Танец по ступеням вверх, танец по ступеням вниз

балкам, где много укромных мест, чтобы получить сиюминутное удовольствие; уж кому не знать такие норки, как не мне - я вызубрил здешнюю карту назубок, знал и гроты, и акациевые посадки, но ты предпочла устроиться неподалеку и слушать: с каким самозабвением молодые люди погружаются в стихию спора и хрипят утром, пытаясь вспомнить, о чем шла беседа![/b]
            Никто потом не знает, чем завершилась дискуссия; начавшись с одной, она меняет с десяток тем, то затухая, то разгораясь подобно костру, в который подкидывают охапку трескучих сучьев: нельзя сказать, кто прав; но каждый испытывает приятность от иллюзорного впечатления того, что и он сделал свежий вклад в обсуждение отнюдь не свежих проблем.
            Ночные споры не приводят ни к чему конкретному, но все довольны собой и собеседниками; словами швыряются в конечном итоге ради того, чтобы убедиться в собственной значимости и уверенности; но ты не вступала в разговор, ты внимательно слушала, как я громлю оппонентов затертыми аргументами, изношенными остротами и цитатами из книг, которые я наловчился удачно приводить. Иногда ты кивала, будто находя в моих речах подтверждение своим мыслям, и я ободрялся и распускал хвост уже совсем до павлиньего состояния.
            Когда оранжевое южное солнце очертило частокол острых пирамидальных тополей и звон цикад сменился несмелым посвистыванием пичужек и близким шепотом утреннего прибоя, я договорился до того, что любое ограничение свободы и воли - это преступление, подлежащее строгой каре. Тогда ты спросила:
            - Значит, я вольна нарушить твою свободу?
            Кажется, ты злилась на мои предутренние силлогизмы; я это отчетливо считал в твоем лице: легкое презрение, искреннее недоумение, непонимание - отчего эти люди, которые вечером так здорово танцевали, угробили столько времени на пустую болтовню и довольны, как будто сотворили нечто исключительное?
            Вот что я увидел и испугался, что ты сейчас уйдешь и больше не вернешься; мне стало до того страшно, что я не смог придумать иного ответа, кроме как неловко выдавить:
            - Попробуй.
            - Попробую, - согласилась ты слегка насмешливо, и я почувствовал, что ты решила остаться.
            Так оно и вышло: ты осталась. Мы ходили и говорили; мы никак не могли наговориться, по вечерам ты неохотно вставала танцевать и без огонька проделывала пару кругов по песку, и возвращалась ко мне - как нам интересно оказалось вдвоем!        Чтобы нам не мешали и не превращали разговор в очередное бессмысленное сражение, мы стали уходить в степь. Темнело; мы поднимались по колее, ведущей по борту распадка, на дне которого скапливалась ночь. Я показывал тебе огонь далекого города и катеров, которые плыли по фарватеру в море. В посадке ухала сова и возились огромные тени - летучие мыши, а мы, устав от разговора, сворачивали с дороги и располагались на отдых прямо в пахучей траве, от которой кружилась голова, и ты иногда клала голову мне на плечо, а я - бронзовый, сильный, рельефный - робел и боялся обнять тебя; первую неделю общение происходило невинно и целомудренно, и ты признавалась, что изрядно удивлялась такой странной нерешительности: ведь к тому времени я приобрел репутацию беспощадного покорителя сердец.
            Надоело ждать не тебе, устала природа. В одну особенно темную ночь я заметил, что цикады умолкли, огни далекого города замигали и растворились в дыхании огромного ничто, и звезды августа перестали падать на землю.
            В приморской погоде есть особенность: сильнейшие шквалы налетают в один миг, с легкостью рвут жесть с крыш, в них сидит, наверное, сам громовержец с бесчисленным запасом молний, которые мчатся по реке плотной светящейся стеной. Гром бьет непрерывно; исхлестанные резким ветром высоченные тополя сгибаются чуть ли не вдвое, и замолкает пораженная сова. Не слышно даже собственного голоса.  Жителю иных мест невозможно даже представить силу стихии, ломающей стволы, как спички и с легкостью поднимающей в воздух сараи и стога. Черна южная ночь, но и в нее врывается мрак, хлещущий степь острыми клинками обезумевшей воды.
            Я, олух, проглядел приход грозы, околдованный близостью Таис, и очухался, когда электрическая стена оказалась на расстоянии вытянутой руки; мы лишь успели нырнуть в случившуюся рядом ложбинку - ты ринулась ласточкой, словно ныряя, и я неуклюже упал следом. Над головой раскололось небо, словно надвое разрубленное резким взмахом топора, и я обнаружил твое тело под своими локтями, скулы белели прямо под моим носом, мы чуть не стукнулись лбами - ты, ты, ты  - смеялась!
            И еще - твои зрачки: они стали огромны; у тебя красивые глаза - обычно серые с зеленоватым отливом, стальные в ярости, а в довольстве - цвета чистой воды на мелководье у песчаного пляжа; под грозным степным небосводом они стали бездонной черной дырой, и я ухнул туда, в иное измерение, другие пространства с незнакомым рисунком созвездий.
            И еще - прикушенная до крови губа, с которой слетел стон, неслышимый за великим хором молний, ибо наша любовь оказалась отмечена действительно могучей грозой: старожилы говорили, что урагана такой могучей силы не случалось много лет.
            - Мы повенчаны громом, молнией спаяны, - шептала ты. - Теперь не разбить.
            Когда мы явились к друзьям, мокрые насквозь, мы преобразились: уходя порознь, вернулись вместе. Таисия вышла на глаза публике, а публике только потехи и надо.
            Приятели прервали очередной спор, и веселый двоюродный брат мой Петр, воссевший во главе длинного стола под протекавшим, как сито, самодельным навесом, удивленно воскликнул:
            - Тайка, тебя что, молнией ударило? Ребята, гляньте - она же светится!
            Про меня никто не говорил, что я свечусь, но девушка - да, грозовая ночь словно зажгла лампу с теплым абажуром и свет этот адресовался только мне, так что никто с тех пор не удивлялся, что она редко танцует. Я не хотел позориться, будучи увальнем от рождения, а Таис предпочитала проводить время со мной.
            С той ночи мы стали жить вдвоем, весело преодолевая неизбежные мелкие неурядицы и зубоскальство приятелей. Мы были вместе постоянно. Мы любили проводить вечера и ночи на пляже, слушая шелест волн и ожидая серебристой дорожки, чтобы проплясать по ней, держась за руки.
            - Какая глубина, какая бесконечная глубина, - говорила ты, приподнявшись на локте и вглядываясь в темноту, откуда слабый ветерок приносил йодистые запахи водорослей и морской воды, а вместо горизонта в пустоте качались далекие фонари лайнера, неспешно скользившего невидимкой в гавань.
            На берегу ли жемчужного залива, на вершине ли синей горы, в широкой ли степи мы шли вместе - нас манили неизведанные дали; непременно хотелось узнать, что находится за той линией, где якобы земля сливается с небом, что при этом соитии происходит. Никогда я не жил полнее, чем тем летом, когда мы бродили, где нам вздумается, говорили, что нам в голову придет - и не размыкали объятий.
            - Это летний курортный роман, - утверждали некоторые, в том числе веселый Петр, который очень завидовал и сам положил на Таис глаз. Это он выдумал прозвище - Таис: мол, Таис Афинская, гетера. Здесь получилось недоразумение: двоюродный брат, великий путаник, желая пошутить, назвал сперва девушку мегерой, и Тайка тщетно силилась понять, что Петька имеет в виду и почему так безудержно ржет.
            Обижаться на толстяка было невозможно из-за его жизнерадостности и миролюбивого вида, но я все-таки хотел дать ему по морде. Таис удерживала меня до тех пор, пока он как-то не поднырнул, когда она плавала, а я уже вылез обсыхать, и не схватил ее пониже талии. Я подрался с ним прямо на пляже, у воды, под отчаянные чаичьи вопли, и разбил Петру нос, а он слегка попортил мне губы и поставил фингал под глазом, и Таис сказала - хватит.
            - Хватит, мальчики, - произнесла Таис и простерла руки, и мы разошлись, понурившись, как нашкодившие дети. А она обернулась и кинула в Петра камень:
            - Запомни, я - его женщина, и никогда не дотрагивайся больше до меня, потому что я не буду в следующий раз его останавливать.
            Родственник больше не приставал, но дразнился часто; ему разъяснили разницу между гетерой и мегерой; вечерами он восседал во главе стала и лукаво спрашивал, когда Таис наконец-то попросит меня поджечь храм и похож ли я на Александра Македонского. Потом шуточки приелись, брат переключил внимание на миниатюрную славную девчушку, которая впоследствии вышла за него замуж и родила очаровательных детей, которые очень гордятся папой-патриотом.
            Многие видели в наших отношениях лишь курортную интрижку, и Петр рассказывал свистящим шепотом, касаясь уха сальными губами, что Таис - об этом все знают - собирается выйти замуж за человека, как-то связанного с олигархами и потому очень богатого, крутого.
            - У него дворец в Барвихе, целое озеро во дворе, и он напустил туда лебедей, - захлебывался Петр от восторга. - Представляешь, он коллекционирует ретро-автомобили, говорят, целый гараж. С ним за руку здороваются в правительстве. У нашей Тайки губа не дура!
            Я вытер ухо и спросил у Таис про лебедей, а она засмеялась и радостно обозвала Петьку идиотом; она слишком счастливо себя чувствовала, чтобы разозлиться.           Никаких дворцов, разумеется, не существовало, и человек с олигархами не знался, а вот ретро-автомобили, точно, любил и собирал их у себя на даче - не в Барвихе, а в совсем другой подмосковной стороне - пыльном поселке под Фрязево; я гостил там вместе с Таис и отлично провел время.
            Какой-то роман у Таис с ним, впрочем, случился в прошлом; не такой уж пожилой был мужчина, крепкий, умный, неспешный и обстоятельный. Девушка обмолвилась, что он многому научил ее, но я благоразумно не вдавался в подробности.
            - Ни к каким лебедям я от тебя не уйду, - твердо обещала Таис самое главное.
            Ее прежние увлечения меня не интересовали, ровно как и сплетни, которые окружают красивую независимую молодую женщину.
            Все-таки чужое счастье вызывает раздражение: чего только не шептали мне про Таис, каких только бед нам не предрекали! 
            - Сейчас у них самый разгар романтики, а потом они устанут, - утверждали приятели, которые, разумеется, знали толк в жизни. Усталые, разочарованные и мудрые, они считали обязанными предостеречь и предупредить. - Столкнутся с жесткой прозой быта, и вот тогда-то мы посмотрим, насколько крепки узы.
            - Зануды, - весело припечатывала Таис и брала меня под руку; признаться, я не сразу привык ходить под руку и сначала чувствовал неловкость.
[b]            Удивительно, но даже в наш совсем не пуританский век нашлись ханжи, которые шипели, застав нас после заката в какой-нибудь уединенной расщелине, или качали сожалеюще головой, наблюдая за нашими