Ж.И.Л.Б.О.С. Гл.7

Рефлексы и другие попутные им вещи
– Раз нет возражений против формулы: «Весь мир театр, а люди в нём актёры», – уж и не знаю, кто навёл меня на эту мысль, а я согласно этой мысли и рассудил сейчас, глядя на экран ноутбука, откуда на меня смотрела титульная страница трагедии «Отелло», дальше которой я не пошёл, углубившись в свои мысли насчёт этой повести, которая хоть и трагична, но не самая печальная на свете, – то…– но тут я вдруг сбился с мысли, натолкнувшись на незримое памятливое препятствие, потребовавшее от меня всей концентрации мысли, которая в итоге меня привела к Рыжей. – А ведь это и есть, так называемое дежавю. – Усмехнулся я, вдруг вспомнив, что я при похожих обстоятельствах, после знакового посещения с Рыжей леди Сони, но не в тот же день, а спустя… не помню, сколько часов спустя, находясь, кажется вроде здесь же, в гардеробе, что-то такое же говорил, обдумывая следующую встречу с Рыжей. Где теперь была моя очередь предложить её куда-нибудь сходить.
И вот я сижу в глубине гардероба, за ворохом одежд на вешалках, когда все гости театра уже заняли свои места в зрительном зале, а я в свою очередь занял своё место в своём гардеробном зале – по одеждам, занявшим свои места на вешалках, при хорошей фантазии, можно было разыграть не менее трагическую историю, чем та, на которую пришли смотреть носители всех этих пальто, манто и просто курток, – и всё сдерживаю себя, чтобы не посмотреть на горящие огнём в кармане карты. Где меня преследуют и прямо-таки давят неизвестные голоса изнутри меня. – Никто же не узнает, – смущает мой слух некто скрытный во мне, о существовании которого я подозреваю, но не собираюсь его признавать, – если ты этого не захочешь. К тому же, таким образом, можно будет точно удостовериться насчёт Рыжей. Если она узнает, что ты заглядывал в карты, то значит, она и в самом деле что-то знает о будущем, а если нет, то… – многозначительно умолкает в моей голове голос этого провокатора, добившегося в итоге своего. Я задумался над его словами и над тем, что он недоговорил.
И только я задумался над словами этого провокатора во мне, как вдруг, к своему удивлению, вижу карты в своих руках. И не успеваю я возмутиться: «Что это всё значит и что это такое?!», как мне уже на ухо нашептывает этот провокатор: А ты посмотри только одну карту. Ту, самую значимую для тебя. Ведь Рыжая же посмотрела и тем самым поставила тебя в неравные условия с тобой. А так ты с ней не только сравняешься, но это тебе позволит узнать истинные намерения Рыжей.
И я, что за податливая натура, счёл доводы этого провокатора вполне разумными и, оставив у себя карту под номером два, было уже приготовился взглянуть на неё, но тут со стороны окошка, через который осуществляется обмен одежды на номерки, донесся нетерпеливый стук номерка об стойку, и я одёрнул свой завороженный взгляд от карты, и тем самым, благодаря этой случайности, сумел удержаться и не посмотреть на карту. А как тут посмотришь, когда там, у стойки выдачи одежды, судя по нетерпеливому стуку, уже начинают нервничать. – Сейчас, иду! – кричу я, поспешно убирая карту обратно в карман. После чего с той долей недовольства, которое вызывают люди заставляющие тебя спешить, пробираюсь сквозь ряды одежд к окошку выдачи одежды.
Ну а там стоит недовольный тип хмурой наружности, который мне сразу не понравился. И не только потому, что он на меня так предвзято смотрел, – сколько можно ждать и вообще, что за безответственное отношение к своим служебным обязанностям, – и то, что он отвлёк меня от своих дел и заставил сюда чуть ли не бежать (я, конечно, не бежал, но мог же), а мне больше всего не понравилось в нём его отношение к нашему театру. Для него, видишь ли, столько людей, – целая труппа и режиссёр в том числе, – столько времени старались, ночами друг с другом не спали и поистрепали друг другу нервы на репетициях и прогонах пьесы, а он даже одного акта, чисто из уважения к чужому труду, высидеть не может – я мол, принципиальный и крайне привередливый человек, и если мне что-то не нравится, то я не буду лицом хладнокровить, делая понимающий вид, а сразу нос к выходу поворочу. –  Вот же гад какой. – Всё во мне в защиту нашего театра возмутилось.
А тут ещё этот тип как будто чувствует, какую ненавистную бурю он во мне вызвал, и он не спешит протягивать мне номерок для получения своей одежды, а он в упор на меня оценивающе смотрит и говорит достаточно странную, совсем не к месту фразу. – Аристотель говорил, что для физического тела нормальным считается состояние покоя.
– Что? – сразу не сообразив, к чему он это говорит, недоумевая, вопросил я.
– Нормальная реакция на внешний раздражитель. – Продолжая сбивать меня со всякой мысли, говорит этот тип, которого я уже прозвал про себя Аристотелем, за его настырность в деле моего поучения. Да и похож он на него, как мне решилось, хотя я Аристотеля никогда не видел, но был наслышан. И я хотел было у него уточнить, по какому адресу его послать, но он опередил меня, протянув номерок.
– Номер восемь. – Взяв номерок, многозначительно прочитываю я его значение и делаю такое сложно намеренное лицо, как будто для меня эта цифра что-то говорит – как минимум, что вешалку под этим номером будет нелегко отыскать, если этот тип будет ещё умничать. Но тот молчит, наверное, осознал свою неправоту, и я так уж и быть, вспоминаю, где находится эта вешалка с его одеждой – сразу за номером семь. После чего добираюсь до вешалки под номером восемь, на котором висит плащ этого типа и возвращаюсь с ним к Аристотелю. Тот не сводя с меня своего изучающего и, как мне кажется, подозревающего меня в провокационных действиях по отношению к его плащу, – залезал в карманы, чтобы проверить их на наличие будущих потерь для него, – берёт плащ и, своим взглядом дав мне понять, что он меня запомнил и будет, если что, постоянно держать меня по контролем своей памяти, разворачивается и уходит.
– Умник тут нашёлся. Как будто новое что-то для меня сказал. Я и без твоих подсказок всё это знал. Платона на тебя нет. – Вот так послав его далеко (здесь всё-таки место культурное, налагающее на мои выражения свой культурный отпечаток), я развернулся и с мыслью: «А может и есть», вернулся обратно к себе.
И вот когда я таким страннейшим образом произвёл обмен номерка на одежду и вернулся обратно на своё место, то уже никакой речи не могло идти о том, чтобы я нарушил данное мной слово Рыжей. – А ведь это что-то да значит? – задался я утвердительным вопросом, вернувшись мыслями к Рыжей.
– А ведь в случае с Рыжей, если она, как она же утверждает, из будущего (пока не доказано обратное, нельзя сбрасывать со счетов и этот каприз мысли Рыжей, а с меня не убудет, если я ей уступлю – посмотрим, как она потом будет выпутываться – вот такой я расчётливый негодяй), будет самым логичным, если я её свожу в театр (уж и не знаю, что меня к этому подвинуло на самом деле). Где она и сможет познакомиться с нашей внутренней жизнью. Там, в будущем, скорей всего, уже в новинку то, как и чем мы сейчас живём. И они для нас, как и мы для них, можно сказать, что пришельцы из других миров и цивилизаций, где единственное, что нас роднит, так это наша общая принадлежность к роду людей. – Так несладко, а просто для меня ужасно, без сантиментов подумал я насчёт Рыжей. 
А она сама виновата в том, что настаивает на том, чтобы я так о ней думал, ведь я человек по особому увлекающийся, – я часто подпадаю под чужое влияние, особенно под такое влиятельное и настойчивое, которое проявило по отношению ко мне Рыжая, – и оттого очень часто готов верить всему тому, что мне скажут вот такие честные глаза напротив, которые смотрят прямо мне в душу со стороны Рыжей.
А ведь она могла бы обойтись простой констатацией факта, сказав мне по секрету, что она не такая как все, – и это было бы чистой правдой, – и мне этого было бы достаточно, чтобы... Скажем так помягче, быть ею убеждённым в чём-то своём. Но она почему-то не сказала мне эту банальность, а предпочла играть со мной в долгую, предъявив мне для рассмотрения, и как мне кажется, для некоего испытания, эту свою невероятную версию объяснения встречи со мной – тут, в качестве косвенных доказательств, можно памятливо обратиться к леди Соне, с её картами, где каждая предваряет для меня некое испытание. Что не может не вызвать у меня своих вопросов. – А всё-таки, для чего ей это всё нужно было придумывать? А если она не придумала, то зачем ей всё это нужно?
И у меня, конечно, есть некоторые соображения на этот счёт. Она на самом деле, если всё то, что она говорила, есть правда, – а то, чем она всё это объясняла, всего лишь формальная версия для меня, – прибыла сюда, чтобы даже не исправить некоторые знаковые ошибки, – это основная и первейшая побудительная причина для путешественников во времени, а уж затем стоит их любопытство и ностальгия по своей молодости, – а её целью было не допустить их совершения, предварив и научив меня уму разуму. Ведь не зря она мне встретилась в такое больно для меня не простое время. Но если всё это так, то откуда такая заинтересованность во мне со стороны Рыжей и тех людей, кто, по моему мнению, несомненно, за этим стоит?
И я догадываюсь, кто этот человек из тени, который стоит за Рыжей, и своей незримой рукой пытается руководить всеми её действиями. Это пресловутый Наум Наумыч, человек, состоящий из одной расчётливости и коварства по отношению к Рыжей и через неё ко мне. Что он очень умело маскирует под своей, только с виду безобидной и положительной, – он весь из себя такой унифицированный и правильный, – однозначно в очках внешности. А на самом деле этот Наум Наумыч, как мне сдаётся, не так прост, как это Рыжей кажется. Он только притворяется человеком щедрым и заботящимся об экологии и об окружающих людях, тогда как его волнует только одна забота, о самом себе. На что прямо-таки указывает его искусственность во всём. В нём нет ничего природного, начиная от запахов, – от него только парфюмом и разными дезодорантами пахнет, – заканчивая атрибутами его внешности: тут и фальшивая улыбка до ушей, с зубами там все как на подбор и всё его ужимистое поведение по лекалам современной моды будущего. Отчего и не поймёшь, сколько этому Наум Наумычу на самом деле лет.
А что уж говорить о том, что всё своё свободное от руководства время, – а Наум Наумыч, я даже не сомневаюсь в этом, занимает какой-нибудь руководящий пост, – Наум Наумыч посвящает только самому себе. Его дни расписаны по минутам, по употреблённым калориям, количеству активных (для интересующих его людей, в том числе и Рыжей) и обезжиренных (для всякой никчёмности типа меня) слов, выделению химического элемента и другого физического компонента. В общем, смотрит он на мир в фокусе логарифмической линейки, с помощью которой он измеряет его и, исходя из данностей, подгоняет его под себя.
При это этот Наум Наумыч, обязательно член элитного и крайне закрытого от женских глаз клуба «Мстителей» (и совсем не трудно догадаться, кому), где он в компании таких же как и он универсальных людей, пахнущих только неживыми запахами и речи у них у всех, всё больше не живые и состоят из специализированных слов, занимаются планированием такого будущего, где