Танец по ступеням вверх, танец по ступеням вниз

Ишь, командиры в юбке! А по какому праву? Спокойно погулять раз в год - и то нельзя. Ну что - ты послушаешься, барашка? Бе-е-е![/b]
            Видимо, жила внутри меня пакостная мелкая гадина - так тихо сидела, что до сих пор мы и не подозревали о ее существовании; а тут проснулась, подняла уродливую голову и явилась во всей красе. Меня аж вздернуло; кажется, Петр сам не ожидал такого результата: я внешне еще виделся вменяемым, хотя морду уже изрядно перекосило и отвисли губы, но на самом деле пребывал уже в беспамятстве.
            - Бабы? Сссуки. Чтобы я слушался каких-то баб??!! - я схватил бутылку и начал лить не в рюмку, а в чашку, и, прежде чем меня успели остановить, осушил гигантскую порцию до дна. - Ненавижу баб. Свобода! Сво... Таис! Где ты, сволочь! Я сейчас тебе покажу, кто я такой!
            Бледную Таис уволокли к соседям и оттуда отправили домой; она не хотела ехать без меня, с трудом уговорили. Я буянил долго, подрался, мы с Петром в обнимку шатались по ночному безлюдному городу и горланили песни, пока запал не вышел и я не иссяк. Мучительно трезвея, с дикой болью в башке, в полубессознательном состоянии я явился в нашу крохотную обитель, загремел вещами, что-то уронил, что-то разбил и грохнулся поперек кровати и живота Таис, поставив ей изрядный синяк.
            Утром я долго не решался открыть глаза - был уверен, что она или ушла, или не станет разговаривать. Потом сообразил, что прохлада на лбу - это твоя рука. Я приоткрыл наполненные песком веки; Таис сидела рядом и грустно улыбалась.
            - Извини... - выдавил я с трудом из пересохшего горла.
            - Только не делай так больше, пожалуйста, - попросила Таис. - Я испугалась.
            - Неужели я был так страшен?
            - Я не тебя испугалась... Я за тебя боялась, глупый.
            Мы жили вместе уже два года, но, наверное, именно в этот момент я до конца поверил в чудо, равному которому не встречал ни до, ни после. Мне казалось само существование чуда до того невероятным, что я до последнего подспудно ставил под сомнение такую возможность. Я подсознательно не доверял тебе, поэтому прислушивался к злопыхателям, искал причины твоего затянувшегося пребывания около моей персоны и недоумевал, не обнаруживая их; придумывал разные мотивы такого поведения; а меж тем дело-то оказалось совсем простым: ты - любящее и самоотверженное существо.
            Ты любила меня. Во мне все перевернулось, когда я понял это. Если я когда-либо был счастлив, так это в тот момент, когда проснулся после тягчайшей, безобразной пьянки и ощутил твою руку на своем лбу.
            Собственно говоря, это можно было назвать кульминацией, пиком наших отношений - и, может быть, моей жизни: я глядел в зеркало и видел там тебя. Ты призналась мне, что нередко испытываешь то же самое. Мы полюбили смотреть в зеркала вместе - там отражались не мужчина и женщина, а нечто цельное, единый организм; мы слились друг с другом. Даже наши знакомые перестали, наконец, предрекать нам разлуку, фиаско и другие неприятности.
            - Как же может быть иначе, ведь мы венчаны грозой, - говорила ты.
            Мы побывали на берегу нашего знакомства, где собралась несколько лет назад шумная вольная компания. Волны там по-прежнему славно шуршат галькой, но место стоянки пришло в запустение; навес рухнул и сквозь него проросла трава и ростки будущих абрикосовых деревьев. Ветер носил по выгоревшей степи пыль, от которой ты начала чихать. Над огромным пространством носились гигантские стаи ворон, гоняли коршунов, выводили воронят в акациевых посадках.
            Мы пили местное вино - очень плохое, сухое, оставляющее на языке противный привкус. Ты разбавляла его водой, приговаривая:
            - Я, как греки. Я - гречанка!
            Мы занимались любовью в расселинах у пляжа; народа почти не было, и я спокойно, без оглядки мог любоваться обнаженным телом; нам не мешали никакие ханжи; падали звезды; после ты отдыхала у меня на плече, водила пальцем по рукам, груди, животу и тихонько шептала нежности и ехидности. Славное то было лето; мы ничуть не огорчились, что с нами на сей раз не случилось кампании друзей.
            Мы вернулись в Москву глубокой ночью, а утром меня разбудили высокопоставленные заказчики: началась война, требовалось срочно написать несколько текстов и разработать план действий для информационной борьбы в соцсетях; на последнее делался особый упор. Мне обещали солидный гонорар.
            Я - человек аполитичный, согласился не раздумывая - мы с Таис изрядно поиздержались в последней поездке по местам нашей любви. Поцеловал любимую женщину, аккуратно, чтобы не разбудить - рейс задержали и мы не выспались; а сам поехал по редакциям, унося в сердце нежность.
            Обратно я вернулся только через несколько дней, когда ситуация более-менее нормализовалась. В клюве я нес солидную сумму и пребывал в страшной гордости от причастности к тому, что называлось победой - мне не приходилось доселе участвовать в делах подобного рода и масштаба. Я не сомкнул в эти дни глаз и дико хотел спать, и чтобы ты села рядом и положила руку на лоб.
            Ты смотрела телевизор; выступал один известный деятель. Я прислушался: он, картавя, шпарил мною написанную речь. Я считал эту речь неудачной - писалась она уже в состоянии дикого недосыпа, поэтому меня уже не хватало на оригинальности и живость: я напичкал текст штамповкой. Теперь она изливалась мутным потоком, а оратор походил на квакающую лягушку, но я слишком устал, чтобы что-то соображать, и поэтому, раздеваясь, ткнул в экран пальцем.
            - Мое творение.
            Ты повернулась изумленно и спросила, не веря своим ушам:
            - Неужели это ты написал такую дрянь?
            - Ну уж сразу - дрянь, - заворчал я благодушно. - Смотри, как клекочет, беркут. С выражением!
            - А ты что же - гордишься?
            - Ну а почему бы и нет? Я хорошо поработал. Основательно. Купишь кольцо - то серебряное, которое тебе, помнится, очень нравилось... Тебе идет серебро.
            Ты промолчала, но, когда я признался (а я и не думал ничего тогда скрывать - к слову пришлось), что многие шовинистические диалоги в «Живом журнале» организованы по моим схемам, расплакалась.
            Я так растерялся! Я бросился утешить, повернулся, побежал на кухню за водой, суетливо наполнил стакан, долго и неловко тыкал им в лицо, пытаясь другой рукой то обнять, то вытирать слезы несвежим носовым платком. Никогда я не видел, чтобы ты плакала, а тут слезы сами лились из глаз; ты старалась остановиться и всхлипывала вновь, поскуливала, отводила мою руку, отворачивалась.
            - Не могу поверить, что ты участвовал в этом, - сказала ты.
            - Да что же такого ты углядела-то, чтобы впасть в такое отчаяние? - закричал я.
            - Ложь, - отчеканила ты. - Ложь и мерзость. Геббельсовщина это, ты уж прости. Невероятная грязь. Я не берусь судить, кто виноват в этой войне - но то, что ты натворил - пакостно до предела.
            Я покраснел и стал произносить много слов. Я говорил долго - и некоторые  тезисы уже через час не мог вспоминать без омерзения, например о том, что для победы все методы хороши, что победителей не судят, что ради своего государства можно покривить немножко душой, что в час баталий крайне важно правильно организовать общественное мнение.... Откуда это вылезло? Наверное, из того же затхлого чулана, что и пьяный мерзавец, который кричал про баб и свободу. Воистину - смотрел и не узнал себя...
            Но я глядел на тебя - в верное зеркало; и испугался, и заткнулся, чтобы не бронзоветь дальше: невыносимо тошно стало мне от себя самого, такого чванливого дурака, который, оказывается, ловко навострился молотить языком и пером.
            Скверный случился вечер. Мои заказчики звонили до темноты - поздравлять и благодарить, как потом мне объяснили; я не поднимал трубку. Ты походила на раненого зверька, на ребенка, которого поманили яркой игрушкой и заставили есть противную манную кашу. Я погасил свет и сидел, обняв тебя за плечи - мы замерли так во тьме и пребывали долго молча, и ты сказала:
            - Пошли спать.
            Засыпая, я поцеловал тебя - щека была мокрой.
            Удивительно, как устроен человек. Я не перестал принимать заказы подобного рода, но тебе старался не рассказывать. Я оправдывался тем, что не желаю расстраивать любимую женщину. Я действительно не хотел расстраивать Таис - ведь я не врал? Нет, не врал - только правду не говорил.
            Да и червячок тщеславия щекотал, что греха таить. Он ведь такой, зараза, шевелится. Нравилось слышать свои тексты в устах именитых персон, а то и тех, кто, как говорится, принимает решение. Льстило, льстило. Видимо, затхлый чуланчик оказался вместительнее, чем я думал. Дверка в него приоткрывалась по мере роста моей популярности.
            Да и размеры квартиры уже тяготили. Тереться боками с такой женщиной, как ты, - это очень возбуждает, но все-таки тянет на просторы, размышлял я, стоя у окна и любуясь парком, который таял год от года под напором строительной техники: территория городка разрасталась и глотала остатки природы, как голодный удав.
            Я начал мечтать о большом доме, просторном и светлом. Я подумывал о машине - до смерти надоело трястись на электричках и автобусах, дышать потом и перегаром, тискаться в тамбуре, раздавать и получать тычки. Запросы мои увеличивались и я даже дошел до того, что сказал Петру:
            - Надо все-таки взрослеть. Думать надо. Шалаш хорош в юности, а я - мальчик уже взрослый. Вроде как уважаемый человек, а своего угла не было и нет, так и стоим в очереди на кухню.
            Брат понимающе кивнул головой, сказал, что разделяет мои мысли и подумает, как решить проблему. Его назначили и.о начальника отдела, он приобрел вес в молодежном крыле партии, а также степенность, солидность, неспешность рассуждений и многозначительный взор.
            - Мы с тобой некоторым образом коллеги. Ты - по писательской линии, а я - по идеологии, - любил говорить он.
            Мы стали редко выбираться на прогулки - и Таис, и я изрядно выматывались, а наш лесок запылился и полысел; к тому же там стало невозможно отыскать даже и сыроежку; столько развелось грибников. Мы по выходным дням иногда садились на электричку и уносились далеко, к границам области, дышали воздухом и бродили в дебрях, но такие вояжи случались все реже и реже - заняты стали оба: у тебя пошло в гору дело с пением; одна известная исполнительница джаза приметила Таис и взяла на второй голос, иногда позволяя и солировать. Таис млела.
[b]            Вот наши дальние путешествия - совсем другое дело. Это - святое. К ним мы начинали готовиться загодя: такие занятия приносили немало удовольствия. Мы елозили носами по утыканной, как ежик, булавками карте и выискивали желаемые места - несколько недель мы спорили, вчитывались в интернет и книги; затем бронировали