бессонница плюс адские мигрени, постоянно болевший живот и неприятные всполохи в сердце. Словом, здоровье заметно ухудшалось, слава богу, тогда ещё на время. Молодой организм брал своё и через месячишко восстанавливался – боли прекращались, сердце успокаивалось. Но вот нервы в норму не приходили, я становилась всё более дёрганной, раздражительной и испуганной. Мне сильнее и сильнее хотелось забиться в норку и не вылезать на свет.
Важное: училась я очень прилично, с редкими «четвёрками», в основном получала «пятёрки». Сессий боялась не из-за неподготовленности и незнания материала, а из-за болезненной, патологической неспособности нормально сдавать какие бы то ни было экзамены. Это и была болезнь.
Вспоминаю один эпизод, ужасно стыдный для меня.
Экзамен по книговедению, преподавательница – хорошая женщина, абсолютно нормальная и «нестрашная». Предмет я, вроде, учила, бояться нечего. И вдруг перед самой дверью кабинета со мной начинается что-то типа припадка: я трясусь, как под воздействием электрошока, зубы стучат, словно взбесившийся дятел со всей дури лупит дерево – громко и часто, по лицу и всему телу водопадом течёт пот.
- Ты что? – пугается моя Галя. – Приди в себя, с ума сошла? Ты ж сейчас грохнешься!
В полуобморочном состоянии всё же захожу в аудиторию и направляюсь к столу с билетами и преподавательнице. Вижу-слышу-соображаю плохо. Называю свою фамилию.
- Что? Как? – та явно не расслышала, видимо, звук у меня «не включился». Женщина подняла глаза от ведомости и охнула: - Что с вами? Вам плохо? Вызвать «скорую»?
Любопытно, как я выглядела? Но на предложение медпомощи замотала головой и что-то замычала.
- Она сейчас точно сознание потеряет, надо что-то делать! Понимаете, она ужасно боится, – за моей спиной раздался строгий голос Гали, которая, оказывается, зашла следом, чтобы контролировать процесс.
Преподша схватила свою сумочку и вывалила её содержимое на стол.
- Тут где-то была валерианка… она поможет? По-моему, в этом случае уже нет… у неё сердце, наверно, больное, она синего цвета вся! – женщина испуганно и нервно говорила не со мной, а с Галей, очевидно, понимая, что с синим существом объясняться бессмысленно.
Помню, как мне дали несколько жёлтеньких таблеток и стакан воды, усадили за стол, и сквозь туман я услышала: «Вот сначала успокойтесь, посидите, отдохните… а потом поговорим».
Экзамен я сдала на «отлично», и не потому, что меня пожалели. Напротив, преподша была очень удивлена и даже рассержена:
- Вы же всё знаете! Ну, что за глупость-то? Милая, надо же лечиться! Почему вы так психовали?
Хороший вопрос, просто отличный. Потому что лечиться надо, да, ибо болезнь. И она уже вовсю, как выражаются медики, манифестировала.
Из хорошего в институтской жизни с удовольствием вспоминаю посиделки нашей институтской группы у кого-нибудь дома. Мы весело проводили время – пели, танцевали, дурачились. На маленьком пространстве советских комнат устраивали бешеные танцы диких обезьян. А уж пели… Бедные, бедные соседи!
Пару раз я попробовала выпить «по-взрослому», по-семейному, как у нас дома было принято. Не пошло. Ни удовольствия, ни истины в вине не нашлось. Не мой путь.
Хорошая у нас была компания – разношёрстная, весёлая. Хотя я чувствовала, что для меня это всё ненадолго. Не моё это место, я там по ошибке.
Зато успешно делаю вид, что радостно живу «студенческой порой», нормальной жизнью советской молодёжи, учащейся в институтах и весело проводящей «свои лучшие годы» (именно «лучшие» - как утверждали буквально все взрослые люди). С одной стороны, мне совсем не улыбалось и в этом оказаться «ошибкой» - не радоваться счастью, которое разделяли нормальные, хорошие граждане. Иногда я пугалась самой себя: да что ж со мной не так? Но с другой стороны, чувство самосохранения всё ещё фурычило и требовало изменения ситуации, в которой мне опять хронически дискомфортно. Мягко говоря…
Поэтому после летней сессии решительно совершила первый «бунт» против родителей: перевелась на заочное отделение. Не могла больше выносить маразматического обучения библиотечному делу по Крупской и саму атмосферу идиотского учебного заведения с давящей по всем направлениям идеологией.
Как оказалось, этим я сделала маленький шажок в правильном направлении. Разумеется, куда полезнее для собственной психики было бы решительно рвать с институтом в принципе, но, с другой стороны, это могло обернуться для меня таким кошмаром дома, что ещё неизвестно, что бы со мной приключилось. Пока что я не была готова к целой революции и взятию Бастилии.
И всё же мой голос постепенно креп, ведь мне исполнилось девятнадцать. Я решилась сказать дома, что перевожусь, сделала это, мужественно перетерпев умеренные стоны и брань родителей.
С удовольствием, с наслаждением пошла работать – на сей раз «по профилю», как положено, в библиотеку ЦДЖ – Центрального Дома журналистов.
ЖИЗНЬ НЕ КИПЕЛА, А КИСЛА
Я упустила очень важное – про то, что творилось тогда вокруг, какая погода во всех смыслах стояла на дворе.
О, это было одновременно и забавное, и кошмарное времечко. Начало 80-х ознаменовалось наступлением новой степени дефицита товаров и продуктов, быстро пустеющих полок в магазинах и прочего убожества позднесоветской жизни. Как я уже писала, для молодости это всё было переживаемо и вообще не шибко важно: мы сами устраивали себе радости, развлечения, умели организовать веселье и даже на время забывать про то, среди чего и как живём. Как раз в те годы моё поколение вовсю увлеклось полуразрешённым роком – Макаревичем, Гребенщиковым и прочими «протестными» исполнителями. Это помогало жить и сеяло немаленькое зерно надежды в душе: что-то будет, что-то случится, что-то изменится. Только дайте сигнал, а уж мы подключимся, переделаем всё это умирающее, гниющее прямо на глазах, в то, что нужно, сделаем, как следует, превратим страну, нашу жизнь в нечто прекрасное!
Тем временем, наше «диссидентство» начиналось и заканчивалось домашними посиделками с пением любимой «Машины времени»:
Кукол дергают за нитки,
На лице у них улыбки,
И играет клоун на трубе.
И в процессе представленья
Создается впечатленье,
Что куклы пляшут сами по себе.
Ах, до чего порой обидно,
Что хозяина не видно,
Вверх и в темноту уходит нить.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.
Не знаю, кто как, а мы на словах про «хозяина», когда подпевали Макару или сами исполняли песню под гитару, пальцем многозначительно тыкали вверх. Тоже мне храбрецы-борцы! Сейчас смешно, а тогда было по-хулигански весело. Всерьёз мы, разумеется, не боялись, но… немного опасались. Всякое случалось, и в иных компаниях оказывался стукач, из-за которого всё же случались неприятности – редко, но бывало. Кстати, доставить неприятности лично мне было бы довольно сложно, поскольку я не состояла в ВЛКСМ. Все, в основном, боялись именно исключения из комсомола (не тюрьмы, конечно, не ссылки), что моментально влекло серьёзнейшие последствия. К примеру, автоматический «вылет» из института.
Но как можно выгнать оттуда, где человека и нет? Испугаться изгнания из рядов комсомола я никак не могла. И забавно вспоминать, что мне многие тогда даже завидовали.
- А как же ты в институт сумела поступить? – немножко обиженно спрашивал каждый второй. Конечно, людям было непонятно: их же загоняли в ВЛКСМ в том числе и пугалкой, что без этого невозможно никуда поступить. И тут такая я – в институте и без комсомольского билета.
- Да просто. Набираешь на два балла больше – и всё. Не могут не взять.
- Но тебя могли валить на экзаменах! Чтобы не принять. Ведь был приличный конкурс!
- Значит, не смогли завалить, - смеялась я. – Что ко мне пристали-то? Не завидуйте. Вступать не надо было.
Кстати, и в редакции, и в институте секретари комсомольских организаций ужасно мне докучали! Дело в том, что с моим появлением их начинали активно дрючить в райкомах за то, что у них есть «неохваченные», ведь я портила «показатели». Вот они изо всех сил и пытались меня «охватить», а я не давалась.
- Слушай, может, ты – баптистка? – испуганным шёпотом спрашивала милая молодая журналистка – комсомольский секретарь редакции, и я покатывалась от хохота:
- Почему именно баптистка-то?
Потом стали приставать в институте. Но, взрослея, я научилась говорить твёрдое «Отстань!».
Пытались затаскивать на комсомольские собрания.
- Не член, - в очередной раз сообщала я.
- А у нас открытое! – радостно-противным голосом верещало активное.
- Так закройте! – рявкала я и уходила. И не сильно беспокоилась: по всем правилам они не могли меня заставить ходить на их собрания и принимать участие в жизни ВЛКСМ, хотя очень старались.
Мне удавалось без последствий игнорировать обязательное вышагивание на демонстрациях – ноябрьских и майских, куда принудительно гоняли, пугая исключением уже из других «стройных рядов» в случае саботажа. Все и ходили, как миленькие, если не удавалось достать справку от врача. Кроме меня. Без всякой справки и с наглой мордой.
Но я никому уже тогда не сочувствовала и не считала себя перед кем-то виноватой – мол, они идут, а я дома сижу: кто им мешал, как и мне, не вступать? Осмотрительность, осторожность? Оˊкей, ничего плохого. Но я-то здесь при чём? У меня были свои резоны, каждый отвечает за собственный выбор сам.
И я до сих пор не умею объяснить непонимающим, что такое свобода и что она означает лично для меня. У них заготовлено стотыщмиллион возражений и цитат под рукой (про то, к примеру, что не существует абсолютной и полной свободы, что только голый человек на голой земле… и прочее тратата-блабла), суть которых сводится к одному: поскольку настоящая свобода в этом мире недостижима, нечего и бороться, нечего переть против течения, надо принимать правила игры и мимикрировать. Ну, что ж, Гитлер, Сталин и прочая мразь вам кланялась, дорогие мои. Они одобрямс. Утешайте себя, чем можете, опускайте свободу в разные помои. Правильно: ваша – она именно такая. А мне мою оставьте. Моя – чистая и высокая. И я – только с ней. Без неё меня не будет, я умру, ведь она мой кислород. Иначе – «где у вас тут пропасть для свободных людей?», как якобы спросил когда-то Эзоп.
Ничего больше не стану объяснять тем, кто хочет не меня понять, а оправдать свой собственный конформизм. Дикси.
Словом, ещё в юности оказалось, что я вполне могу быть крепким орешком.
Правда, только не перед своей семьёй. Не перед матерью. Рядом с ней из меня разом выходил весь боевой дух, я превращалась в жалкое ничтожество. В жалчайшее!
Хотя в истории с комсомолом даже дома я выдержала удар. Молодец девочка, хвалю я себя.
Сегодня самый лучший день,
Пусть реют флаги над полками,
[i]Сегодня самый лучший день –
