Якобинец

прочесть заготовленную речь по выходу из кризиса.
          Неподкупный не знал о планах младшего товарища.., в последнее время они действовали порознь, он не раз слышал упреки друзей по этому поводу…
        А Сен-Жюст предлагал реальный и главное единственный бескровный вариант развития событий: введение конституции 1793 года и в связи с этим автоматическая отмена «чрезвычайного режима», а с ним и практики революционного террора и последующие выборы в новый Конвент, но заговорщики не желали бескровного разрешения конфликта…
        Уже арестованы и отправлены в Люксембургскую тюрьму братья Робеспьеры, Сен-Жюст, Леба.. Немного успокоившись, председатель Конвента объявил перерыв на час…
        Жюсом и Дюбуа, пока заговорщики не опомнились, отправились на улицу Сент-Онорэ для руководства спасением секретного архива клуба и мобилизацией якобинцев на защиту Ратуши.
        Командующий парижским гарнизоном генерал Анрио, когда его, наконец, нашли,  был пьян, но всё-же вполне дееспособен. Возглавив отряд драгун, он двинулся на Конвент и не встретил сопротивления.
        Но вместо того, чтобы арестовать главных заговорщиков, Анрио направился в Комитет Общественной Безопасности, стал искать Амара и Вадье, и не найдя их оставил Тюильри… чем и воспользовались растерявшиеся было заговорщики и стали стягивать свои силы.
        Но участникам заговора еще было чего бояться, часом позднее пришло известие о том, что Совет Парижской Коммуны освободил Робеспьера и его людей и сопроводил их в здание Ратуши, а на площади вокруг уже собралась вооруженная толпа, готовая защищать их… 
      Обрадованные активностью парижской Коммуны, заговорщики тут же объявили освобожденных ими руководителей якобинцев «вне закона», то есть теперь их можно просто убить, казнить без суда.
      Это как раз то, что и было им нужно, ведь если Робеспьер предстанет перед трибуналом, ему придется предоставить возможность защищаться. Было решено, он не должен говорить, слишком много знал Неподкупный о каждом из «героев» Термидора, уже видевших себя в составе нового правительства.
        Политические конкистадоры, торжествуя, издевались: «Мы применяем ваш же прериальский декрет!» И тут внезапное озарение как молния пронзило мозг…
        Не для этого ли и спровоцировал Неподкупного змея Сийес  на утверждение проклятого декрета?
      Их «благородное» сопротивление его утверждению действительно было видимостью! Ведь не зря же вскоре после Лендэ сказал Вадье: «Всё идет прекрасно. Неподкупный сам вырыл себе могилу!»… И где же была при этом его обычная дальновидность?! Неужели взяло верх отчаяние и безысходность? Так неужели правда в этом…       
      Впоследствии Норбер часто думал о странном поведении Неподкупного в эти последние два месяца, особенно же в последние дни. Уже с весны 1794 против него исподволь начались враждебные действия. Стоит вспомнить распространенные листовки депутата Лекуантра, в которых тот предлагал убить Робеспьера прямо в Конвенте и уже тайно собрал некоторое количество единомышленников. Об этом доложил мелкий клерк, то ли расположенный к Робеспьеру, то ли испугавшийся последствий. И что сделалось Лекуантру и иже с ним? Ровно ничего.
      Летом Неподкупный уже точно знал о замыслах заговорщиков, знал их вожаков по именам, но лишь наблюдал за их интригами, собирал материалы для своего Секретного Бюро, ничего не предпринимая. В этом видят какую-то тайну, злой умысел… Но теперь всё встало на свои места…

      Правда в том, что с момента утверждения злосчастного прериальского декрета он был бессилен теперь что-либо изменить или остановить. Накануне 9 термидора его враги в злобе и ужасе перед возможным поражением не спали всю ночь, интригуя, организуя, ободряя и запугивая трусов, а что же его люди? Никаких признаков активности, а что же он сам? Он  спал эту свою последнюю ночь.. 

      Отчего он устранился и не появлялся в Комитете после бурной сцены 15 июня? Он осознал, что наделал прериальский декрет и в чьих руках его реальное осуществление. Что толку присутствовать в обществе откровенно враждебных коллег, потенциальных убийц,  которые принципиально не примут от него никаких предложений, сколь бы разумными они не были.

      Без сомнения он понял и то, что спровоцированный Сийесом в состоянии духовного кризиса и безысходности принял документ, опасный именно для якобинцев, него лично и самой Революции, понял, что обречён и это лишь вопрос времени и ситуации.

    Не случайно он так часто публично заявлял о своей готовности к смерти, не случайно и то, что свою последнюю речь, произнесенную в Якобинском клубе накануне переворота 26 июля Робеспьер, откровенно назвал своим «предсмертным завещанием»! Всё сходится, и нет никакой тайны, никакой особой мистики…

      Он находился в особом состоянии духа в эти последние полтора месяца именно потому, что чётко сознавал, куда всё катится и был юридически бессилен вмешаться.

      Его ночные прогулки по Парижу тоже вызывали толки. Последнее время он рано ложился спать, но к полуночи просыпался и уходил из дома в сопровождении своего пса Броуна, возвращался лишь под утро.
    Часто его видели сидящим на скамье в парке с томиком любимого Руссо, с виду глубоко безразличного к царящему вокруг его имени кипению страстей.

    О чём он мог думать в это время? О том ли, что гибнет всё, ради чего он пожертвовал всеми благами и удовольствиями обывательской жизни? О собственной судьбе, о прошлом?  О том, что опасный крен ещё можно выправить и спасти Революцию? Безусловно. А может и о том, что собственная жизнь могла сложиться иначе? Возможно всё…   
    А в это время его обвиняли в вынашивании самых чёрных злодейских умыслов…

    Теперь он любил смешиваться с парижской толпой, что было не в его привычках.  Внимательно прислушивался к разговорам парижан, которые нередко ругали революционное  правительство и еще персонально «этого, Робеспьера», иногда он вмешивался в разговор, задавал вопросы, но в споры не вступал… Вероятно, так он выяснял обстановку и настроения народа и понял, что враждебная ему агитация и здесь неплохо обработала умы…

      Впоследствии многие историки и писатели найдут «таинственным» и необъяснимым поведение Робеспьера в эти последние два месяца. А никакой тайны здесь нет, стоит рассмотреть события под иным углом, глубже, не по поверхности, понять причины событий, а не  изучать их следствие, как происходило это обычно.

      Нужно всего лишь отказаться от навязанного Термидором шаблонного взгляда на этого человека, расклад политических сил и систему власти того сложного времени.

          Робеспьер действительно не имел рычагов реальной власти, чтобы что-то предпринять единолично.  Ведь его враги не только среди депутатов Конвента, но и в самом Комитете.  А он такой же член Комитета, как и Колло, Барер и другие,  и власти, превышающей их полномочия,  не имел.
      Росчерк пера одного человека не решал у якобинцев ничего. Это характерная особенность этой политической системы, коллегиальной на всех уровнях.
    Как раз этого не могли понять ни их современники роялисты, которые давали якобинской модели власти взаимоисключающие определения, то диктатура, то анархия, этого не могли понять и те, кто писал о тех событиях около 100 и сейчас, более 200 лет спустя.        Злосчастный декрет был убийственным именно для робеспьеристов, оставшихся вследствие раскола в Комитетах в меньшинстве и потерявших по существу влияние на ход событий, осуществление его оказалось полностью в руках их врагов.

      В эти два месяца будущие термидорианцы устроили беспредметные массовые казни, неадекватные и превосходящие всё, что имело место с самого учреждения революционного трибунала в марте 1793 года.
    Но при этом коллеги  ловко и цинично окрестили декрет «законом Робеспьера» и делали вид, что он имеет особую единоличную власть.  А себя члены обоих правительственных Комитетов  позиционировали лишь как «несчастных», которые  «лишь подчиняются насилию кучки злодеев»  и все эти неоправданные жестокости происходят будто-бы « именем Робеспьера», словно «именем короля»  и по его персональной злой воле!

      Количество казней превысило общее терпение, присяжные трибунала Парижа часто стали являться на заседания пьяными, и они,  не могли выносить столько смертных приговоров. Молодой помощник палача Жак Лувэ, незадумчиво исполнявший свои обязанности ранее, неожиданно для всех покончил самоубийством.. Будущие термидорианцы вели «разъяснительную работу» даже в рабочих кварталах, сея в парижанах разочарование, смутный страх  и озлобление.
            Вот она, эта правда.  Они выставляли его «свирепым и всесильным диктатором»… Будь он и вправду диктатором, имея возможность принимать решения единолично, разве не мог бы он бы отправить на эшафот всех их по очереди, только при этом Конвент был бы еще послушен и покорен и всем доволен, хотя бы внешне.

            Как раз перед настоящим диктатором это стадо трусов склонилось бы в страхе и почте
нии, изображая ликование и рабский восторг перед «сильным правителем».

          А вся правда в том, что никаким диктатором Робеспьер не был и отнюдь не стремился к этому и в этом его «вина»…
          Есть очень заметная категория людей, которые способны уважать только превосходящую,  подавляющую их силу и успех любой ценой, уважают любых завоевателей, лишь бы они были победителями, любых бандитов и насильников, лишь бы они были удачливы, ставят им памятники и строят триумфальные арки, восхваляют, слагают легенды. Но они не прощают побежденных героев и наделяют их чертами либо извергов, либо ничтожеств и неудачников.

        Для торгашей и расчетливых дельцов душа принципиального идеалиста всегда тайна, а всё непонятное кажется страшным.
        Кишечники восстали против мозга, брюхо против духа…
      Неподкупный не умел, а главное и не желал по-настоящему поставить    сапог им на шею, и они убьют его,  чудовищно оболгав до неузнаваемости и втоптав добрую память о нём в кровавую грязь… 
 
          Не строй иллюзий, честный патриот, драться будет очень трудно. Теперь можно выжить только в наморднике, так как нет более расчетливых и более циничных людей, склонных решать все проблемы с помощью эшафота, чем те, которых на нашу беду вырастила  сама Революция, эти новые господа… привилегированные плебеи...
      Если сила окажется на их стороне, мы, якобинцы, «люди 93 года» потеряем  самое право на жизнь.. как  индейцы в Соединенных Штатах...

            Каста со зверскими аппетитами, не знающая, что такое принципы, честь и совесть, осмеивающая, как «фанатизм» всё, чего не может понять.  Преступники, укравшие наши лозунги и старые знамена…

      Хуже всего то, что нас до сих пор считают единым целым – «революционеры, якобинцы», но мы давно уже не братья, не товарищи…

        Мы были беспощадны, чтобы изменить Мир,  они, чтобы сохранить награбленную добычу, приобретенные капиталы и дворянские особнячки!

          Чтобы с них более ничего не требовали, они станут утверждать, что всё уже свершилось