становятся треугольником. Ты решала сложную задачу, но по ночам обнимала меня по-прежнему жарко и искренне, пока не настало время ехать в больницу.[/i]
Я уговорил Таис.
- Я сделаю то, что ты хочешь, но я не вижу, что будет потом.
Услышав эту фразу, прозвучавшую, как мрачный удар колокола, я еле сдержал вздох-всхлип облегчения; нервы к тому моменту были ни к черту, так я боялся, что ты заупрямишься. Господи, как я обрадовался!
И вот теперь оказывается, что после аборта ты больше не сможешь рожать. Что за дикая ситуация! Подлая жизнь. Подлые врачи, подлый твой организм! Я этого не хотел, дорогая, любимая Таис! Я просил лишь отсрочки.
Я думал так, и тут увидел тебя в окне - расплывающаяся, призрачная фигура, общий контур без деталей - но ты подняла руку и помахала ею, и тогда я бросился бежать - без оглядки.
Боюсь, что ты увидела постыдное сверкание моих пяток, потому что помню еще такую сцену: звонок после нескольких дней молчания. Я сидел на кухне в одних трусах и писал, без помех наслаждаясь процессом творения - молотил пальцами по клавишам первого своего компьютера, громоздкого ящика, занимающего весь стол. Поднял трубку, услышал прохладный голос и заорал:
- Ты где?
- Я у родителей, - вдруг сообщила Таис. - Поехала из больницы сюда...
- Господи, я сижу и жду, места себе не нахожу, почему ты не сказала мне? Я бы приехал встретить. Я так ждал...
Таис сделала паузу - я слушал шуршание, пощелкивание, дыхание разделившего нас пространства. Оно оказалось слишком большим, это пространство, размером приблизительно со вселенную, которую еще никто не научился преодолевать.
- Я пока не приеду, - вдруг выпалила ты. - Я не могу... Понимаешь, я пока не могу... Мне нужно взять паузу... Привыкнуть.
Вот тогда я понял, что это конец - показалось, что это конец света, впрочем, самое противное, что я ждал подобного исхода и даже надеялся - не на разлуку, нет - на то, что мука закончится хотя бы так. Когда человека пытают, он в равной степени жаждет жизни и смерти, ибо освобождение несет и то, и другое - мои чаяния были схожи: освободиться любой ценой; а про твои судить не берусь: чужая душа все-таки потемки.
Не нужно никаких гигантских волн над Атлантидой. Нужно, чтобы ты позвонила и сказала, что не приедешь. Как все просто-то! Никогда не надо ничего усложнять.
Впрочем, вру - волна была. Стоя в прихожей нашей крохотной квартиры с трубкой в потной руке, я увидел огромную, прозрачную массу одиночества и пустоты с какой-то мерзкой белой пеной сверху; она изогнулась и рухнула с неслышимым грохотом, и я захлебнулся в твоем отчаянном крике:
- Я люблю тебя...
И повесил трубку, утопленник. В ответ ничего не сказал.
Перечитал все написанное за утро - пакость, а только что казалось гениальным текстом. Ткнул больно пальцем в «Del» и жал, пока не стерлись все строчки до единой. Поглядел вокруг. Все понял. Впервые в жизни я с небывалой ясностью испытывал такое пронзительное чувство потери, ясности и вины - и знаешь что? С этим оказалось возможно справиться!
Как я справлялся? Грешен - побегал по бабам. Здесь ты сыграла со мною злую шутку, девочка - после наших звездопадов наслаждение от секса получалось настолько ненастоящим и сиюминутным, что я быстро прекратил подобные эксперименты. Женщины оборачивались фальшивкой, подделкой. Обнимая их, я не мог отделаться от ощущения, что дотрагиваюсь до резиновой куклы - довольно неприятно, надо сказать. Бедные девушки не виноваты, они относились ко мне с искренней симпатией и влюбленностью. Это мой комплекс. Это я забывал их в тот момент, когда надевал брюки. Некоторые проявляли потом настойчивость и изрядно надоедали; приходилось даже грубить, чтобы отвадить назойливых поклонниц.
Кроме того, я набрал работы вдвое больше прежнего - мое имя благодаря брату в определенных кругах знали и давали заказы с удовольствием.
Ох, и развлекался я! Я писал статьи и речи для всех желающих; за такое дело хорошо платили. Бывало, утром я писал заметку в либеральную прессу (под псевдонимом), днем - в скучнейшее издание провластного толка (под другим псевдонимом), а вечером мне звонили с предложением экстремисты из левых. Я не скрывался - главреды прекрасно знали, кто я и с кем сотрудничаю. Главное - не знала аудитория... Кроме того, я стал успешным политическим спичрайтером. Никто ведь не понимал, что в своих текстах я издеваюсь над заказчиками; я выучился это проделывать так изящно, что никто и не замечал, а мне доставляло большое удовольствие столь тонкое извращение.
Потом мне досталась в наследство отличная двухкомнатная квартира - вот эта самая, Таис, которую я так запустил; я измучился, оформляя документы, но жить стало гораздо легче. Что ни говори, а материя много значит, на одном духе далеко не уедешь...
Мне часто мечталось о нашей дальнейшей совместной жизни, хотя я не питал иллюзий, что такое возможно: когда ты осталась у родителей, мы оба понимали, что страница перевернулась, прочитана и растворяется в прошлом. Так что ты тоже ведь слегка покривила душой, а?
Ты изобрела и внедрила такой формат общения, который делал возвращение невозможным: только через личную интернет-переписку, никаких контактов в реальности - и я дальше и дальше отдалялся, прожигал жизнь, пока не очнулся и не понял, что цена всему - дерьмо, и ничего, кроме этого, не имеет смысла.
То, что я тебе сейчас рассказал, является первой главой моей книги о бездне, болванкой, заготовкой поистине грандиозного эпоса. Я опишу процесс как можно более детально и красочно; ты же сама говорила, что у меня талант по части литературы.
Но это еще не все. О, у меня накопилось много прекрасных образов! Алкаши, жулики, подонки: гады всех мастей. Хватит на несколько книг. Я слышал и запомнил множество великолепных историй - тебе понравится, Таис.
Вот, например, такая: один мой собутыльник оказался ключевым свидетелем по делу о незаконном митинге - вламывает всех подряд, с удовольствием, со свинячим восторженным визгом, а между тем после того, как акцию разогнали, этот сукин сын валялся здесь пьяный несколько дней, прятался - и от своих, и от полиции, и в перерыве между питием жалился, какая у него сложная жизнь, как ему нравятся соратники, какие они чудесные люди и как ему тяжело на них доносить.
Или вот - встретил я тут парня, который совратил и бросил несовершеннолетнюю. Юное создание, страдая, выбросилось из окна, не выдержав позора. Девочка осталась жива, но изуродована. Парень показывал фотографии - ангелочек, такая красоточка - глаз не оторвать. Он избежал ответственности, что придало ему хамства, хвастается своим поступком и считает себя круче Казановы. Вину свою он отвергает: «Не я же эту идиотку выкидывал!» Работает молодой человек на хорошей должности в крупной корпорации, ездит на крутой машине и напиваться предпочитает односолодовым виски. Нравятся ему сингл молты... Или вот...
- Ну, хватит. Убедил - у тебя достаточно материала. Можешь не пересказывать, - у Таис дрожат крылья носа. - Дай мне сигарету. Я не курю, но чем-то надо перебить этот запах...
Она неловко чиркает зажигалкой - у меня, с трясущимися руками, и то лучше получается. Приходится закурить сигарету и протянуть ей. Она затягивается и кашляет.
- Я сегодня наслушалась от тебя дикости на жизнь вперед. Ответь мне только на один вопрос...
- Хоть на сотню, дорогая моя. Только боюсь, ответ будет не оригинален...
- На сотню? Откуда здесь взяться сотне! Ответь на один: зачем ты мне звонил этой ночью, зачем звал, зачем умолял приехать?
Ах ты ж, какая ведьма! Я совсем мозги пропил - начисто забыл про звонок. А я-то тут уже час сижу, распинаюсь перед тобой, выворачиваю нутро наизнанку - даже похмелье отпустило. Это в твоем стиле - дослушать до конца, внимательно, не перебивая - и подрезать крылья на максимальной высоте полета - или глубине - без разницы: я уже говорил, что это одно и то же.
Ну что же, молодец, подловила меня. Хороший вопрос. Нет у меня на него ответа - не помню я ничего. Даже самому интересно, зачем я набрал твой номер - и откуда звонил? Из притона, набитого желтым тусклым светом и запахом гнили? Что же получается, я мог разговаривать с тобой в присутствии пьяных морд, и они слышали разговор и ржали над моими пьяными мольбами? Стыдоба. Но, может, мне хватило остатков соображения сделать звонок из дому? Я же не знаю, когда и как пришел домой...
- Понятия не имею, Таис, зачем я звонил тебе. Мне жаль, что нарушил твой сон...
- Ничего. Мне не жаль.
- Видно, это рудимент... Остатки прошлого. Руины.... Нельзя стереть все сразу - всегда что-то остается...
Я, пожалуй, не буду упоминать, как титанически боролся с номером твоего телефона. Я сжег все записные книжки, где он мог быть записан. Я перетряс ящики и полки, разыскивая клочки бумаги с заветными цифрами и яростно уничтожая их. Это был, наверное, последний раз, когда я навел в доме идеальную чистоту - вымыл, вылизал темные углы, промел под кроватью, батареей, шкафами, все щели пропылесосил и выскреб. Я обои сменил! Бесполезно: номер вылезал из самых неожиданных мест. Я находил его в карманах брюк, в холодильнике под бутылкой водки, на подоконнике, который только что сиял первозданной чистотой. Мистика. Оказалось - зря старался, я до сих пор помню его наизусть.
Жаль, что не существует пылесоса для памяти. Вот уж что нуждается в чистке!
- Я рада, что ты его не забыл, - говорит Таис и вертит сигаретой в пепельнице, уже полной окурков. - Правда, рада.
- Отчего же? Я бы не стал на твоем месте радоваться.
- Ну, ты на своем месте - а я на своем... Позволь уж самой решать, как реагировать. Мне кажется, это свидетельство того, что в тебе осталось довольно много человеческого.
Я корчу рожу и чешу в затылке.
- Да? Печально. Значит, мне предстоит еще много работы.
- Это точно: пахать тебе, не перепахать, - кивает Таис.
- Что ты имеешь ввиду, дорогая?
- Всего лишь то, что тебе нелегко придется - выдираться из той мерзости, в которую ты себя вверг. Как у тебя легко выходит! Отчего ты решил, что тебе удастся вообще выкарабкаться из той ямы, которую ты себя так страстно роешь? Это ведь навсегда, милый мой. Ты не напишешь свое Евангелие возрождения, да и книгу мерзости эту тоже. Ты просто булькнешь и потонешь в болоте. Я даже не могу понять, что на тебя нашло, что ты очевидные вещи видеть перестал...
Я угрюмо закуриваю сам.
- Не веришь мне, значит... Ну и не надо. Утону, как ты изволила выразиться - булькну - и ладушки.
[i] - Нет, не
