Р А З Г О В О Р Ы О Т Е Н Я Х

доколе эти щёголи? Доколе эти женщины, доколе наших женщин? доколе мужья, в конце концов?
Кто победит?
Победит сильнейший: раз, два, три, четыре, пять! На «три» бросок, на «пять» уже «маита, Maita.»  – и кульминация, как последний выдох удушаемого!
«У удушаемого меняется мировоззрение» .
Дон Жуан побеждает, Командор отправляется, чтоб его больше никто не ви-дел.
                     
                                            глупенькая шутка

И чтоб не смел мешать Амуру ни стуком в дверь, ни словом  в душу.
                             
                                        Финальная сцена

Следуют феерические эротические, разнообразные и незабываемые мгновения (подряд пять сцен).
Дон Жуан, Лепорелло и Донна Анна. Обедают за праздничным столом.
Хор, с солистами поют, по-моему так, «Застольную песню» из «Травиаты»:

Высоко поднимем все кубок веселья
И жадно прильнём мы устами,
Как дорог…

- переходящую в  «Свадебный хор» из «Лоэнгрина».

Нет, я не опущусь до такого крохоборства. Я не буду доискиваться чьё это было художественное произведение, ху-до-жест-вен-ное произведение, кто написал этот намёк, эту пародию, это шарж, эту, простите, фантазийную мечту, чьё это собственное «я» так распорядилось, у кого оно возникло?
У всех!
Коллективное творчество!
А вы говорите – субъективный идеализм!

И ничего не забывается. Ни фантазии, ни действительность, realita. Всё смеши-вается, всё становится прошлым, бывшим, общим. Почему общим?  потому что, кроме того, что в дружеском разговоре, на прогулке пешком, трусцой, по телефо-ну, по телеграфу, - это уже было, - в письме, в ЖЖ, в Facebook, да пусть хоть и на дистанции Марафонского забега, пусть хоть и восходя на Эверест, наконец, а по-том ещё писатели, театральные специалисты, кинематографисты, саентологи, соитологи, словом, ловцы человеческих душ, и все рассказывают тебе как было, как есть и как будет, как надо, чтоб было. 

А Вам, Доктор, не нравится, что Дон Жуан, Лепорелло и Софи… простите, Аня - за одним столом?.. наелись, отвалились, отпали, я бы сказал… как белые с чёр-ными головками червяки от яблока… обожрались.
- Ах, Доктор, доктор Саша, доктор Жабинский!
«…как в детстве звали? Сашкой, небось?
- Нет, Шуркой!..»
На нашей с Вами памяти прозрачная осень, вырезные кленовые листочки (очень подходит для нашего рококо) . Листочки красные, как красные флажки на праздник… и всё - такое красно-прозрачное.
Жук, зато, чёрный. Ползёт по краю вырезного кленового листа, а навстречу еще один жук. И давай бодаться. Господи, - кричит баба Роза, - хулюганы, гицели!
Наблюдатели, мошкара всякая, хлопают в ладошки… хлюпают (по Фрейду; дался же он Вам, профессор Антонио).

На личном сайте два просмотра и один коммент: «Баба Роза у Вас, как живая, классная! Я сейчас высадила двенадцать штук таких же».
Сообщите кого высадили: жуков, листочки, бабушек, мошек, хулюганов или гицелей?

Жуки бодаются, а она в светлом венчике, венчике из светло-красных роз  (чуть было не попался в мою мышеловку очередной великий… ещё попадётся), в белом венчике из роз в ожидательном волнении. Такая юная, куда-а там Лолите!
Аннабелла, - ещё куда-а не шло.
«Но две химеры миру не нужны…»

«Был беспечным и наивным
Черепахи юной взгляд.
Всё таким казалось ди-и-вным
Триста лет тому назад».

Вы, Шурик, смотрели на вырезную, из красных листиков чудо-бабочку… какая же всё-таки чушь! доктор Шурка. «Вы смотрели?..» - да Вы не видели ничего и никого, и только прижимались своими кружевами (для красного, снова же, слов-ца) к прелестным вырезным кружевам чудо-бабочки; прижимали! к своим круже-вам кружева чудо-бабочки, хотели, чтоб ваши кружева, как пазлы, чтоб, как стёк-лышки в калейдоскопе,  чтоб, как в домино, как шестёрка к шестёрке, как пусто к пусту, совместились вдруг чтоб ваши кружева, и образовалось одно большое об-щее розовое (насчёт розового… могут быть и другие цвета) кружево.

Как жаль, что нас не понимают,
Когда мы в розовых трусах.

И совместили бы! Вы бы могли даже порвать их (кружева), сердясь, только бы совместить, но пока ещё не знали тогда как это делается.
Как хотелось бы здесь побыть Прустом или Набоковым, да любым, нет не лю-бым, но хорошим  сочинителем, чтоб в точности, чтоб настроенным воображени-ем, наблюдательным глазом, лучше глазком, воспроизвести эти неудающиеся со-вмещения.
«Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков…» 
…или вот… да что там «или», у них там таких «или»! В нашем случае, третий появился (пока доктор Шурка не мог приложить синее к синему, а зелёное к зелё-ному), появился и давай бодаться.
Жуки бодаются перед спариванием…  - но не буду. Как уже сказано: «две хи-меры миру не нужны»… Шурка уступил, Шурка проиграл, Шурку победили, Шурку сбросили, и полетел Шурка вниз, туда, где в тёплом перегное родился и вырос, туда, откуда впервые увидел мутный зелёный туман, мутную зелёную ис-тому, этот карильон закатов и рассветов.



                                                          II

Упал!.. Упал… и где-то там вверху зелёная муть, закаты и рассветы и домино, пусто к пусту, и «Ду-шеш», «Ду-шеш», alors, две шестёрки,  и вырезные кружева, а он в навозе, извините, в перегное.
И снова вверх, вверх, вверх!.. и здесь, будь я Стерном, Прустом, Флобером, Владимир(ом) Владимирычем(овичем), Львом Николаевичем, Леонидом Нико-лаевичем, Борисом Николаевичем… сколько их было… этих; или Александр Сер-геичем Пушкиным: «одних уж нет, а те далече», - обладай я этой способностью вывернуть наизнанку жизнь попавшегося мне в руки и на страницу разгильдяя…

Madame, Monsieur, француз l’Abbé
Учил, шутя, слегка бранил.
Ребёнок был…

Пришла пора и на свободе
свет он увидел наконец,
Ещё юнец…

Прямым герой наш Чильд-Гарольдом
Вдался в задумчивую лень.
Словарь рифмует: пень ли, день,
А если нужно, то плетень.

Здесь барин сиживал один…

Но кто это в толпе избранной?
Ужели он?.. Так, точно он.
Стоит безмолвный и туманный,
Как Чацкий…

Чтό с ним? будто в странном сне!
Что шевельнулось вглубине?..

Увы! Герой влюблён наш,
Как дитя!

Ах, Пушкин!..

Стал вновь читать он без разбора.
Прочёл Манзони, под Клико,
Но мысли были далеко!

И будто громом поражён,
Стоит он.

Пушкин!

«…ай да Пушкин! ай да сукин сын!» или так: «Ну что, брат Пушкин? - Да так, брат – так как-то всё…» - Здравствуйте, Николай Васильевич. Мне бы эти Ваши: «Красавица всю ночь под своим одеялом… с правого бока на левый, с левого на правый…», «Эх, не доведи, Господь, возглашать мне больше на крылосе алли-луйя, если бы, вот тут же, не расцеловал её…» или:  «Ну, то-то ну! Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки!...», или «То, разме-тавшись в обворожительной наготе… то…» - ах! кто Вас этому научил?.. Или вот: «Её взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжёт, так и жжёт…» 

Надо ещё сказать, что папа у Доктора был музыкантом (оперным певцом) и, как это ни смешно (потому, что один папа у нас уже был такой; наоборот только), ув-лекался судебно медицинской экспертизой (по-аматорски), он был оперным пев-цом, читал книжки, научные журналы и вставлял обоснованные реплики, когда дело (в книжке или журнале) доходило до медицинского расследования, вставлял свои замечания во всякие исторические и про современность детективы, напри-мер… ах, этих примеров, хоть пруд, говорят, пруди. На работу папа (звали его как-то по-старинному, не припомню, пусть будет Имярек, - и теперь у нас доктор Александр стал ещё и Имярековичем), папа всегда брал с собой на службу какой-нибудь журнальчик или книжечку с описанием и фотографиями какого-нибудь экзотического или какого-нибудь трогательного судебно-экспертного рассечения, правильнее сказать расследования и рассматривал, и проглядывал тексты и кар-тинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало уже даже до того (ибо - самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным бедром… как пи-сал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии «Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его голос звучал тогда так запре-дельно трогательно, что публика, порой, аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю! и снова приходилось (не без удо-вольствия, повторяю) выходить на «бис» и «Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом порыве, вскрывал до яремной артерии кра-соту, «ибо - самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным бедром…», пар-дон!

Всё бы это было обычно, естественно и (не) стоило бы, как говориться, обра-щать внимание… но параллель заметна, разительна, и придумал её сам автор – но разве жизнь – это не придуманное нами, не придуманное нами самими художест-венное произведение нашего же «я»? А вот как у наших об этом: «Петру Степано-вичу, я Вам скажу, сударь, оченно легко жить на свете, потому что он человека сам представит себе да с таким и живёт»
И всё же – это размышления и вопросы для некоего эзотерического ума, но, как говаривал во время пивных пирушек в йенских, ляйпцигских, берлинских и кёльнских пивных погребках шутник Эрнст Гофман, мой любимый; как говаривал в его эротическом романчике «Schwester Monika» капеллан Вольгемут, братец Герхард, чья ученица, ах, прелестная ученица «ночами, в своей одинокой по-стельке, испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней», как говорил учи-тель: «…когда деток наказывают, родителям хоть что-то от этого, да тоже перепа-дает», и ещё Herr Kaplan Wohlgemut, genannt Bruder Gerhard, домашний учитель и наставник этого «благоухающего цветка» говорил, что как жужжат взрослые, так щебечут и детки.
Вот такие пересечения, так что Софи и доктору – другу парадоксов было что сказать друг другу, и любовь их вначале развивалась бурно, как те ручейки, речки и водопады, которые неожиданно сваливаются весной на голову, весной, кстати, которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков) при-чина.

Увядали цветы…

А вы не замечали? Когда стоишь в морге над покойником… сколько мыслей проносится в голове, «ибо самая дивная красавица, - как уже, снова же, сказано, - отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе…» ?

Что-то есть трепетное в этом мире осенних цветов.
Что есть трепетней, чем этот мир осенних цветов?

О-о-о! много чего! сколько мест! На дрожащих ресницах; на дрожащих тоже коленках; на сердечке, тоже дрожащем и готовом вот-вот выпорхнуть; и светило вот, солнце, например, рухнет на голову… как раз тогда, когда показалось, что совместилось, или не рухнет, пока не совместилось – так трепетно в груди.