– Теперь роль Отелло точно моя. – Подытожил свою мысль Бонч Бруевич, по злодейски так улыбнувшись в сторону Казимира. Чем заставил меня снова взглянуть на Казимира, находящегося в полной безмятежной неосведомлённости, даже не подозревая, что за его спиной такие интриги плетутся. Хотя это только так на мой поверхностный взгляд кажется, а так, кто знает, что на самом деле задумал Казимир, и вполне возможно, что в словах Бонч Бруевича есть своя доля истины, основанная на его опыте и знании неутолимой жажды к новым ролям и вечного недовольства своим положением выходцев из актёрской среды. Но при виде Казимира у меня возникает свой логически вытекающий из сказанного Бонч Бруевичем вопрос, или замечание к самому Бонч Бруевичу.
– Так он со своей стороны, может выступить с той же претензией к вам. – Глядя на Бонч Бруевича, говорю я. На что Бонч Бруевич только усмехается. – И что с того?! – несколько громче, чем нужно, восклицает Бонч Бруевич. – Кто я такой, чтобы на меня обращать внимание. Я всего лишь человек без имени, и мне в отличие от него, – Бонч Бруевич кивает в сторону Казимира, – человека с именем, можно всё. А наличие знакового имени, налагает на его носителя немало ответственности, и оно не только много куда открывает ему двери, но ещё больше закрывает дверей перед ним. И носитель известного имени должен постоянно ему соответствовать и защищать его от попыток обесславить его. Что будет постоянно предприниматься со всех сторон. И это, скажу тебе честно, не всем по плечу.
А вот это заявление Бонч Бруевича, навело меня на мысль сводить Рыжую всё-таки в свой театр и никуда больше. А раз меня никто больше не задерживал на пути к этому моему решению, – Бонч Бруевич поплатился за свою громкую несдержанность и был замечен Казимиром, что его резко увело в сторону выхода, – то я покинул пределы театра-конкурента и выдвинулся… Для начала вот к тому уличному кафе, чтобы разогнать кровь в организме чашкой кофе.
Заняв собой наиболее соответствующий моим предпочтениям столик, – он располагался в тени свисающих ветвей деревьев, – я сделал заказ и в ожидании его, было собрался достать телефон, как это делают все праздно живущие пользователи по жизни и в частности этих коммуникаторов, а также те, кто находится в режиме ожидания и не желал за зря тратить ни байта своей жизни (по итогу каждой жизни, в памяти у человека будут считывать количество полученной им за свою жизнь информации, и по её итогу будут принимать свои решения – этот за всю свою жизнь и пару гигов памяти не накачал и значит, прожил, как бог на душу положит: его можно отправить в рай, а вот этот человек подошёл к этому делу основательно и вкачал в себя в такой-то степени терабайтов памяти, из чего можно сделать вывод, что он прожил свою жизнь насыщенно и разнообразно: ему прямо в ад), но меня на полпути к этому решению останавливает донёсшийся со стороны соседнего столика заинтересовавший меня разговор. И я отложил на потом свой телефон и, откинувшись на спинку своего стула, решил дожидаться заказа дедовским способом: в наблюдении присоединившись к своим соседям по заведению, чьи чаяния и нужды становятся на время твоего ожидания заказа и твоими собственными.
– Человек всю свою жизнь только тем и занимается, что реагирует. – Помешивая ложечкой горячий напиток в чашке перед собой, рассуждал вслух, сидящий ко мне вполоборота человек не молодого возраста, в такой же, не первой молодости и моды одежде. Но, впрочем, опрятной одежде, состоящей из белого льняного костюма и оттого слегка мятого в местах приседания и трения с внешним миром, серых туфлей лодочек, и на столе, чуть в стороне, лежала его фетровая шляпа, которые я только в кино про нэповские времена и видел. – При этом, – продолжил рассуждать этот заинтересовавший меня человек, – в пятидесяти случаях из ста, он только этим и занимается, в 49-и случаях, он плюс к этому, сам становится раздражителем, и только в одном случае из ста, при наличии воли и характера, он волен сам решать, как ему поступать и как быть. И вот это я и должен для себя решить. – На мгновение задумался этот человек, остановив движение своей руки с ложечкой в ней, после чего он как будто спохватывается и, неожиданно повернувшись ко мне, внимательно смотрит на меня. И что удивительно для меня, то его лицо, не просто кажется мне знакомым, а я его узнаю.
– Пока не пришёл человек из посольства, – по секрету говорит мне Павлов, всем известный физиолог – вот кого я узнал в этом человеке (как такое может быть, то этим вопросом я в тот момент не сообразил задаться и мне казалось, что это в порядке вещей), – а, по моему глубокому убеждению, он является агентом специальных служб, и даже не Шведских. А в этом деле нельзя мелочиться и нужно заглянуть западнее и выше. Так что в качестве занятия себя не бездельем, предлагаю вам сыграть со мной в шараду.
– В шараду? – удивлённо переспрашиваю я его. На что следует смешок со стороны Павлова, который прямо срезает меня своим ответом. – А вы рефлексуете вполне закономерно. С чем можете себя поздравить. – И хорошо, что мне ещё мой кофе не принесли, а то бы я поперхнулся им, услышав такое. На что Павлов опять бы меня подловил, добавив: «И это правильно». Но вот такого ответа от меня, он, скорей всего, не ожидал бы услышать. – И я бы ко всему этому добавил третье правильно. – С глубокомысленным видом сказал я, явно заинтересовав Павлова, принявшегося вглядываться в меня, выискивая во мне какой-то ещё скрывшийся от его глаз условный, а может и того больше, безусловный рефлекс.
– А это третье правильно, в себя включает мою рефлекторную реакцию на ваше имя. Слыша которое, я почему-то всегда вспоминаю рефлексы и вашу собаку. Кстати, где она? – с долей лукавства спросил я о собаке, принявшись смотреть по сторонам, в её поиске. Но Павлов на эту мою уловку не поймался, и не потому, что привык к таким подколкам, а его первая часть моего ответа взволновала.
– Что уж поделать, таков человек, – с горечью говорит Павлов, – что более доступнее его пониманию, и что легче его уму воспринять, то это в его памяти и откладывается. А я ведь не только занимался вопросами нервной системы, а я большую часть своей жизни посвятил процессам регуляции пищеварения. Но кто об этом вспомнит, когда есть рефлекс, который так близко и всегда отзывчиво рядом стоит, стоит вам только его вызвать (является, как по волшебству). И я такой ход его мысли, как бы это тавтологически не звучало, называю рефлексирующим поведением. – Уже радостно ухмыльнулся Павлов.
– Хотелось бы думать о себе лучше, – с серьёзным и предупреждающим видом заговорил я, а затем резко расплываюсь в улыбке и на мажорной ноте заканчиваю своё предложение, – но что-то мне подсказывает, что это тоже мой ответный рефлекс на ваши слова. – Павлов поддержал меня своей ответной улыбкой, затем он делается серьёзным и уже без всяких шуток говорит мне. – Теперь понимаете, насколько человек по большей своей части предсказуем. И это со временем начинает утомлять и делать жизнь до предсказуемости скучной. – С долей горечи и грусти сказал Павлов.
– Впрочем, при умелом использовании этих своих знаний, жизнь приносит свои небольшие радости. – Павлов посмотрел по сторонам, с явным желанием продемонстрировать мне, какую пользу можно извлечь из этих своих знаний, но видимо он там натолкнулся на одно из тех препятствий, которое не позволяет ему первому встречному раскрывать тайны своего ремесла, пока этот первый встречный не будет предупреждён об ответственности и об…А об этом лучше узнать из первых уст Павлова, с серьёзным лицом посмотревшего на меня, и после, по новой изучения, обратившегося ко мне с предупреждением.
– Ты, я надеюсь, понимаешь, какая большая ответственность ложится на тех людей, перед кем раскрываются эти тайны физиологии человека. – Не сводя с меня взгляда, вопрошает меня Павлов. И я естественно согласно киваю в ответ. Чего для него недостаточно и он добавляет. – Тогда крепко-накрепко запомни главное правило по применению этих знаний, – говорит Павлов, – они должны использоваться только во благо человека и никак больше. Я всё понятно сказал? – жёстко спросил он меня. – Понятно. – Ответил я.
Ну а теперь, когда все формальности соблюдены, то можно улыбнуться и начать проводить в жизнь свои эксперименты на людях. Что почему-то не считается ему не во благо, а даже очень во благо – ему будет впрок эта наука. Но я не влезаю во все эти научные споры, я ведь всего лишь пользователь всех этих наук и по своей сути сам выступаю подопытным экземпляром для всех этих учёных. Ведь они все эти свои открытия, даже если они на прямую меня не касаются, – да тот же Коперник, посмевший заявить, что не Земля центр вселенной, а Солнце, что только отчасти верно, ведь центр вселенной это я (и Коперник в итоге склонялся к такому же мнению, и только из ложной скромности не заявляя вслух, что центр вселенной это я), – всё же привязывают в итоге ко мне, их потребителю.
Где я, быть может, со многими этими научными теориями не согласен и мне бы было легче жить, если бы некоторые правила и законы ими выведенные и объяснённые, не работали вообще или хотя бы со сбоями. Как, например, со всё той же гелиоцентрической системой Коперника, где Земля вращается вокруг Солнца, а для нас потребителя это значит, что смена дня и ночи происходит строго по установленному времени. Где это время течёт своим строгим порядком и никак не сбивается на перерывы, из-за чего я бывает, что просыпаю на работу и опаздываю. А за это меня не премируют, а наоборот, ставят на вид в центр кабинета перед всем коллективом, и начинают, как только душа у начальника пожелает, отчитывать (это ещё во времена Валериана Никифоровича).
И судя по тому, что Валериан Никифорович всегда так ко мне язвителен и жесток, то у него в душе не всё так спокойно. Что наводит на многие и на одну частную мысль, указывающую в сторону властной супруги Валериана Никифоровича, Лютика – под таким именем она была всем известна, благодаря смекалке и хорошему слуху мастера-подхалима Прокофия, который проходя мимо кабинета Валериана Никифоровича…а может это была бухгалтер Зинаида? Впрочем, не важно, если все из рассказов Зинаиды знают о том, как Валериан Никифорович пресмыкался в кабинете перед своей супругой, требуя от неё отсрочки для каких-то неминуемых действий, а может и всех последствий с её стороны. – Ну, Лютик, дай мне ещё немного времени. Ты же меня своей спешкой прямо заставляешь лезть в петлю.
И как со временем понял я, то степень обеспокоенности за меня у моего начальника, находилась в прямой зависимости его обеспокоенности в отношении Лютика. И я на основании всего этого, даже вывел свою формулу – степень обеспокоенности Валериана Никифоровича прямо пропорционально любви и обеспокоенности поведением Валерина Никифоровича со стороны Лютика. И эта моя выстраданная практикой закономерность, не то что там система Коперника, понятная только одним далёким от обыденной жизни учёным и корешам Коперника, а она близка для своего понимания обычным людям и применима мной на практике.
– И что на этот раз тебе такое снилось, что ты всё проснуться не мог? – язвит
