дочка, поревуть-поревуть, да обойдуца.
Вошел и дедушка:
- Успокойтеся, дети, ничего мы еще не решили.
Притихли мы чуток, мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили, потом она вернулася и говорить:
- Ладно, дети... Ни за кого я не пойду.
Да обняла нас с Динкой, посадила братца на руки, вытерла нам слезы, носы, прижалися мы к ней... и опять стала она такая тепленькая, своя!»
Без хорошего работника хозяйство разваливалось, - на похороны мужа продала Бабушка одну лошадь, после смерти младшего сына другую, потом – последнюю и пошла она работать на пенькотрепальную фабрику. Уходила рано, дети оставались одни, выбегали на улицу играть, хата оставалась раскрытой, вот нищие и соседи крали из неё всё, что видели:
«Не у всех же совесть была? Оставалася у нас еще сбруя лошадиная и мамка спрятала ее на потолке, а раз прибегаем мы с улицы и слышим: кто-то по потолку ходить! Что делать? И сообразили, взяли да убрали лестницу. Смотрим, с потолка голова свисаить:
- Девки, поставьте лестницу назад.
- А что ты там, дядя, делаешь?
- Да я тут… кое-что выбирал.
- Положи, дядя, на место, а то мамка нас побьёть.
- Да я немного, я чуть-чуть...
А мы – своё, да и лестницу не ставим. Ну, он то просил нас, то умолял нас, а потом матом ругать начал, но мы продержали его там, пока мамка не пришла.
- Бесстыжие твои глаза! - начала его совестить. - На сиротское позарился!
Ну, поругала его, поругала, с тем-то он и ушел. А другие половчее были, вот и расташшыли всё, что оставалося, и даже подушки поразволокли, одну мамка как-то у соседки обнаружила, а та:
- Да я на огороде её нашла.
А, может, и на огороде, может, и мы туда её заташшыли.»
Пошла и мама работать на бахшу, хотя было ей всего восемь лет (в 1911-м).
И вот как-то хозяйка подозвала её к себе, угостила булочкой и сказала, что если она будет рассказывать ей о том, что замышляют те, кто с ней работают, то она за это будет давать ей такие же булочки. И она делала это, пока подруги не узнали и решили её проучить, - голой попкой протащить по доскам моста, - но проходящие женщины спасли её, и когда в слезах прибежала домой, то мать только и сказала:
«- Стоить тебе! Но не по мосту надо было таскать, а крапивой высечь.
Но на другой день, когда я всё же пошла с подругами на работу, догнала нас и говорить:
- Это кто хотел мою Маню по мосту проташшыть? Да я вас нонча ж к уряднику отведу!
Испугалися девки, начали оправдываться, - не я, мол, не я! – а мамка покричала на них, покричала, да на том-то дело кончилося.»
И всё же в те годы жилось им не голодно, ведь в семье было двое работающих (в 11 лет мама тоже стала работать на пенькотрепальной фабрике), и им платили деньги, на которые можно было жить, но в 1914-м началась война*:
«Помню, прибежали мы на работу, а там уже суматоха: война, мол, война с немцем! И уже на другой день на лошадях едуть, пушки здоровенные вязуть, по мостовой гремять, по булыжникам, улицы сразу народом набилися, солдатами. Стала с каждым днем таить и наша фабрика, мужиков-то на войну забирали, поташшыли их и из деревень. Помню, вышли так-то за ворота, стоим, смотрим… а напротив судья мировой жил. И вот смотрим, значить, а по дороге идёть баба деревенская и в голос убивается:
- Милый ты мой сыно-очек! Голубчик ты мой ненаглядный! - А этот ненаглядный ташшытся по дороге и рубаха-то у него холщёвая дли-инная, и штаны-то ши-ирокие! А баба причитаить: - Туды-то идешь ты цельный, а оттудова возвярнесси размялюжжанный*!
Топчить за сыном, а мировой судья вышел на крыльцо да к ней:
- Ну что ты страдаешь, по ком плачешь-то? Во, чучело огородное… в лаптях, лохматый. - Баба посмотрела-посмотрела на него, ничего не сказала, а он опять: - Вот я проводил сына! Красавец, умный, образованный!
А мамка слышить всё это да как вскинется:
- Твой красавец, значить. И тебе он жалок. А этот-то... что лохматый так и не жалок? – И как начала его песочить: - Что ж, не так она его рожала чтолича, как твоя? Не так он сиську сосал, как твой? - Она ж острая на язык была: - Да чтоб тебя за эти слова!..
И что ж она на него только ни обрушила! А он постоял, постоял молча, посмотрел- так-то на мамку да повернулся и ушел. А наш хозяин Владимир Иванович слышал все это да как начал хохотать:
- Дуняш, это ж мировой судья! Что ж ты так с мировым-то…
- Да черт с ним, что он мировой! Такие слова обидные и матери выпалить!
Никак мамка не успокоится, а Владимир Иванович все смеется:
- Ну, молодец! Ну, отутюжила мирового!»
Но беды России только начинались, - в 1917 году свергли царя, произошел большевистский переворот, фабрики экспроприировали, они закрылись, работать стало негде и начался почти голод:
«Всё люди сдирали и добавляли в хлеб, траву, кору разную. Помню, принесёшь кусок хлеба, а в нем ржи-то... режешь, а колючки так за ножом и волокуцца, так и тянуцца, так мамка так-то и скажить:
- Все кишки эти кылки нам расцарапають.
Да порежить его на сухарики, посушить, потом потолчёть, просеить, кылки отсеются, тогда и едим, что осталося.»
А вскоре началась и гражданская война, опять стали отбирать лошадей, коров, самых работоспособных мужиков угонять на фронты и работать в поле стало некому. А тут еще снова вспыхнула эпидемия тифа.
«Вот и повезли гробы, а то и просто завернуть покойника в попону* да на кладбишше, кто в силах - могилку выроить, а кто нет - в снег зароить, да и ладно. Заболели и мы. Ляжим, бредим, мечемся, каждый своё лопочить! Помню, одумалася я так-то да слышу:
- Не цепляйтеся за меня! Отстаньте! - А это мамка кричить на всю хату: - Не довезу я всех, отцепитеся от меня, отцепитеся!
Я ка-ак захохотала! И аж память отошла. Но потом стали соседки к нам заходить, в хате протопють, поесть принесуть, и начали понемногу поправляться. А чем кормиться-то? И хранилася у нас под полом редька, вот мы и давай эту редьку... Достанем кой-как, начистим, нарежем и грызем, как мыши. А после болезни этой были как не в своем уме, мамка как всеодно задеревенела, а Динка... Она ж еще меньше меня была, так и вовси дурочкой стала, соображала плохо и все только есть просила. И тут-то случилося самое страшное, Коля-то наш... А было ему тогда десять лет. Он же, когда выздоравливать стал и понемногу ходить, ушел к дяде на Масловку, а там его и накормили хлебом, да еще теплым, только что выпеченным, и случилося у него воспаление кишок. Лечить было некому, да мы никуда и не обрашшалися, сами после тифа еле-еле на ногах стояли, и стал наш Коля помирать. Помню, как закричить, как завизжить!.. Соскочила я к нему с печки, а он:
- Иди, иди на печку. Думаешь, легко помирать? О-ох, и трудно ж помирать!
Потом застонал, застонал, судороги началися и память отошла. Помер… Ну, надо обмывать, а сил и нетути. Надели мы на него рубашечку чистенькую, штанишки… Динка и я си-идим рядышком, а я еще и прилягу, головой к нему прижмуся. А когда приехал за ним дядя и привёз ведро кислой капусты с коврижкой хлеба, мы как накинулися на эту еду, как облапили! А дядя забрал нашего братца и увёз, мы даже и не попрошшалися с ним, никто и не заплакал. Ну, прошло с неделю, тепло стало, снег растаял, ручьи побежали. И была у нас еще картошка в поле с осени зарытая, мать всё-ё так-то скажить да скажить:
- Как-нибудь уж, дети, зиму перебьемся, зато весной посадим и осенью с картошечкой будем.
Но тут уж такое подошло, что если картошку эту не выташшым из земли, то нас самих туда... Ну, сосед и отрыл её нам, привёз. Стали мы с Динкой поправляться от этой картошки, стали с печки слезать, ходить понемногу, и только тут-то опомнилися: а Коля-то... Коля наш где?! Как же мы плакали, как убивалися! Да и мамка ночью раз ка-ак всхватилася:
- Ох... А где ж... А где ж Коля-то наш?
- Помер он, мам.
- Хм... Да я знаю, знаю.
Что ж, не знала, чтолича? Помню, сидить раз так-то у печки, копаить угли, да говорить:
- И что по нём убиваться-то? Неслух стал, самоволь.
А это, когда мы все еще лежали, а он выздоравливать стал, так она попросить его так-то:
- Коль, водицы... сходи за водицей-то.
А он и не идёть, сил нетути, вот она и неслухом его... А тут, видать, на неё как прозрение нашло и как начала метаться! Плакать-то уж и говорить нечего, как плакала, а то как начнеть биться!
- Господи! Помереть бы!
Но не помрешь, коль смерть не пришла.»
Весной 1918 года бабушка Евдокия решилась ехать со своими дочками на Украину, - «Говорили, что там посытней.» - да и огород засаживать было нечем.
А поехали они к Ивану, солдату, которого когда-то «поставили им на житьё»:
«Д-оолго ехали, должно, дней пять. Сгонють на какой станции и сидим, потом опять к поезду прицепимся, поедем.»
И нашли они Ивана. Прожили у него дней пять, а потом он надумал жениться на моей маме, но она не хотела этого и тогда бабушка, чтобы уехать, сказала Ивану:
«- Как же свадьбу играть без соли играть? Давай-ка мы съездим, привезем хотя бы пуд, вот и сыграем.
А тогда за три пуда соли можно было корову выменять.
- И ладно, поезжайте, - обрадовался он. - Только Маню оставьте.
- Не-е, - мамка-то, - чаво ж она сидеть будить? Тоже поедить, поможить.
Поспорили они, поспорили, но, наконец, он согласился, отвез нас на вокзал, дал хлеба, ведро картошки, мы и поехали, куда глаза глядять.»
Но доехали они только до станции Лозовой, - выгнали их из вагона и забрали в комендатуру. Но у них была «бумага за печатью от бедного комбеда*», что они едут на Украину «спасаться от голода», и их отпустили, а один мужчина посоветовали ехать дальше не в товарняке, а купить билет на пассажирский поезд, на что бабушка ответила:
«А кто ж его знаить, кого сажають в пассажирские поезда, разберешь тут разве? Тут хотя бы к чему прицепиться, лишь бы вёз!»
Но всё же взял он им билет до Юзовки, - «Только до неё наших денег и хватало» - и поехали они уже в пассажирском вагоне:
«Едем, а как раз рядом дядечка сидить:
- Куда ж вы путь держите? - спрашиваить.
- Да едем, куда глаза глядять, - мамка-то ему.
- Ну, глаза могут и далеко глядеть, за ними не угнаться. - И расспросил он нас: откуда мы, как жили, а потом и говорить: - Оставайтесь-ка у нас, в Константиновке. Заводы, правда, сейчас все разбиты, но, когда восстановятся, найдется и вам работа. А пока идите на хутора, там рабочими руками нуждаются. Заработаете хлеба на зиму, а жить потом у меня будете, хата большая, найдётся и вам уголок.»
И пошли они на хутора искать работу. Но есть-то хочется. Стали побираться:
«Динка, правда, ни-икак просить не могла! Как откажуть, а она - в слезы. Да ведь отказывали-то не просто, а обязательно скажуть: рабить, мол, надо, рабить... работать по-ихнему, ну а я… Приятного в этом, конечно, мало, но переморгать можно было, чаво ж не переморгать, не попросить, коль есть у кого? Кто откажить, кто обругаить, а кто скибку хлеба и дасть. Да хлеб-то какой белый, вкусный! Мы такого уже и не
