Р А З Г О В О Р Ы О Т Е Н Я Х

не было нашего доктора, парадоксов друга, потому что, господин Шлегель одним махом мог бы прекратить все эти умствования, указав на него: и как на форму, и как на содержание, и наш профессор поддержал бы критика, фи-лолога, философа-идеалиста и романтика-теоретика, и рассказал бы случай, когда, однажды, доктор…

совсем малость об иронии, как о форме, и о пародоксе, как о содержании

…как бы это нам представить иронию, как форму?.. это что-то удваивающееся на грани видимости и мыслимости, или даже множащееся, как, например, если представить прозрачную матрёшку, в которой сквозь оболочку первой просмат-ривается и вторая, и третья, и самая последняя куколка. Правда, эту последнюю, в этой прозрачности, видит не всякий, а, как уже было сказано, или будет сказано, только случайный избранник, проникающий художник, поэт-пророк, философ - снова же - провозвестник неуловимого знания; то есть, для кого-то - это совсем никакая и не ирония (не понимает человек), а только раскрашенная сверху кукла, хотя на самом деле - открой глаза, друг, брат, собрат - на самом деле перед тобой ирония в своей, что ни на есть настоящей форме, которая, сквозь раскрашенную, наигранную, клоунскую оболочку, плачет скрытыми от твоего простого (ах, когда простота хуже воровства… лезет же в голову чушь всякая), плачет скрытой от твоего простого глаза тоской и закованным в узилище страданием  (да, та малень-кая, невидимая куколка плачет), а страдание, как уже все поняли – парадокс:
…она и чай пила, страдая. Признаки страдания возникали ещё до прикоснове-ния губ к краю фарфоровой чашечки, к фарфоровому краю чашечки, ещё тогда, когда губы, трубочкой, только втягивали, всвистывали парящий парок (очередной симулякр; о симулякрах будет впереди), еще, когда только тянулись… при этом, первые - первыми начинали испуганно подёргиваться, приподниматься брови и суживаться, сужаться глаза, будто пытаясь распознать, ещё только, ещё не смело, но настойчиво уже анонсирующую себя муку, заявляющую - повторюсь, посы-лающую лишь первые знаки, намекающую пока лишь очертанием, пируэтом, си-луэтом, маревом ещё только … и вот! Кос-ну-лась; и обожгла, и  ворвалась ожи-даемым ожиданным коварная влага, клятое страдание! Alveolus, palatumdurum,  palatummolle : «в защиту, в защиту!» - хотя, какая там защита? – так, для красно-го словца -  а глаза заморгали быстро, а потом захлопали, а потом и раскрылись, будто удивляясь… и зажмурились, сцедив слезу; и вспыхнули, зардевшись, щёки: «Ах, как трудно, трудно жить…» - язычок (ulula), отросток заднего края palatum-molle, издал тремоло, да что там тремоло, содрогнулась вся ротоглотка и сжалась перед тем как раздаться и! глотнула подсунутую пилюлю… горькую, горькую… но такую сладкую: «Нет - шептали губы, - нет, нет! – а сами снова тянулись к краю, за которым - ах! боль, моль, мука и страдание, и пробивает пот. – Страдаю, но живу; живу, страдая… моя жизнь… - шептали, - страдаю страдательно, живу живительно, пью… пью… - как бы тут украсить?.. – пью… - не могу никак, -  гло-таю эту-у-у влагу, отравляющую моё «живу»!» П-п-па-ра-докс…

Здесь я предлагаю читателю отложить книгу и дать переломленному страстным рококо и уставшему от бесконечных периодов и метафор вниманию некоторое время для отдыха (сутки). 

…и плавно… к делу:
…когда, однажды, доктор: «хи-хи-хи да ха-ха-ха! Увы, да, увы и ах! Ух! Ей-богу! Чёрт возьми!» – ворвался к нему с мороза (не говорят же, «с жары» - гово-рят, врываются с мороза, да и зима была у нас на дворе, «Зима!.. - сказал поэт. - Крестьянин торжествуя…» (хотел бы я видеть торжествующего от прихода зимы крестьянина. Как-то я спросил одного крестьянина, не видя у него в хате ванны или душа: «А где же вы моетесь?» «В речке», - ответил крестьянин. «А зимой? – полюбопытствовал я. «Да сколько той зимы?! – ответил крестьянин).
Поэтому, какая жара? - сплошное общее место; ворвался раскрашенный как клоун, разодетый как франт, что и по В. И. Далю называется: хват, щеголь, мод-ник, а по известному фасцинологу, так: петух, павлин, гоголь, пижон, фраер, хлыщ, фигляр… я бы здесь остановился, - «хи-хи-хи, - да, - ха-ха-ха!» - потому что, какое франтовство, какая раскраска могла скрыть от проницательного глаза?..  профессор, профессор - он был проницателен, проницателен ещё с тех пор, когда под взглядами испуганной кошки и иронично, снова же, настроенного своего па-паши-профессора, уселся он за йенских романтиков; с тех пор как Луна, без кото-рой (уже было замечено) не бывает ни любви, ни жизни, заглянула в окно и, не церемонясь, выложила ему, с подробностями, всё, чем занимались студент Жа-бинский и Софи этой ночью, по крайней мере, до того пункта, пока не изгнала её (Луну), завистница Заря-Аврора, раскрашивая в ироничные, мягко говоря, цвета небосвод, да и сама будучи в такие же тона, правильнее, такими же местами рас-крашена.
Можно ещё и так: пока она (Луна) ещё не покинула этот мир, под напором За-ри, красящей в ироничные, мягко говоря, снова же, цвета небосвод…
…и так можно: под напором красящей в ироничные цвета небосвод Зари.
Заметить здесь надо, что без зари, да и без солнца, да и без вечерних сумерек, да и без ночи тоже…

За окном снова ночь,
Вновь некому тебе помочь,
Ты опять одна, опять одна,
О как жизнь твоя непроста, -

или:

И я всю ночь тебя любила,
Как будто вовсе не спала.
А утром солнце мне призналось,
Что ты со мной везде, всегда.

…да! и без ночи - тоже не бывает ни жизни, и ни любви (ах, какое общее место; душа радуется - для того, кто понимает).
Профессор был проницателен и ту утробную матрёшечку в узилище размалё-ванной иронии(!!!), с трагической раскраской на личике, он увидел уже после первого докторского «хи-хи-хи», даже после первого «хи»! - она страдала, стра-дало невидимое простым глазом страдание, а видимое, видимое всякому хихикало и сыпало междометиями и фигурами, как фигляр (вот именно, фигляр, что совсем не то, что франт). Здесь должен быть целый абзац про синонимы, и смысл его в том, что синонимы – это слова не только близкие по смыслу, но и разные, я бы сказал, далёкие (дистанция – это важно; здесь можно вспомнить deep thoughts, что значит, «глубокие размышления», брата Вильгельма про конька Гнедка из «Имя розы», Умберто Эко), далёкие по употреблению их в соответствующих ля-ля-ля; и употребление того или иного синонима, в зависимости от того же «ля-ля-ля», мо-жет перепутать только ино-стра-нец, но никогда человек, для которого этот язык родной. Правда, вспоминая о невежестве (ещё будет), и человек невежественный может вставить такое! но, тогда, это и будет выглядеть таким (тоже ещё впереди). Да, так вот доктор ворвался и хихикал, и сыпал междометиями, и выглядел, как фигляр на проволоке.

- То есть, Вы хотеть сказать, что ваш Freund облачиться в форму иронѝя, напус-тить на себя вид шут и клоун? Имел форма иронѝя? Такой смешной иронѝя на вид, и совсем такой трауриг внутри? – тут же затеял очередную Intrige (я бы пере-вёл это, как склоку) брат Фридриха Август.
- Да! уважаемый, хер Август! И это подтверждает идею вашего брата («вашего брата»… когда с маленькой буквы, звучит, как известная, снова же с ироничным оттенком, идиома: мол, «знаем мы вашего брата», поэтому надо с большой, брат был реальный), подтверждает идею Вашего брата о том, что ирония это форма парадоксального.
- Schon gut! Schon gut! Aber wo ist das Paradox denn? (Ну-ну! Ладно! Но где здесь парадокс тогда?) – не унимался брат «2»; брат Август Шлегель, по мнению специалистов, занимал второе место в их фамильном мартирологе, после брата номер «1», Фридриха. – Wo ist Paradox denn? (В чём же парадокс?)
Любят эти немцы всё разложить по полочкам. А если не раскладывается?.. в чём парадокс?! Ирония налицо. Форма на месте. А если форма на месте, то и со-держание тут. Не бывает, все знают, формы без содержания. А содержанием иро-нии-формы является парадокс. Вот! Просто, совсем просто! Как говорит профес-сор-патологоанатом, когда читает мартиролог пороков и болезней великих людей, щёлкая при этом пальцами, на манер архивариуса Линдгорста, высекающего, при этом действии, из них (из пальцев) искры: «Вкус, вкус языка! Разве есть такое преступление (щёлк!), такое оскорбляющее, хоть и сами небеса, действо (щёлк!), такая разъедающая человека язва (щёлк!), такая скабрёзность, неприличность, не-логичность, одиозность, пустопорожность, стыд и срам, ложь и бессмыслица (щёлк, щёлк, щёлк, щёлк), которые не могли бы с помощью хорошего языка, с помощью чувства языка, вкуса языка выглядеть привлекательными? (щёлк!)
В чём парадокс, в чём парадокс? 
- А парадокс в том, что от него ушла Софи!.. ах, даже не ушла!.. -  не ответил ему на это наш профессор, прозревший, проникший в это тогда, когда к нему, с мороза, ворвался его друг, друг парадоксов доктор Жабинский. 
- Так парадокс-то в чём? – не унимался брат.
Министр Гёте тоже заметался zwischen (между) своими междометиями: «Ach! Leider! O, Mond! Für wahr! In der Tat! Aber ach! O Tod! Mann!, Mensch! Junge, Jun-ge! Oje!»
Министр тоже не понимал в чем же здесь парадокс (говорят, у министров быва-ет, знобит, когда речь заходит о парадоксах). Помните, обозвал Гофмановский горшок вазой? да и вообще надо сказать, что золотистые змейки  наводили на него страх и приступы паранойи (paránoia).
- А парадокс в том, что Софи ушла… не ушла… решила… нет, не решила… вместе… втроём!.. – взорвался оскорблённый непониманием, недопонятый (хо-рошо хоть не недоношенный, не недорезанный, и не  нежилец совсем) профессор.
Это случилось и было фактом реальной жизни, но представить себе это и, глав-ное, объяснить было невозможно. Ведь была лебединая, как у лебедя с подругой лебедой, простите, лебедью, лебёдкой, песня…

А белый лебедь на пруду
качает павшую звезду…

Ты прости меня, любимая,
За чужое зло…

В этом и состоял парадокс!»
- Es ist möglich, es ist ganz möglich zu erklären! (Можно, совершенно можно объ-яснить), - воскликнул философ-(вот именно)-идеалист брат «1» и растолковал всем, особенно нашему профессору, что парадокс величина непостоянная, своего рода и в большой степени загадка – и потому загадка, что умение объяснить пара-докс зависит от способности, от умения объяснять, что значит от способности, sehr geehrter Рrofessore, объясняющего. В любом случае, auf jeden Fall, зависит от глубокого или от поверхностного знания (о) предмета.
- С одной стороны парадокс! aber! Auf andere Seite, совсем и не Paradoxe, - под-мигивал господин Шлегель господину профессору Делаланду.
И профессор Делаланд неожиданно для себя, вдруг, подмигнул херу философу. И они вдвоём – профессор уже видел в философе соратника и защитника от непо-нимания - согласные, уже чуть было не пустились в пляс… уже зазвучала…

Stamattina me son svegliato
  O bella ciao, bella ciao,bella ciao ciao ciao…
Что в переводе на русский язык, кто не знает, перевели как:
Прощай, родная, вернусь не скоро,
    О белла чао, белла чао, белла чао, чао, чао…
Но вдруг: 
– Вы, профессор, может, скажете, что не помните тех вздохов, взглядов, поры-вов и надрывов, смятений и смущений… слов, сказанных нечаянно и в отчаянье… 

«Ах, зачем я не лужайка, ведь на ней пастушка спит?»

- в том смысле, Pardon, что, почему лужайка не Вы, а он?

«О, только б огонь этих глаз целовать…

…слов, хер Делаланд, не ускользнувших, я Вам должен сказать от пытливого взгляда… от пытливого взгляда художника. Иначе, смешно! все эти поэтические упражнения, экзерсисы, licentia poetika, все эти симулякры, все эти Франчески, Паоло,