Там выходила девочка и дружила с питоном; там светло-коричневый полосатый кот сидел на заборе и втюхивал оранжевой кошке про жи-телей луны; там пролетающая мимо мотовка-ворона выпучивала глаза и кричала оранжевой, чтоб та не верила ни одному его слову, потому что уже, вроде, дока-зано, что на Луне жизни нет; «и никогда не было!» - добавляла она и падала кам-нем вниз, чтоб доказать, что закон притяжения земли уже открыт и действует, и, несмотря ни на что, и даже на любовь, всё же, существует.
Студенту Жабинскому и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто бы все они (другие) - смешные дураки, а им с Доктором, им с Софи - и пожалуй-ста! Дурачьтесь себе на здоровье. Мы-то знаем, говорили они друг другу, что без Луны, и жизни не было бы, а без жизни и Луны бы!.. или ещё лучше, они говори-ли друг другу, что без Луны не было бы любви, а без любви и Луны бы. Не успели оглянуться, уже окна зажглись и, будто разноцветные ужасно сладкие леденцы из сказки… и Луна – bitte schön, bitte sehr, gern geschehen, сама, как сладкий леде-нец… между тем, Антонио, будущий профессор Делаланд уже давно сидел дома и читал про, так называемых, йенских романтиков. Он уже несколько раз звонил другу Жабинскому, и всякий раз ему отвечали, что того нет дома. Профессор рас-страивался, раскалялся всё больше, ходил по квартире, пугал кошку, спрашивал у неё: «Ну и где он? И где он? Где они?» (последний вопрос по Фрейду, простите, Владимир Владимирович) - пока отец его, уже тогда профессор, понимая и дога-дываясь какие инстинкты… что инстинкты давят в юношеском теле всякие ра-зумные обоснования, не подсунул ему томик тонких своих психолитературовед-ческих изысканий про… тогда-то, как раз тогда наш Антонио взялся (изучать) за иронию, случайно, как говорится, взявшись за подсунутых ему отцовской рукой в руки йенских, как уже сказано, романтиков, случайно взялся за иронию и тогда он уже понял, что ирония… ах! ах, Софи!.. ирония спасает не только докторов, но и сильно влюблённых будущих профессоров, потому что студент Антонио Дела-ланд (на ум пришли Михаил Васильевич Ломоносов, сталактиты и сталагмиты… с чего бы это? Может, потом что-то будет?), с первого взгляда влюбился (ох! влюбился, влюбился… об этом ещё впереди) Антонио в упавшую на них в трам-вае Софи (на ум пришёл ряд податливых метафор, фразеологизмов, как то: упасть с луны, свалиться с неба, как гром свалиться с неба, упасть, как снег на голову, или вот, как скажет сам же, но потом, уже будучи профессором, Антонио: «…это спасательный круг, брошенный мужчине судьбой с неба», - на что доктор, пара-доксов друг и лицевой хирург сильным хирургическим, таким, какими и бывают пальцы у хирургов пальцем укажет в небо, - а профессор, изучив палец доктора профессорским, таким, какими бывают у профессоров взглядом, добавит к паль-цу, что от судьбы не уйдёшь, - и оба захихикают. Но это будет потом, потом, поч-ти в конце.
Да, как говорится, «с неба звёздочка упала!» Она, как звёздочка, как звезда, как звездища, как сверхновая и сверхплановая упала, и профессора Антонио, влю-бившегося с первого взгляда (все уже забыли про кого мы; с этими скобками и вводным, даже не предложениями, а периодами), его, значит, студента и в буду-щем профессора Делаланда, чьи записки я всё намереваюсь начать, его могла спа-сти только ирония… а им?.. им?.. Луна!.. им было всё всё равно и никакого, ну никакого дела до того, что у малоберцовой кости есть передняя, а есть и, как ска-зал философичный патологоанатом (о нём ещё будет много), и задняя поверх-ность… но об этом впереди. У нас ещё много о чём есть впереди, у нас ещё «За-писки профессора», как заявлено, снова же, впереди, то есть потом, а мы ещё, как только что было замечено, к ним и не приступали.
Ну что ж? «Теперь все флаги в гости к нам! - если ещё помнит кто-то, о чём мы говорили, - «Теперь все флаги в гости к нам!» - провожая глазами и указывая тем же пальчиком, которым привела в себя профессора или вывела, наверное, пра-вильней, вывела из себя пальчиком профессора, и, тем же пальчиком, указывая на аэроплан, сказала директорша модного, модной музейной лавки «Кукольные штучки» Софи.
«Теперь все флаги...»
Заметили, как созданная пронзительным умом метафора превратилась в общее место, nämlich… ах, даже не хочется произносить позорные словеса, хотя, как все знают, в устах, как раз в таких (устах) какие любим мы (настоящие), мужчины, всякое, какое угодно словцо в этих устах выглядит, как подарок, как надежда и даже, как, снова же, звёздочка с неба и обещание в крррасной, может, кто любит больше, в голубой или краповой ленте. – Все флаги в гости к нам теперь.
об иронии, форме парадоксального, о господине Шлегеле Кар-ле Вильгельме Фридрихе, некорректно перебитом несколько выше, и о его сотоварищи(ах).
Господин Шлегель Карл Вильгельм Фридрих, сидя, как-то, на исходе дня, с Zeitgenossen, правильнее сказать, сотоварищи: брат Шлегель, друг Гердер, фило-соф Фихте, Шлоссер Ф. К., господин Рейхард, издатель… присутсвовал Карл (тот, у которого, все догадались, наша Клара украла кларнет… некоторые говорят, что и кораллы раньше принадлежали Карлу). Сидел приведённый Карлом (Карл взял и привёл с собой, на дружескую вечеринку, хотел сказать попойку, но не решился по отношению к таким Very Impotant Persons, своего министра, поэта Гёте), сидел приведённый поэт Гёте, который, в свою очередь, привёл своего учителя Кристо-фора Мартина Виланда, который в своём знаменитом романе «Золотое зеркало или Властители Шешиана» воплотил… да собственно не дело в том что он вопло-тил, а дело в том, что престарелый поэт всё никак сейчас не мог, что называется, оклематься от того унизительного auto-de-fe, когда ни за что, ни про что, демон-стративно, привселюдно сожгли его портрет, и единственным утешением его бы-ло, слышать сейчас, как автор «Крошки Цахес, по прозванию Циннобер», никем не любимый, да! не любимый и по сей день величайший сказочник, художник и музыкант Эрнст Теодор Амадей Гофман (да и как может быть любим немузыкан-ту – это он, он разделил всех на музыкантов и немузыкантов - как могут немузы-канту быть понятными и сопереживательными страдания, музыкальные (курсив немузыканта) страдания какого-то, да и любого капельмейстера?) Эрнст Теодор Амадей Гофман, отпив добрый глоток пива (так всегда говорят, когда речь идёт о пиве в дружеской компании), напевал: - Noch ein mahl sattelt mir den Hippogryfen, ihr Musen, Zum Rittinsalte romantische Land… - что значит: Седлайте снова Гип-погрифа, музы… и т.д., свободный перевод), - аккомпанируя себе на уже, к тому времени, вышедшем из моды клавесине, из тогда ещё не написанной, известной оперы Вебера (не путать с единицей магнитного потока и потокосцепления и с Антоном Веберном – есть такие, которые путают), которую он написал по моти-вам (ах, вот это настоящее рококо), по мотивам его (не Гофмана, разумеется), а по мотивам его - Кристофа Мартина Виланда - славной ироикомической волшебной поэмы «Оберон». Отпив ещё добрый глоток, Гофман вставлял реплику о внутрен-ней и внешней неустойчивости, неустроенности, о душевной и телесной разо-рванности - что про него потом и скажет философ Гегель - и пенял министру за то, что тот даже не дочитал его «Золотого горшка», и, мало того, так ещё и обоз-вал его горшок вазой.
Мол: - Ну, зачем же, - пенял Эрнст Теодор Амадей, - не дочитав даже, обзы-вать? и как это возможно, потому что все знают, что о горшке, в «Золотом горш-ке», сказано только на последней странице?
Были девочки, выдающиеся умом и талантами .
«С нами были… три женщины, одна из которых понимала музыку Моцарта», - пошутил, витающий рядом автор прогулок по Вечному городу .
Были девочки, в присутствии которых, как заметили позднейшие исследовате-ли, не только у Фридриха Карла Вильгельма, но и у остальных присутствующих мужчин, кроме, может быть, престарелого Виланда… хотя и он, нет-нет, да и от-влечётся от невесёлых напевов музыканта Гофмана и от своих щепетильных мыс-лей, и засмотрится на кружевной, вдруг… кружевная… кружевные… ах, да что там говорить, все понимают, что кружева отвлекают от щепетильных и грустных мыслей и от внутренней телесной разорванности… ага, так вот (с этим рококо!), так вот были девочки, в присутствии которых выступали на глазах мужчин слёзы, наполнялись слезами глаза, и катились (слёзы), обжигая сердца и, как потом при-знается сам Фридрих, нежные чувства.
Был там наш профессор, что и послужило одним из поводов к написанию им «Записок». Он перенёсся туда, как сейчас говорят, телепортировался (джантация, трансгрессия, нуль-транспортировка, нуль-прыжок, гиперскачок, гиперпрыжок, кому что больше нравится), как раз тогда, когда пролетел по небу аэроплан со «штучками»… Как аэроплан со «штучками» мог телепортировать, джантировать и, пусть даже, трансгрессировать профессора в йенский, ляйпцигский, или, пусть будет, берлинский, или кёльнский пивной погребок (в какой именно профессор не написал в своих «Записках», а я из учтивости не спросил), и что у них общего, у аэроплана и погребка, что могло бы вызвать такую инволюцию, я бы сказал, па-мяти? Вопрос риторический (снова на памяти Пруст, а до Пруста джентльмен Тристрам, как говорится, «без царя в голове», а до этого «без царя»… и так далее, словом, и такое прочее, да и только, словом, как сказала наша подружка Софи, «из песни слова не выкинешь, а добавить можно!») Хотя, там были ещё другие, всякие разные портаторы, например, круассаны в форме молодого или старого, как посмотреть на него, сыра… простите, месяца (Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана - вспомнили? - Буду резать, буду бить - Всё равно тебе водить!), нет, лучше - луны, потому что во всевозможных поэтических экзерсисов, способ-ностей переносить мечтателей в их мечты у неё куда больше, чем у месяца; могли быть и часы, перемещающие стрелки, или звук всё той же, сорвавшейся где-то, в воображении Антон Павлыча, бадьи…
Главное, чтоб в помещении была высота, потому что в высоте могут летать всякие духи, ангелы, крылатые драконы и другая живность.
Да! Так о чём мы? С этим рококо, смешно! действительно заходит ум за разум, Забываешь о чём речь. А речь у нас о том, что господин или, правильнее, Herr Schlegel, сидя на исходе или, если кому-то нравится, на излёте дня сотоварищи (Zeitgenossen - что переводится и как современники, и как чудаки, будто если со-временник, так обязательно чудак) за кружкой пива, в одном из многочисленных славных, читай у министра Гёте:
Ребята скачут в танце круговом,
Точь-в-точь котята за хвостом.
Им только б был кредит в трактире
Да не трещала б голова, -
Так всё на свете трын-трава!
…сидя в одном из многочисленных славных немецких пивных погребков, уже в который раз Herr Шлегель заявил, что ирония, это форма парадоксального.
- Prosit, господа! (что значит: ваше здоровье, господа!) – предложил Herr Карл Вильгельм Фридрих Шлегель, пряча иронию в обильную пену кружки славного… и т. д. пива. – Ирония, это форма парадоксального! Die Ironie, ist Form Paradox! Die Ironie, ist eine Form des Paradoxes!
- Prosit Mahlzeit! (что значит, вот тебе на!) - взвился на брудершафт Фридрих Кристоф Шлоссер, известный всему миру «Всемирной историей».
- Warum nicht? (Почему бы и нет?) – подхватил кто-то случайный… ли?
- Incredibile!
- Innerhalb der Philosophie! – посыпались реплики…
- Ma foi, oui!
- Nec Caesar supra grammaticos!
- Mann! Mensch! Drink your soup before it clots!
- На сторофье!
- Junge, Junge!
Жалко, там
ужасно работой завалена, буду по частям...