с кем считаться, и в особенности не надо считаться с близкими![/i]
Оставшись со мной, ты погибла бы: наш не рожденный ребенок стал бы вечным укором и тебе, и мне; а так ты продолжила какую-никакую, но жизнь, а я - я взял вину на себя и гибну один - и в падении открыл истину: все - дерьмо. Свобода возможна только на дне, где люди выглядят так мерзко, как их и создал Господь, без прикрас, кои скорее происходят от врага рода человеческого: дьявол рядится в красивые одежды, которые мы с удовольствием и успехом примеряем на себя, дорогая Таис.
Ты ведь неплохо живешь? У тебя вид успешного человека. Я слышал, что ты стала много выступать - кажется, ты всегда мечтала об этом; ну что же, очень хорошо. Ты - лишь Ариадна, добросовестно ткущая паутину; надеюсь, что в нее попадется не слишком много мух.
- Ты бы по крайней мере мог убраться, - замечает, брезгливо оглядываясь, Таис. - Я поняла твою философию, но зарастать-то грязью зачем? Готова спорить, что здесь не чистили месяцами.
Дорогая, ты меня не слушаешь, что ли? Вот и тебя испортила жизнь, перемолола и переправила под свой лад - так разрушаются старые особняки под фальшивым фасадом - ты уже не слышишь никого, кроме себя, любимой. Конечно, я ни черта не убираюсь! Зачем возиться с веником или тряпкой, когда весь смысл в том, чтобы зарасти грязью, похоронить себя в жирной, вонючей грязи!
- Так иди сразу в бомжи. Доведи до конца свой безумный эксперимент.
Прекрасно, девушка, браво! Кажется, мне удалось немного расшевелить тебя, самоуверенную докторицу человеческих душ, явившуюся ко мне с высот певческого Олимпа. Ты хотела уколоть? Хорошо, хорошо! Это доказывает, что ты не совсем погрязла в собственной паутине, что в тебе осталось что-то живое, истинное.
Обидеть ты меня не можешь, но я тебе отвечу: все в свой срок. У меня еще имеются кое-какие дела.
Узы мира слишком сильны, чтобы скинуть их сразу, освобождаться приходится постепенно. Я вынужден иногда брать паузу: например, надо идти в редакцию за гонораром. Бомжа могут и не пустить, а деньги все-таки нужны, пока мы не построили коммунизм, где водка будет бесплатной.
И еще: рвать привычное видение мира - слишком страшно и может свести с ума, а я не хочу сумасшествия, нет, этот спектакль я желаю проглядеть до конца в здравом уме.
- Спектакль? Театр? Ты воспринимаешь это, как театральную постановку? Ты говоришь, что не хочешь сумасшествия, но я сомневаюсь в твоем разуме, - вырывается у Таис.
- Конечно, это театр, - сиплю я обожженной спиртным глоткой. - театр одного актера - меня. Я лицедействую один на сцене, я создаю декорации и управляю освещением - и хорошо бы, если я останусь единственным зрителем, но это пока невозможно. Послушай, Таисия. Я же не подлец, чтобы втягивать в игру еще кого-то. Нет, такого я не сделаю. Экспериментировать надо над собой. Падать я буду сам, разобьюсь тоже сам - но я зафиксирую процесс, так сказать, изнутри - и это будет великая книга.
Кажется, я проговорился. Вот теперь глаза девушки становятся размером с орех. Очаровательные глаза, чистые и светлые, даже гнев не пятнает их чистоты и прозрачности. Ну что же, если кому о моих планах и позволительно знать, так это Таис.
- Да, это будет книга. Великая книга, библия бездны, завет падения - скверною от скверны очистись, вот какова фабула. Я уже много написал, но предстоит написать еще больше - конечно, я не хочу сходить с ума и не хочу пока погибать, потому что ставлю перед собой сверхзадачи, которые не каждому по плечу. Достигнув дна, я опишу дно, во всех неприглядных деталях нарисую путь до дна - свой и своих случайных, подчеркиваю: случайных попутчиков, потому что никого не тяну за собой; а потом, может статься, начну второй том - путь наверх, воскресение: новое евангелие. Это будет круче Горького, мощнее Толстого. Ты сможешь мной гордиться в конце концов, Тай.
- Как это дико, - вырывается у девушки горловой звук.
- Теперь ты понимаешь, Таис?
- Нет. Это нельзя понять. Я понимаю одно: раньше я думала, что дьявола не существует, но сейчас вижу его в тебе. Сам бы ты не смог такое выдумать. Ты слабый человек, но добрый и хороший, и те мерзости, которые ты сейчас вывалил на меня - не могут происходить от души твоей; нет, это точно не твое. Во всем этом есть, помимо твоих собственных глупости, чванства и трусости, нечеловеческая воля. Я чувствую тяжесть даже в воздухе твоей квартиры.
- Ну, это надо просто окно открыть, - неловко пытаюсь пошутить я в ответ на внезапную атаку. Если Таис - доктор, то лечит она шоковой терапией.
Запашок, по правде сказать, еще тот. Серой, наверное, не пахнет, но кислятиной и перегаром воняет изрядно. Моя книга будет вонять также - паленой водкой и тошным копеечным портвейном, но в ней будет содержаться правда. Правда, она такая...
Помнишь, Тай, как мы любили друг друга! Помнишь берег моря, далекий город, чаек, которые утащили у меня с тарелки кусок мяса? Помнишь нашу маленькую квартирку, где мы едва-едва помещались вместе? Вот оно, счастье, радость, солнце! И к чему мы пришли? Куда нас завело это самое счастье?
Иллюзии! Если бы мы тогда были мудрее, то расстались бы сразу после первой ночи: той самой, молниеносной - гроза закончилась и нам надо было ставить точку; это, по крайней мере, красиво. Мы не изведали бы такой оглушительной горечи, после которой невозможно остаться прежним наивным юнцом и думать, что в жизни есть место для света: всё - тьма, Таис, и если ты говоришь, что в моей квартире пахнет дьяволом, то это потому что ты посмела заявиться сюда и разбить мое похмелье - гораздо более сладкое, чем наша любовь на пляже.
Будь мы умнее, мы бы расстались тогда - правильно брат говорил: это курортный роман. Мы пошли бы каждый своей дорогой и не страдали бы ни секунды - ты бы упала в объятия лебедей в пруду, я бы нашел какую-нибудь глупую девку, с которой свил уютное гнездышко; мы жили бы без всяких хлопот, вспоминая о проведенном на взморье месяце с тихой улыбкой. Столько времени потеряно, сколько боли!
- Уж не меня ли ты решил обвинить в этом? - яростно сверкает Таисия.
Я чувствую, что она сейчас заведена, как мощная пружина; надо сбавить темп, потому что пружины имеют обыкновение очень неприятно распрямляться прямо в лоб, а мой бедный лоб все еще находится во власти злых гномиков.
- Нет, конечно, нет, - качаю я головой: зря, кухня сразу начинает кружиться. - Только себя. Я тогда испугался. Но это же я за тебя испугался... Мне казалось, что ребенок погубит нашу жизнь. Я думал, что надо подождать... Я же не знал, что ты больше не сможешь иметь детей.
Воспоминания ужасают: белое, картонное лицо, застывшая маска. Это не любимая женщина, это манекен; я сейчас пойду к главврачу и заору - куда дели Таис, зачем вы подложили какую-то страшную куклу? Да я увидел подмену через порог, еще не входя: в палате чужое тело, меня обманули, тебя похитили, ты - не Тай!
Безобразное лицо - его ли любил я? Нет! Таис, ты всегда была красавица; то, что затеряно в жестких больничных простынях - плоть урода.
Говорят, что новорожденные выглядят отталкивающе и нужно время, чтобы они приняли презентабельный вид. Может быть, ты превратилась в нашего не рожденного ребенка - скорчившаяся фигура, сморщенные щеки, бессмысленный взгляд.
- Ей надо прийти в себя, молодой человек. - тихонечко внушает врач. - Поймите, ваша жена испытала сильнейший стресс и перенесла операцию. Двойная нагрузка... Ей надо было рожать. Вы должны быть с ней крайне аккуратны сейчас...
- Я никому ничего не должен, - вырвалось у меня прямо в изумленное лицо медика - что он понимает, дурак!
А что не так? Тысячи дискуссий мы посвятили теме долга - и если в компании говорили вразброд, у каждого получалось свое мнение, которое менялось с десяток раз в ходе разговора, то наедине мы с тобой договорились четко - мы свободны и не причиним друг другу малейших неудобств. Надо только ничего не утаивать - свобода основана на честности... и чести.
- Мы свободны, - говорил я. - Наши отношения тем и сильны, что любовь очищена даже от случайного принуждения и шантажа, мы с тобой - одно целое, и поэтому ничего не должны друг другу - так же, как правая рука не обязана ничем левой.
Ты же соглашалась со мной? Кивала? Так какие вопросы? Впрочем, не ты мне их задаешь - я сам начал оправдываться, непонятно - зачем и перед кем, словно репетируя какую-то сцену. Да так оно и получилось: это и вправду оказалась первая репетиция - скверная, как и все предварительные прогоны: актеры не выучили роли, не знают, как разместиться на сцене и в каких декорациях играть. Но с чего-то надо начинать?
Я вышел от врача - помнится, прошел мокрый снег с дождем и больничный сад наполнился стылым запахом предзимней сырости, влага скатывалась с листвы и одно из деревьев окатило меня холодным душем и скинуло за шиворот склизкий холодный ком. Я отряхивался и вдруг поймал мысль: «Поделом тебе».
Пора выкинуть розовые очки, думал я, стоя под капающей липой и глядя на окна твоей палаты. Это жизнь, детка - ее придется принять такой, какая она есть: жесткой и безжалостной. Романтика красива, но фальшива и гибельна лживостью, ибо делает человека слабым и не дает подготовиться к бою. Ты должна понять, девочка. Чего стоит романтика, если она слезла с нас, как кожа со змеи, когда мы столкнулись с первой по-настоящему серьезной проблемой! Вот она, романтика - лежит, скорчившись, на старых простынях.
Да, мы немало пережили и выдержали. Испытание бедностью, злопыхательство и непонимание окружающих, интриги, сплетни мы прошли легко и незаметно, но это все были внешние факторы, которые только сплачивали внутренний монолит. И вдруг оказалось: никакого монолита нет! Плотный твердый гранит трансформировался в рассыпчатый песок - мы выстроили из него замок, но такие конструкции размывает даже самая слабая струйка воды.
Я привык, что мы - одно целое, и вдруг ты забеременела. Кто-то третий должен был вклиниться в наше единство и неизбежно разрушить его. Это шло уже изнутри. Это бесило меня.
Я не сразу сформулировал доказательства против ребенка, а последний довод и вовсе утаил. Я упирал на то, что нам рано заводить детей; что надо несколько лет подождать, пока мы не встанем на ноги твердо; что нужна квартира, подобающие условия жизни; что малыш и тебя, начинающую певицу, и меня, начинающего публициста и писателя, стеснит.
- Ужасно звучит, но надо выбирать. Слишком многого мы рискуем лишиться, Таис, - вещал я.
[i] Ты внимательно слушала и уходила в себя, положив руки на живот - появилась у тебя новая привычка. Я хорошо помню это выражение лица: кажется, что ты исчезаешь, внутрь обращаются глаза, морщится лоб и брови
