Танец по ступеням вверх, танец по ступеням вниз

ладушки. Ты же позируешь, ты вовсе не хочешь тонуть. Ты из болота все равно мне позвонил. Дышать-то хочется. Это пока ты на краешке трясины стоишь, кажется легко - прыгнул и все, нет тебя. А как увязать начинаешь - хоть криком кричи, что так и надо, а сам все выкарабкаться стараешься, ищешь или руку, или на худой конец палку какую-нибудь, кочку, чтобы уцепиться... Я, милый, лучше тебя это знаю - поэтому все твое кокетство как на ладони.[/i]
            - Лукавишь... Это не к лицу тебе, Таис, - морщусь я. - Откуда тебе знать?
            - Эх, как ты горазд стрелки-то переводить! Это ты все утро сидишь и лукавишь, кривляешься, как отвратительная обезьяна - я будто в кривом зеркале вижу тебя. И у тебя язык еще поворачивается... Ты разве хотя бы разок спрашивал меня, что я пережила после аборта? Ты же не интересовался - твердил, как попугай, что ребенок лишит нас свободы, великих деяний...
            Ее лицо, такое гневное, с твердыми скулами, вдруг разглаживается.
            - Знал бы ты, как я хотела ребенка от тебя. Как мечтала, что буду нянчить малыша, кормить его, носить на руках... и ты - рядом. Счастье... Такое обыкновенное, человеческое счастье... Но я видела, что ты, действительно, не готов к отцовству. Я младше тебя годами, но ты оказался сам таким ребенком... Это тебя надо было нянчить. Детям нельзя доверять детей. Поэтому я согласилась на аборт. Ради тебя - ради того, чтобы быть с тобой. Я ведь уже любила его - нашего малыша. Но тебя я любила сильнее. Мне и в голову не приходило, что эти любови не едины, что их можно разбить на части... Дай еще сигарету.
            На этот раз она закуривает сама. Быстро учится.
            - Конечно, глупость я сделала. Помнишь, ехали в больницу? Все во мне рвалось - назад, назад, домой! Я тебя за руку всю дорогу держала - а у тебя каменное лицо и пальцы холодные. Страшно было - жуть. И я поняла, отчего такойужас -  ребенок жив, и сейчас мы его убьем. А потом врач сказал, чтодетей у меня больше не будет. Ты не можешь себе этого представить - вы, чертовы мужики, так устроены, что некоторые вещи вам недоступны. Я согласилась на аборт только потому, что была надежда - через несколько лет ты созреешь, повзрослеешь настолько, чтобы не шарахаться от мысли о ребенке. А оно вот как вышло. Понимаешь - ты только рассуждаешь о дне, о болоте, о том, как сладостно тонуть - а я там побывала и еле выплыла на поверхность. Мне хотелось умереть. Мне так хотелось умереть! Более того, я отталкивала руку помощи изо всех сил. Меня, можно сказать, помимо воли вытянули. И знаешь, кому обязана?
            - Ну-те-с, ну-те-с, хотелось бы услышать имя этого героя...
            - Брат твой поработал. Приезжал каждый день - сидел, пока родители не выгоняли, молол лютую чушь. Про Чечню рассуждал что-то, про президента, либерализм. Про погоду, выставки какие-то. Рассказывал истории дурацкие, смешные. Я просила Петра уйти - видеть его не могла, я же бредила тобой, тебя звала - а ты так и не соизволил появиться...
            - Постой. Ты же сказала, что хочешь взять паузу. Как я мог явиться-то? Это не ты, что ли, велела не приезжать?
            Таис усмехается, губы складываются в горькую щелку.
            - А ты и рад. Да я и не говорю ничего, но искала я именно твоей руки - не находила, и тонула, хотела утонуть, изо всех сил хотела. Как только бедного Петьку не посылала - а он даже не слушал, просто мимо ушей пропускал и дальше трепался. И помогло, знаешь - я как-то начала выплывать. Слушала его, чем-то вдруг заинтересовалась. - девушка смеется. - Сама удивилась, что мне что-то еще интересно. Но вот так - живучи мы, бабы. Так и вернулась к жизни. А потом стала писать песни - горькие, сначала очень горькие. Сейчас я не включаю их в репертуар, но знакомый гитарист услышал и предложил вместе попробовать поиграть. И как-то так шустро поехало... 
            Она нещадно сминает очередную сигарету.
            - Так что ты мне про болото не говори. Искатель дна... Я знаю, зачем ты звонил. Хотел, чтобы я тебя пожалела, приголубила, приласкала. Хотел, чтобы я восторгалась тобой - отринувшим устои, презревшим условности. Значит, вот как ты понимаешь свободу?
            - Знаешь что, я не потерплю...
            - Нет, погоди. Ты потерпишь - еще как потерпишь. И потерпишь ты - потому что ты трус. Ты испугаешься честно мне сказать, в чем причина твоего так называемого «падения».
            - Таис...
            - Ох, что за  самолюбование, какая мерзость! Я бы поняла, если бы случилось горе, с которым ты не смог справиться; я бы поняла, если бы ты не ведал, что творишь. Бывает дерьмовая ситуация, иногда этим самым даже и кинуть могут - но хуже нет, когда обмазываешься дерьмом сознательно, наслаждаешься процессом и потом, хлюпая носом, изображаешь из себя героя - смотрите, какой я гений: весь в дерьме! То, что ты трусоват, я всегда знала, и то, что ты эгоист, тоже всегда знала, но никогда не думала, что это дойдет до таких размеров. Мне казалось, что ты успешно борешься с собой - и эта борьба делает из тебя прекрасного, сильного человека. Я гордилась тобой. А ты - испугался ребенка, испугался аборта, испугался меня, себя, всех кругом - и решил спрятать голову в песок, как страус, вернее - не в песок, а в вонючую жижу. А когда закончился воздух - испугался до усрачки и кинулся звонить мне... Хорошо, что ты пьян. Трезвый бы так и утонул, трясясь от страха.
            Таис... не надо так.... где ты научилась оттачивать фразы - как ножи, они вонзаются в мое тело. Вранье! Я ничего не боюсь. Если бы боялся, не полез на дно - не пил бы с редкостными подонками, не был вольным человеком. Врешь все, ведьма! Однако почему же так больно-то? Впрочем, и у меня есть один вопрос, и я очень хочу знать ответ.
            - Ну хорошо. Я - слабый никчемный слизняк. Зачем тогда ты приехала, стоило мне только позвонить?
            Таис сейчас похожа на большую кошку, выгнула спину, в глазах бьется белый огонь - не могу ничего понять, что-то странное происходит.
            - Ты забыл: мы ведь повенчаны грозой.
            Она резко, порывисто встает:
            - Я-то не забыла. Посмотри, что ты с собой сделал...
            Я невольно любуюсь сильной, подтянутой фигурой. Господи, вроде бы и не произошло ничего. Никак не видно, что ты перенесла такое страшное испытание. Молодая, сильная, уверенная в себе женщина...
            - И только? - мой голос отчего-то хрипит в самом низком регистре.
            Таис оборачивается от двери и улыбается - но уже не зло, как в течение всего разговора, а печально.
            - Какой же ты все-таки дурачок, - говорит она и вдруг быстро подходит, ерошит волосы и целует в самую макушку - и сразу исчезает, как привидение, словно и не случилось меж нами этого утра; зеркало души моей, любовь моя.
            Такая тишина! Словно я повис в вакууме. Дышать трудно - я распахиваю окна, и кислый запах вытягивает на улицу. Прохожу в комнату - смятая потная простыня, пепел, окурки по всему полу, прожжённый матрас на кровати  - курил и выронил спьяну сигарету. Надо бы выпить. А надо? Таис прогнала гномиков, и мне что-то неохота начинать пьянство сначала.
            Подхожу к столу - там горит бледным светом экран компьютера. Экран чист. Я наврал, Таис: никакой книги я не начинал, ни строчки не написал. Я уже не уверен, что мне хочется писать эту книгу. Звонит телефон - я не могу узнать собеседника, который предлагает встретиться через час в кабаке. Пошел ты! Швыряю трубку: не знаю, кто это; какая-то тень. Я окружил себя тенями - а они безлики и бездушны, пропади они пропадом. Сегодня я не разговариваю с тенями: хватит промывки мозгов от Таис. Как это она жестко!
            Тень...
            Я вдруг вижу себя со стороны. Наверное, Таис, ведьма, передала картинку со своих глаз: прокуренная неустроенная квартира, не жилье, не дом - пристанище, по которому бродит похмельный мужчина, от него неприятно пахнет, он не причесан и небрит, под глазами - черные круги; но он все еще в неплохой форме - если привести в порядок, не скажешь, что пьет. Он заблудился в своих страхах, ему надо указать путь - жестко, схватить за плечо, дать пощечину и повернуть лицом к опушке.
            Вот зачем ты пришла. Может быть, стоило прийти раньше? Но раньше я не звонил, я упивался придуманной мною мерзостью бытия и упился-таки до твоего презрения. Оно не дает мне сейчас продолжить шествие в бездну - я словно подвис над пропастью, отразившись в твоих прозрачных глазах.
            Какое неудобное положение - висеть над пропастью. Надо куда-нибудь уже лететь. Конечно, может статься, я опять упаду - потому что путь зыбок, как дорожка на водной глади, не так-то просто выбраться из болота - но я ведь не смог забыть телефон, я могу опять позвонить и  ты напомнишь: этот путь можно пройти только танцуя. А уж танцевать ты умеешь.
 
            Выплывает из моря желтый диск солнца с красной каемкой, и чаичьи стаи, клевавшие воду, исходят голодным резким криком, жирные, огромные и наглые птицы. Давеча одна такая украла с тарелки кусок мяса - только мы поцеловались, как налетела и стибрила, словно молния; мы глазом не успели моргнуть.
            Чайки - шустрые птицы. Они пикировали на воду на фоне восходящего солнца; мы лежали, обнявшись, и наблюдали, как они добывают рыбу, и опять падают вниз, сложив крылья, и кричат, и иногда дерутся.
            Море после ночного шторма совсем успокоилось и будто бы подернулось пленкой, по которой, казалось, можно гулять. Ты интересовалась, есть ли здесь укромные местечки, где мы могли бы походить по воде. Я убеждал тебя дождаться заката, когда из-за островов покажется луна и по бухте побежит серебряная дорожка: этот путь можно пройти только танцуя, потому что он всегда пляшет.
            А уж танцевать ты умела и танцевала самозабвенно; я ведь и заметил тебя в танце, трудно оказалось не заметить - ох как ты танцевала! Ты не просто двигалась, ты играла то страсть, то нежность; медленно скользила, положив доверчивую руку на плечо партнеру, и  тут же взрывалась пестрым вихрем, и я тер глаза, не замечая, что в них уже застыл образ статной высокой девушки, которая любит танцевать, петь и бродить по морской глади.
            - Что за мрачный человек сидит там, в углу? - поинтересовалась длинноногая танцовщица, пока я мучил глаза; ты никогда не стеснялась в отличие от меня, и, наверное, поэтому твои прямые вопросы никогда не выглядели хамством.
            Предполагаю, что ты все же слегка обиделась: море, свобода, внимание мужчин и летняя ночь, которая не бывает молчаливой из-за звона цикад в густых зарослях - и нашелся человек, который отворачивает лицо. Ты утверждала, что досадовала из-за того, что моя хмурость вступила в явную конфронтацию с праздником, но я все же думаю, что и неловкое невнимание оказалось причиной того, что мы провели вместе следующий довольно длительный период.
[b]            Уже тем вечером, когда танцы пришли в упадок и взошла пупырчатая луна, насытив степь серебром, ты держалась рядом. Многие предпочли вину за столом уединенные прогулки по