верно рассчитали, чем больше будет откровенно бессмысленных репрессий и заведомо невинных жертв, тем лучше. Ведь при этом все преподносилось совершенным персонально от его имени...
За два месяца Большого Террора в Париже с 10 июня по 27 июля 1794 года на эшафот было отправлено 1378 человек и лишь 200 из них были оправданы!
Но характерно, кроме двух-трех, ни на одном документе за эти последние полтора месяца подписи Робеспьера уже не было. Он понял, в чьи руки попал проклятый декрет и как они его используют, но был уже бессилен на что-либо реально повлиять…
Для сравнения, за 14 месяцев революционного террора с марта 1793 до 10 июня 1794 в Париже были казнены 1251 человек…
Жертвы этого террора уже по большей части не аристократы, не роялисты, часто это вполне случайные люди, остатки разгромленных фракций Эбера и Дантона, вчерашние противники они объединялись в озлоблении к революционному правительству. А может и не были они искренними врагами друг другу и Неподкупный еще раз прав?
Оппозиция не занялась взаимоистреблением, как может быть и предполагалось Неподкупным, напротив, стало четко видно, что они объединились, перенеся ненависть к правительству на личность Робеспьера.
Забывая при этом, что все решения принимались только коллегиально, большинством голосов и росчерк пера одного человека не решал ничего в якобинских структурах власти, режим, безусловно, жёсткий, но безличный, это «диктатура без диктатора» или по меткому выражению роялиста Малуэ: «Управление Алжиром без бэя».
Равный среди равных среди членов Комитета Неподкупный иногда как сильная личность в чем-то невольно подавлял своих коллег, его крайняя принципиальность, суровая требовательность к себе и к окружающим, выливавшаяся нередко в нетерпимость к чужим слабостям, вызывали неприязнь и склоки, ущемляли самолюбие коллег, временами ощущавших себя менее значимыми.
В этом первоначальный и истинный смысл ядовитого эпитета «диктатор».
Британская пропаганда последних месяцев и усилия их французских коллег не пропали даром, в существование «личной диктатуры Робеспьера» уже искренне поверило немало обывателей, в том числе самих революционеров, депутатов Конвента.
Как уже было сказано, есть сведения, что и американцы, которым французы весьма доверяли и считали союзниками, в это время вели тайный «подкоп» под якобинское правительство Франции.
Оплаченные британским правительством писаки справились со своей задачей.
Сбитые с толку и запуганные обыватели морально уже готовы были принять переворот как благо, чего и требовалось добиться.
А жестокий прериальский декрет, опасный более для самих робеспьеристов, лишь убил надежду на примирение сторон. Обеим сторонам спасение виделось только в физическом устранении оппонентов. В бескровное решение конфликта больше не верил никто…
Якобинец и роялистка
Куаньяр отправился в очередной раз навестить своих «узников», затворниками проживавших уже больше месяца на улице Сен-Флорантэн. Кроме ограничений свободы поводов жаловаться у них не было, в их полном распоряжении неплохо обставленная квартира из трех комнат, не считая гостиной и кухни, где готовит и прибирается лично им нанятая пожилая женщина.
Перед зеркалом Норбер внимательно и критически оглядел себя и обнаружил не без удивления недостатки, на которые прежде не обращал внимания, сюртук был потёртым, низкие сапоги стоптаны, галстук небрежно полуразвязан, лёгкая небритость также явно его не украшала, чрезмерно длинные чёрные волосы, выбивавшиеся из под шляпы, едва ли не до лопаток, лоснящиеся и сальные придавали ему немного дикарский вид…
Впрочем, типичный санкюлот, обитатель рабочего Сент-Антуанского предместья.. ничего особенного.., но это совсем не то, что может вызвать симпатию молодой графини…
Все эти недостатки следовало немедленно устранить, сменив старый сюртук на новый, а главное - аккуратно связать чёрную гриву в хвост, как делал всегда из уважения к Робеспьеру, когда посещал дом гражданина Дюплэ..
Остановив фиакр у подъезда, Норбер поднялся на третий этаж и открыл дверь, ключи от этой квартиры были только у него и служанки.
Решительно вошел в гостиную, но замер и остановился, держа в руке шляпу с трехцветной кокардой, увидев, как Луиза де Масийяк, непозволительно красивая в ярко-розовом, струящемся до пола платье встала при его появлении из-за стола и отложила в сторону книгу.
В больших грустных глазах он ясно читал озабоченность и легкий испуг и испытал смутную обиду, она по-прежнему видит в нём «свирепое революционное чудовище», бледнеет, вздрагивает и отстраняется при его приближении и малейшем прикосновении.
- Я присяду, вы не против?, - мягко произнес Норбер, - отчего вы так насторожены? Мы с вами общаемся достаточно часто, за это время я не сделал вам никакого зла, почему вы меня боитесь? Давайте я сам попробую угадать причину, а вы скажете прав я или нет? Вы чувствуете себя зависимой и беззащитной, обязанной мне жизнью и боитесь, что я назначу особую цену своему покровительству?» Норбер выразительно взглянул на девушку и её нежные щеки залил румянец, - а также ваш страх вызывают все революционеры, все якобинцы, вы приучены видеть в каждом из нас врага и злодея, это заметно. Итак, я прав? ответьте же мне…
Луиза внимательно рассматривала его смуглое лицо с правильными, чуть резкими чертами и не находила в нём ровно ничего зверского или гнусного, скорее напротив. «Он весьма привлекателен для санкюлота», - вдруг подумалось, и тут же она устыдилась этой мысли.
Он как-то неуловимо изменился за этот месяц, ввалились глаза, оливковая кожа приобрела болезненный зеленоватый оттенок, резко обозначились скулы. Смутная предательская жалость змейкой вползла в сердце. Что это с ним случилось?
- Вы совершенно правы, гражданин. Если вы об этом спрашиваете, значит вам небезразлично, что мы чувствуем, мне от этой мысли гораздо спокойнее, - девушка принужденно слабо улыбнулась.
Сердце Норбера бешено стукнуло и куда-то провалилось, он проигнорировал эту досадную принужденность тона. Неужели она больше не чувствует себя беззащитной жертвой, а значит не должна видеть в нём тюремщика и злодея!
- Значит мир?, - улыбаясь, он протянул ей руку через стол.
- А разве между нами была война?, - в глазах девушки мелькнуло удивление.
- И всё же дайте мне вашу руку в знак того, что вы не видите во мне больше злодея и мучителя, мне это очень важно, я прошу вас.
Девушка неуверенно и осторожно протянула к нему маленькую узкую кисть. Осторожно и очень нежно Норбер сжал её в своей ладони, прижал её к губам. Это не слишком походило на дружеский жест.
Луиза тревожно вгляделась в лицо собеседника. Обычное выражение холодного бесстрастия совершенно исчезло, она почувствовала беспокойство. Норбер еще раз осторожно коснулся губами тонких пальцев.
Луиза слегка вздрогнула:
- Пустите, гражданин, - нервным жестом отняла у него руку.
Куаньяр по-прежнему спокойно и мягко смотрел на неё:
- Я сделал что-то выходящее за рамки приличий?
Она не успела ничего ответить.
В гостиной бесшумно возник де Бресси, ставший невольным свидетелем последних минут разговора и успевший отметить положительные изменения в костюме и в причёске республиканца, под его особенно внимательным взглядом Норбер смутился, но принял свой обычный невозмутимый вид.
- Чем обязаны столь важным визитом?, - с едва уловимой иронией произнес он, и вглядевшись в помрачневшее лицо Куаньяра спросил прямо:
- Скажите как есть, что случилось?
Норбер откинулся на спинку стула и глядя поверх голов невидящими, обращенными «в себя» глазами заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
- Если всё произойдёт в течение июля, всех вас придется снова отправить в тюрьму...
Серьёзное лицо де Бресси застыло в напряжении:
- Это следует понимать так, что-то изменилось и мы вам больше не нужны. Значит снова тюрьма, а оттуда …»
Норбер резко вскинул голову и, взглянув де Бресси прямо в глаза, поднять глаза на Луизу у него не хватило сил, он тяжело вздохнул:
- Вашим жизням по-прежнему ничто не угрожает. Люди Вадье осмотрели уже все списки заключенных, обыскали все тюрьмы Парижа и не обнаружили вас. Теперь очередь частных домов и квартир. Мы поместим вас либо в Карм, либо в Сен-Лазар в последний момент, перед тем как…, не суть, это будет скверный сюрприз для моих любезных коллег. Скоро им станет совсем не до вас. Чем бы для нас это не закончилось, в любом случае вы будете свободны, либо я снова приду за вами, либо.., - он горько улыбнулся, - вас освободят... по амнистии, как «жертв якобинской тирании...
Чтобы слегка сгладить жуткое молчание, слегка улыбаясь, Куаньяр добавил:
- Сегодня утром люди из Общественной Безопасности едва не порвали меня в клочья из-за вашего исчезновения, они боятся ваших показаний, гражданка Масийяк и моего доклада...
Положив ухоженные руки на стол, де Бресси цепким и внимательным взглядом изучал молодого республиканца. Этот визит показался ему особенно значимым.
О прошлом между ними не было сказано ни слова, но граф помнил давнюю страсть Куаньяра к своей племяннице и составил себе твердое представление относительно истинных мотивов своего спасения.
Накануне в разговоре с Луизой граф осторожно коснулся этой щекотливой темы, но девушка лишь удивилась такому предположению, ведь этот красивый, но такой холодный и деловой молодой человек ничем не обнаруживал теплых чувств. А то письмо и цветы.. это было так давно..
Разве после сегодняшнего визита она не задумается? При всей доброте нрава и относительном либерализме эта мысль была графу немного неприятна.
И всё же он сам прервал молчание:
- Мы можем предложить вам кофе, гражданин Куаньяр?
Норбер наклонил голову:
- Не откажусь, гражданин Бресси, если бы все аристократы были так любезны к нам..., - тон беззлобной насмешки он сдержать не сумел.
Граф этой иронии не принял:
- Революционная тюрьма в ожидании смертной казни хорошая школа нового этикета, в нашем положении трудно в чём либо вам отказать.
Куаньяр стал серьёзен и поднял ладонь в знак примирения. Чувствовалось, что ему немного неловко, но, ни одного слова не сорвалось с его губ.
Де Бресси с минуту молча мерил молодого человека внимательным взглядом. И думал о своем.
«Проклинают дворянскую спесь, а что же он показал иное или некий якобинский «кодекс чести» мешает ему извиниться? Однако всё же по-своему недурной человек, интересный, умный, по-своему честный, чужд всякой сознательной жестокости, бессознательной жестокости у него немерено...и все же у него немало личных достоинств, вынужден по справедливости признать. Опасаюсь его, часто не понимаю, но при этом вполне уважаю и как это вообще возможно?
Но при всем этом фанатик революции, опасная и беспокойная судьба, в силу принципов обреченный приносить смерть и ждать смерти, упаси Бог Луизу увлечься им», - вот о чем думал де Бресси, не сводя глаз с властного гостя, хмуро изучавшего в
С уважением, Андрей.