звонит по тебе», а может даже и не звук совсем, а только тень - потому, что солнце скрылось за пролетавшим мимо аэропланом влекущим на прицепе за собой алый шарф - плакат с белыми на алом буквами: «Кукольные штучки», - реклама известного музейчика… салончика… да-да, как раз того. А может, это был ни звук совсем, и ни тень совсем, а запах! например, свежих круассанов (а я думаю зачем там, впереди, пришло мне в голову это кондитерское словцо), запах круассанов порхнувший и донесшийся или долетевший, или, если уж так, до-порхнувший из кафе в нижнем этаже, или и ни звук, и ни тень, и ни запах, а сплошной, сплошной Пруст (не путать Пруста с Прусом; некоторые путают), сплошной Пруст, со всей своей способностью всякий шорох превратить в настиг-нувшую его на пороге юности вероломную страсть и всякий шелест в угрюмую тоску обманутого сердца в зрелом возрасте (Прустовская отрыжка, сказал бы В. В. Набоков. Набоков сказал бы прустовский перегар). Пруст вдруг остановил профессора; но не доктора! хулителя исторической науки - ничто такое, никто та-кой не остановил его, и он ему (доктор профессору) заметил, сказал и ответил, что орудием Провидения является Деятель, и ему (деятелю) нет дела до замысла, и цель ему неизвестна, и что лю-у-бовь к Богу не зависит ни от надежды на рай, ни от страха перед адом . Хулитель - доктор Жабинский, доктор Жабинский - пара-доксов друг цитировал известного всем, все его знают, проповедника и писателя (ах, кто в ту великую пору не был писателем, философом, поэтом и проповедни-ком?)
«Что бы ни делал Герилл… …он вечно приводит цитаты… он просто любит цитировать». Это - ну совсем как будто про нашего доктора сказал великий, хоте-лось сказать вещий, классик и моралист Жан де Лабрюйер! Жан де Ла Брюйер (если кому-то так хочется)! Вот, в сноске, полностью из Лабрюйера для любозна-тельного читателя .
Про цитаты месье Лабрюйер сказал похоже и красиво, но вот Герилл… Докто-ру больше подошло бы Аристон. Так его и обозвала однажды их (доктора и про-фессора ) общая подруга – А-рис-тон. Почему Аристон? Женская логика. Жен-ская, снова же, интуиция… ведь вряд ли можно предположить, что подруга была знаток и знала Аристона , который был (что был, вообще, такой), что был такой Аристон, как и доктор, другом парадоксов. Она чем-то своим женским («Я не на-столько глуп, чтобы считать себя способным постичь сердце женщины…» , «не-исследима глубина сердца (женского) даже и до сегодня!» - ах! да что там гово-рить, если уж такие исследователи… Да что там говорить, глубина любого сердца не очень исследима, да и глубина, вообще, не очень поддаётся исследованиям, потому что, как говорится, глубока до неисследимости), словом, словом, своим, чем-то своим почуяла общая подруга… развлекло её в этом греческом имени зву-чание: А-рис-тон! - Всплыла в памяти посудомойная машина, посудомойка, ма-шина-посудомойка такая есть, знаете - «Аристон»? В инструкции написано, что в переводе с греческого Аристон значит лучший… а вот ещё из очарованного весной и любовью Жоржи Амаду: «Таковы ласточки, что уж тут поделаешь».
Так вот!
- Ну, Вы, доктор, просто Аристон, - по-доброму повеселилась подруга.
- Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон, Платон! – анапестами и ямбами, совсем невесело, как-то даже поджимая губы (причины невесёлости выяснятся) задраз-нился Доктор… иронизируя, конечно. Любил доктор Жабинский иронизировать.
Об иронии у нас ещё особый разговор (ой, да о чём ещё только мы не будем особо говорить! Мы же говорим о тенях, а уж чего, чего, а теней в нашей жизни предостаточно, как говорится: хоть пруд пруди, хоть огороды городи, а хоть и к бабке не ходи ), а уж до чего, до чего, а до этого (до иронии) доктор, друг пара-доксов, был охоч, охоч, и не зря сказано, что ирония, это форма парадоксального. Herr Шлегель Карл Вильгельм Фридрих…
- Ах, Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон, Платон! – перебила, господина Шлегеля, напевая, общая подруга; очень ей сразу понравилась дразнилка. И про-фессор улыбнулся «Ох-хо-хо», скрашивая дразнилку и смягчая печальную иро-нию доктора, друга и друга парадоксов, а подруга, после того, или потом, как ко-му больше нравится, ещё долго напевала (со временем забыла), отходя ко сну, ко-гда не напевала что-нибудь де-Лаландовское… или когда её обымало какое-нибудь античное расположение духа: «Аристон, Аристон, Эратосфен, Зенон, Пла-тон», - и снова же, не потому, что Софи (так звали нашу героиню, об этом позже) знала много про античную философию, а потому что знала, что хороший друг – это лучше (А-рис-тон), чем любой философ и поэт, и богослов, и антрополог, и са(й)ентолог, и соитолог, и, пусть даже физик, биолог и агроном, а, если хотите, так и рентгеноэлектрокардиограф, и, если так неймётся (я понимаю, это неймётся мне), то и фениксолог !
Сейчас о подруге достаточно. Дальше будет.
А у нас:
Цитата из епископа (если кто ещё помнит о чём мы говорили) не произвела в этот раз на профессора впечатления, и только кости (напомню, доктор с профес-сором играли в кости), кости непроизвольно выпали из ладошки и покатились по столу безо всякой, это было видно, охоты катиться. Выпав из ладошки без всякой охоты, выпали, всё же, две шестёрки; был повод для какого-нибудь победоносно-го междометия, типа: «то-то же!», «вот те, на!» или «ах, мать чесная!», или, луч-ше, любимого профессорского, известного всем: «Далече грянуло «ура»! Но не последовало. Профессор был застигнут, продолжал оставаться застигнутым, а доктор Жабинский видя возможность, счастливый случай, если хотите, потому что счастливый случай всегда выпадает, все знают, тогда, когда у другого случай не выпадает, правильнее, случай выпадает несчастливый (общее место), доктор, совсем не по-докторски, зато ловко и незаметно, быстро перемешал кости (пред-ставили: доктор, стерильные перчатки, операционные светильники компании АБВГДKLS, от которых на глазах больного выступают слёзы боли и унижения, если он ещё не в наркотическом сне, и перемешанные на операционном столе кости?), перемешал кости и те (кости), перемешавшись, показали, господи, что это ещё? - этаким маревом соткалась Софи… подруга - этаким маревом соткав-шаяся… всё! уже разоткавшаяся… кости, перемешавшись, извините, показали единицу и тройку (у игроков это называется «сэ-як»).
- Увы! Увы и ах! Ух! Ей-богу! Чёрт возьми!.. – начал Жабинский свой, соответ-ствующий случаю, ряд междометий, но был прерван.
- Ну-ну, друзья! Развлекаетесь! – Софи (не разоткалась оказывается), подруга и знакомая, хозяйка маленького музейчика «Кукольные штучки», войдя в кабинет и подойдя к столу, перевернула кости в их первоначальное, выпавшее после того как они выпали из ладошки профессора, положение, называемое искушёнными игроками «Ду-шеш», alors, две шестёрки. - Развлекаетесь? «Се-як» говорите? - ещё раз подтвердила своё явление, появление, как кому больше нравится, подруга профессора и хорошая знакомая, а бывшая подруга только доктора, таким тоном, будто бы развлекаться сейчас было почему-то, как раз, совсем некстати, неумест-но и невпопад.
- Развлекаемся, - ответил ничуть не сконфуженный своим «Увы и ах!» доктор и повёл глазами на недвижного профессора.
- Ну и что, значит, надо мошенничать? – повела пальчиком (вспомнили про «пальчик? а вы говорили!) на выпавшие кости директриса Софи. – Профессор! - она потрогала, потыкала (плохое, но подходящее словцо), я бы сказал, тем же пальчиком в плечо профессора. - Вы где?
- Я здесь, Софи, - очнулся профессор Делаланд.
Её звали Софи, и этим, как сказал профессор, было всё сказано.
- Хотя лучше бы было Э-ве-ли-на или, ещё лучше, Пло-ти-на, - съязвил, если уж говорить плохие слова, доктор, - Плотина, Плотина… - не удержался и фальцети-ком (фальцетиком, потому что пытался придать словам иронический оттенок; как сказал один острый на язычок капельмейстер, которого описал один музыкант и оперный дирижёр, а он-то знал на что способны фальцетики: «Он фальшив, как... черт, и потому все у него делается фальцетом! ), так вот не удержался фальцети-ком доктор, по прозванию Аристон, - Плотина, Плотина, Плотина! – и тут идёт (грядёт) ряд цитат, которых грядёт так много, что лучше не надо их приводить, а то, как бы не обвинили в превышении квоты заимствований. Сказать только надо, что цитаты были из виртуозного произведения виртуозной писательницы (вирту-озными ещё бывают музыканты и хирурги, например, доктор Венсеслау Пирес де Вейга, одинаково виртуозный скрипач и хирург ), виртуозного произведения виртуозной писательницы mademoiselle Madeleine de Scudéry. Мадмуазель де Скюдери говорила об эмансипации (хотя, Madelein и слова такого ещё не знала: "émancipation de la femme" ). Как виртуозно, всё же, она заметила: «…нет ничего прекраснее, чем решиться жить свободной жизнью!»
- Ах, мама, мамочка… - простите, лезут в голову эти детские, как сейчас гово-рят, речёвки, - Mademoiselle, mademoiselle, - протурурукал доктор, - …ну как же Вы были правы! – протурурукал (доктор тоже, в некоторой степени, любил туру-рукать) по-французски на музыку Российского композитора , доктор.
- Музыкой облагороженные слова часто помогают скрыть иронию, - будто за-щищаясь, защищая, сказал Профессор.
- Да, музыка даже иронию может превратить в абсурд, уметь надо, как в случае с «Носом», в абсурд, - сказал я.
- Ах, мама, мамочка… - сказал, не унимаясь, Жабинский.
- Ироничны! ироничны, – перебив mademoiselle, мамочку и Жабинского, и ме-ня, парировал профессор.
- …ну как же ты была права, - дальше не унимался доктор.
– Ироничны! мой друг, ироничны чужим умом, но ирония ваша… как-то, буд-то бы из общего места.
Про мамочку, которая была права, ещё будет… если получится.
«Ироничный ум»!
Доктор был ироничен, и это верно заметила подруга, запевала (может, лучше «затевала», - такое субстантивированное от глагола затевать существительное), затевала, запевала – поборница свободы, nämlich, свободной женской жизни…
Женщина на свободе… есть что-то в этом словосочетании, что-то такое, от чего звёзды на небе не хотят мерцать, жухнут… нет, не правильно, правильно наобо-рот: звёзды на небе не могут больше мерцать, но занимаются пламенем и, разуме-ется, не-зем-ным пламенем… красиво! не правда ли? Ах, как хочется ещё успеть поговорить о красоте, о том, что единственной и окончательной целью художника является красота, что и ужас, и страх преображаются под его пером, или кистью, или на его нотном стане в красоту, что «Лаокоон» - это свойство и стремление ху-дожника, художника, повторюсь, рассказать про муки и боль и, поэтому, это - красота, а не, как говорил автор , чувство меры; поэтому жизнь и отличает - ху-дожника от бытописателя, Жан-Жака от Ренатуса, Дон Кихота от Санчо Панса, Моцарта от Сальери, Гоцци от Гольдони… ах! чтобы это было гимном красоте, надо, чтоб сам он, этот гимн, был красотой необыкновенной.
…а у нас, если ещё, снова же, кто-нибудь помнит о чём: …поборница свобод-ной (запевала, затевала) женской жизни заметила, директриса кукольного бутика заметила, что я говорю?.. музейчика, наша Софи верно заметила, что доктор Жа-бинский тонко ироничен… - А разве доктора могут быть не ироничны(ми)? – все, конечно, заметили, что это самый настоящий эротесис, да и эпифонема, если хо-тите, риторические фигуры… ну и подруга у нас! ну и Софи! а вы говорите «пальчик», - разве доктора могут быть не
ужасно работой завалена, буду по частям...