выдала:
— Let's go to see your Moscow! (Поехали вашу Москву смотреть!)
Дэвид просиял:
— I was just going to suggest it! Now let's take a taxi! (Я и сам собирался предложить! Сейчас возьмем такси!)
У Мишки Ефремова вытянулось лицо. Я незаметно для Дэвида ободряюще подмигнула напарнику. Мол, не дрейфь, ресторан не отменяется, заедем после экскурсии!
Но я ошибалась. Дэвид Барбер слишком сильно любил свою Москву, чтобы рассказать о ней за несколько минут.
В тот вечер, вопреки традиции, ужин в ресторане не состоялся.
***
Мы прокатались на такси по центру столицы не менее двух часов. То есть все время, что мы с Мишкой могли выделить на посещение ресторана. Все-таки дома нас ждали родители! Но, конечно, Дэвид об этом не знал и не думал. Он взахлеб рассказывал о том, чем здесь, в столице чужой страны, жила его душа.
Он действительно был необычный американец. Подавляющее большинство граждан США во времена «холодной войны» не интересовалось жизнью и культурой нашей страны. Пристальный взгляд на СССР устремляли только профессионалы: политики, военные, журналисты-международники, искусствоведы. Остальным было достаточно картины, что рисовала им американская идеологическая машина. Россия — это снег, медведи, водка, Кремль. А главное — темный, грубый народ, с которым лучше никаких дел не иметь. Дэвида же все это как будто не касалось.
Бог знает почему, но этот викинг-ковбой живо увлекался изучением русской истории и литературы. Он знал достопримечательности Москвы, мог многое о них рассказать. Хранил в памяти десятки драматических и забавных эпизодов из жизни знаменитых государственных деятелей, военачальников, писателей и поэтов. Читал в переводах и хорошо знал русскую литературу XIX века.
Особенно он уважал творчество Льва Толстого. Поэтому первым делом мы отправились на Кропоткинскую улицу, ныне Пречистенку, к Государственному музею великого писателя. По дороге я узнала, что в Америке еще в конце XIX века было издано аж семь переводов «Анны Карениной». А уж изданий «Войны и мира» на английском языке было не счесть.
— By the way, the first translations of the novel were called "War and Peace" (Кстати, поначалу переводы романа назывались «War and Peace».), — говорил Дэвид. — And then publications "War and World" began to appear. (А потом стали появляться издания «War and World».)
Оказывается, причиной тому стал вопрос: в каком значении использовал Толстой многозначное слов «мир»? Он имел в виду согласие и отсутствие войны? Тогда «мир» переводится как «peace». Или общество, планету, Вселенную? Тогда «мир» по-английски — «world». Понадобилось специальное исследование, чтобы в конце концов выбор названия был сделан в пользу первого варианта.
Мы осмотрели главный дом старинной городской усадьбы, в котором размещался Толстовский музей. Потом еще немного проехали по Кропоткинской и оказались возле бывшего помещичьего дома легендарного гусара Дениса Давыдова. Наш американский экскурсовод увлеченно заговорил о войне 1812 года. Он так много о ней знал! Гораздо больше, чем даже наш школьный учитель истории!
— Once Russian peasants nearly killed Davydov (Однажды Давыдова чуть не убили русские крестьяне), — рассказывал он. Мужики устроили ночью засаду на французов. И надо же было такому случиться, что именно на них вышел летучий партизанский отряд Давыдова! Форму русских гусар крестьяне в темноте не узнали. Да и не собирались они разбираться. Едут усатые всадники, в мундирах, с оружием, во французском тылу. Кто это может быть, если не французы?! Ну, и вдарили мужики по отряду! Уцелели гусары чудом. С тех пор дворянин Денис Васильевич Давыдов отпустил бороду и до конца войны партизанил в мужицкой одежде.
— Where do you know all this from, David? (Откуда вы все это знаете, Дэвид?) And why is it interesting to you? (И почему это вам интересно?) — удивленно спросила я.
— How do I know? (Откуда знаю?) I love reading about Russia! (Я обожаю читать про Россию!) — просто ответил американец. — I guess it's the call of the blood! My great-grandfather was one of the Russian settlers in Alaska. (Наверно, зов крови! Мой прапрадед был из русских поселенцев с Аляски.)
Этот иностранец не переставал меня удивлять! Оказывается, его род имел русские корни!
Потом мы поехали на Волхонку, к бассейну «Москва». Дэвид рассказывал нам о храме Христа Спасителя. Я узнала, что он был возведен на месте Алексеевского женского монастыря. Перед строительством храма монастырь перевели в Сокольники, а все его постройки разрушили. Разгневанная игуменья Алексеевской обители тогда прокляла место, на котором была поругана святыня. И предрекла: здесь ни одно здание стоять не будет.
— So, the five-domed cathedral could not resist damnation (Вот и не устоял пятиглавый русский собор.), — с сожалением сказал Дэвид. — Now people bathe in this place... (Теперь на этом месте люди купаются…) But according to the decree of Nicholas I, the money for its construction was gathered by people all over Russia. One penny from each family... (А ведь деньги на него по указу Николая I по всей России собирали, по копеечке с каждой семьи…)
Тогда же Дэвид рассказал, что расположенный неподалеку от бассейна Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина был создан по инициативе отца Марины Цветаевой. Профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев в 1911 году стал первым директором Музея. Многие экспонаты он собирал по всей Европе: заказывал изготовление копий скульптурных мировых шедевров с оригиналов. Марина Цветаева называла Музей четырнадцатилетним бессеребряным трудом отца. Все это я слышала впервые.
Много чего еще показывал и рассказывал нам Дэвид Барбер. Мишка уже в начале экскурсии понял, что до ресторана дело не дойдет. Он быстро заскучал и стал клевать носом. Но Дэвида это не волновало. Он дарил свою Москву Монике.
Я же внимала ему и с удивлением прислушивалась к себе. Все, о чем говорил Дэвид, было безумно интересно! Мне и в голову не приходило, что рассказы о московских достопримечательностях и затерянных во времени судьбах чужих людей могут меня захватить…
Чужестранец за один вечер сделал то, с чем за много лет не справилась родная школа. Он пробудил во мне интерес к истории!
Через несколько лет мне доведется работать гидом-переводчиком и водить иностранных туристов на экскурсии по Московскому Кремлю. Я буду рассказывать о древних кремлевских стенах и башнях, соборах, дворцовых постройках, скверах и площадях. Эта работа станет одним из самых увлекательных дел, которыми мне приходилось заниматься в жизни. Теперь я знаю: меня к ней привела не случайность. А то, что я открыла в себе на вечерней экскурсии по Москве в компании с Дэвидом Барбером.
Наша поездка закончилась поздно вечером. Мы высадили сонного Мишку возле его дома и поехали к посольству Бразилии. Ведь Моника жила именно там! Конечно, в мои планы не входило топать чуть ли не километр от посольства до своего дома после прощания с Дэвидом. Но что делать? Сама напросилась на экскурсию!
Дэвид Барбер задумчиво молчал. Такси остановилось возле хорошо знакомого мне особняка, украшенного пестрыми изразцами. Я собиралась поблагодарить американца за чудесно проведенный вечер и вежливо проститься. Но он повернулся ко мне и взволнованно сказал:
— Monica, I never want to part with you! Let's meet tomorrow! (Моника, я не хочу расставаться с Вами навсегда! Давайте увидимся завтра!)
Я сразу поняла: он не играет. Он искренне мною увлечен. По-настоящему!
Мне стало не по себе. У меня и мысли не было о продолжении отношений с этим человеком. Я не испытывала к нему никаких чувств, кроме, может быть, легкой симпатии. Он был для меня только очередным участником авантюрной игры «Вечерний поход в ресторан».
С другой стороны, мне льстило внимание взрослого мужчины-иностранца. Я вспомнила смущение Дэвида и его восхищенные взгляды. Как он будет за мной ухаживать? С ним интересно и приятно общаться. К тому же он человек из другого мира и может рассказать то, о чем я никогда не узнаю…
Одним словом, любопытство взяло верх, и я с показной легкостью ответила:
— OK! Set a date! (Хорошо! Назначайте свидание!)
Он просиял:
— I'll come to any place and at any time which you choose! (Я приду, куда и когда вы скажете!)
— Then tomorrow at six p.m. on the corner of «National» (Тогда завтра в шесть часов вечера на углу «Националя».), — решила я.
Он поцеловал мне руку, и я вышла из такси. Теперь меня занимало только одно: машина отъедет раньше, чем я дойду до закрытых ворот посольства, или нет? Если Дэвид решит проводить меня долгим любовным взглядом, я пропала! Войти на территорию я не смогу: калитка в воротах заперта. Буду как дура торчать возле ограды! Из будки охраны выскочит дежурный милиционер, и потребует документы. А потом из такси вывалится встревоженный американец Дэвид Барбер — и начнется такое!..
Я как можно медленнее пошла к воротам. Милиционер в будке мирно спал. Возле калитки я остановилась, стала рыться в сумочке. И с облегчением услышала шум отъезжающего такси. Я украдкой проводила его взглядом и на всякий случай скользнула за милицейскую будку. Пусть Дэвид уедет подальше…
Через пару минут я осторожно выбралась из своего убежища и весело зашагала по ночной улице Герцена.
***
Я немного волновалась перед свиданием с Дэвидом Барбером. У меня не было опыта романтических отношений, на которые он делал заявку. До сих пор я успешно справлялась с ролью Моники лишь в игривом общении с иностранцами за ресторанным столиком. Первое и последнее знакомство с такими ухажерами мало к чему обязывало. Я могла легкомысленно болтать, играть интригующими недомолвками, в ответ на вопросы отшучиваться. У меня было много степеней свободы в построении образа Моники. Я прикидывалась кокетливой дурочкой. Представала молчаливой красоткой с томным взглядом. Изображала взбалмошную хохотушку. Все это устраивало моих кавалеров. Каждый из них хотел заполучить юную бразильянку в свою постель, не более. А чем девушка проще, тем легче это сделать.
«Даже сдержанный и корректный Карл Юхансон, — думала я, — видел в Монике только будущую любовницу. В ином случае он остался бы самим собой, а не превратился бы в мачо».
Дэвид Барбер себе не изменял и со мной не лукавил. При первом взгляде на меня он забыл обо всем. Смотрел так, будто увидел восьмое чудо света. Он не скрывал своего восхищения и не пытался сыграть какую-либо роль. Со мной он был такой, каков есть. Его взволнованная просьба о свидании говорила о многом. От него следовало ожидать самых высоких и нежных проявлений чувств. Отношения, на которые он рассчитывал, предполагали открытость, откровение, глубину.
Та Моника, роль которой я привыкла исполнять, здесь бы не справилась. Да и не хотела я играть такую роль! В общении с Дэвидом это значило себя не уважать! Я кто, в конце концов, — хитрая девчонка, которая умеет только пыль
