vorbereitet werden. Ко многому необычному и удивительному должно приготовить читателя.
„Es war einmal… – zu banal! Однажды… - банально!
In der kleinen Provinzstadt S.… - etwas besser. В маленьком провинциальном городке С. … - чуть лучше».
Но у нас тоже хорошо: «Если в вашей семье родилась девочка…», - как если бы в «Советах начинающей семье» или в журнале «Медицина».
Она родилась, когда на дворе красота, добродетель и ум, по преимуществу, числились за мужчинами… тоже интригующе… только, когда это было?
Песенку вспомнил:
Когда это было,
Когда это было,
Во сне наяву.
Фонтенель, Монтескьё - чувствуете, как язык начинает выворачиваться, тво-рить никогда раньше несвойственные ему рулады.
По преимуществу!
Но… вот! Но вот в одном… лучше сказать, как учитель: «В маленьком про-винциальном городке «С»», - все мосты стояли, как обычно, на двух ногах - пра-вые ноги стояли на правой стороне реки и никогда не знали что делают левые на левой стороне реки, хотя, когда что-то грандиозное и сверхобычное происходило слева - радость какая-нибудь огромная или горе какое- нибудь огромное, - справа это чувствовалось. То же можно сказать о левых ногах, только наоборот, тоже ощущали, когда справа.
Вот она – цок-цок – платьице и так коротенькое ветром раздувается – цок-цок-цок! Ой-ё-ёй! Какие цок-цок? Какое коротенькое платьице? Если Фонтенель да Монтескье, простите: Шарль-Луѝ де Секондá, барон Ля Брэд и де Монтескьё, - тогда… ну пусть хоть Манон, хоть восхитительная Манон… или прелестная принцесса де Монпансье, пре-е-е-лестная…
…ах, сколько их таких восхитительных и прелестных… таких Манон, таких принцесс - ну-у, явно не одна такая Манон на великих гламурных просторах жен-ских добродетелей, явно не одна колобродит!..
Чем уж у нас она там цокала, «цок-цок-цок», по мостам, по тротуарам, глав-ное: мно-го-чис-лен-ные устремлялись взгляды, вздохи и слова, и слова, которые в переводе с французского на русский и с русского на французский ничего не выражают кроме «ох» да «ах», да «ух ты».
Потом цоканье ныряло в заблаговременно распахнутую швейцаром дверь с медной пчелой на копье рыцаря, а весь устремляющий взгляды, вздохи и слова сброд, будто лошадь, которую вздёрнули на дыбы, которой шлея под хвост попа-ла: «и-го-го! и-го-го-го!», - весь сброд шатающихся по маленькому провинциаль-ному городку «С», как сказал бы любимый Эрнст Теодор Амадей, весь сброд бездельников и тунеядцев ржал и свистал, и улюлюкал, и выбрасывал перед мед-ной пчелой на копье рыцаря, такие фигуры, которые и не снились всем египет-ским и неегипетским развратникам.
Её же встречал рыцарь, с орденом «Золотой пчелы у рыцаря на острие копья» на груди на жюсокоре с позументами, и вёл вовнутрь.
«Тут я познала, что значит спать с мужчинами!» - как говорила одна Агата, показывая два последних зуба, наподобие, как говорит автор, зубцов древней разрушенной башни. - А что, разве невозможно, чтоб это морщинистое… - и т. д., у автора слишком про лицо, - это лицо обладало в молодости нежным отливом и яркими красками?» – возмущалась справедливая Агата, видя снисходительные рожи хихикающих.
неопубликованное отроческое сочинение Антонио Делаланда
- Сплошные аллюзии, метафоры и иллюзии.
- А ты дай! так… чтоб сфумато!
Открылась дверь (так начиналось сочинение) , и в тёмную ночь хлынул свет, и в его пятне затрепетали, словно бабочки, что слетелись к огню, нарядные юбки, причёски, и тени не успевали и метались, и сменяли друг друга, и умножали ли-кование молодых, радостных, красивых тел.
Для него было всё, как в немом кино. Он стоял за густым высоким боскетом, достаточно далеко и не слышал, но видел и только угадывал по всплескам рук и томным поворотам как нежны и сладки и как нежеланны были расставания, и как жарки были обещания увидеться вновь. С Люси рядом была та, которую он уже много раз видел в баре, куда они часто захаживали, рыжая, стройная, как… (здесь отрок Антонио не нашёл сравнения), красавица, от которой, когда она приближа-лась, захватывало дух.
- Это моя подружка, - говорила Люси, - но я не хочу тебя с ней знакомить, - я буду ревновать.
Нет, ты не понимаешь! Это я ревную тебя к каждому, на которого ты вдруг посмотришь, ко всему, к чему прикасается твоё тело, к земле, по которой ты сту-паешь… я хочу, чтоб каждое твоё прикосновение и каждый твой взгляд и запах твоего тела, и чтоб всё, всё твоё… (снова у Антонио не хватило слов). Какой кошмар, неужели я это опубликую? (отрок здесь испугался)
Они подошли к машине, рыжая поцеловала её (продолжал испуганный своей фантазией отрок), и тот поцелуй, длинный, такой длинный, что показалось, буд-то прошла вечность, тот поцелуй я проглотил, как горькую пилюлю, которая упа-ла в меня и затаилась - злобная и готовая на всё.
Надо было ехать. Люси уже садилась в машину, всё ещё не выпуская из сво-ей руки руку рыжей.
Надо было приехать раньше и сделать вид, что проснулся от её прихода или наоборот, что не спал, ждал её. (как всё-таки интригующе)
Пошёл мелкий дождь. Дворники отстукивали свои такты, асфальт мокро и блестяще падал под колёса, и дождинки кружились в лучах фар, и их трепетный вальс добавлял тоски и ревности.
Они жили вместе уже три года. (какое всё же необозримое – три года – для отроков время)
«Люси!» - и больше уже не мог оторваться от губ, от рук… Нет, она не была красивой, скорее наоборот: большой нос, невероятные губы («невероятные», - другого эпитета у него тогда не было, когда он воображал её губы… фантазёр) и громадные голубые на выкате глаза, с ресницами, которые закрывались, как за-навес в театре и открывались, когда хотели вытащить из кого-то сердце, да что там сердце, все внутренности вытянуть и разбросать у своих ног. Длинная, как жердь, с маленькой грудью и попкой сердечком, длинными руками, тонкой шеей (хороший вкус, особенно эта попка… сердечком) и всё это так подогнано друг к другу, что казалось её не родили, а вылепили в мастерской и бросили ему, чтоб он, подобно Пигмалиону, перестал смотреть на всех других женщин…
Дом, около которого Степан (это было его имя, а фамилия его была Соболев, а друзья, разумеется, звали «Соболь»)… («неужели я всё это дам кому-нибудь прочитать?» – снова испугался будущий профессор - я знаю, он мне рассказывал)
…так вот дом около которого только что он стоял за кустом и подсматривал как вылетали из дверей красивые, шикарные как колибри птички, и, вполне, при том, состоятельные дамы (было видно по припаркованным автомобилям, самым слабым из которых был «Мерседес» его Люси), дом находился километрах в два-дцати от города.
Дождь не переставал; в городе все светофоры уже мигали только жёлтым - окна домов, зато, мигали так, будто за ними производили сварочные работы. Оче-редной сериал, исключительно для взрослых, о лесбийской любви, начинался в половине первого ночи, и его смотрели - ну, кажется, все.
Они тоже иногда смотрели этот фильм (воображал дальше начинающий пи-сатель), этот фильм, после которого, а бывало и во время которого, возбуждён-ные предавались любви, хотя, и без всяких фильмов, пожалуй, не было ночи за три года, чтоб они не любили друг друга. (о-о-о!) Поначалу они делали это в лю-бое время, в любом месте, где только пересекались их дорожки. В ванной, в ван-не, в кухне, в прихожей, на столе, на плите, ещё не успев снять пальто, ещё в од-ном чулке, ещё…
…да - этот лесбийский сериал.
Он приехал домой, машину оставил прямо у подъезда, и консьерж открыл ему дверь.
Консьерж - не молодой, но и ещё не старый, больше похожий на охранника, в военной маскировочного цвета униформе - вежливо поклонился, вызвал лифт и что-то сказал о дожде, хотя дождь ему был, конечно, побоку; он косился на вклю-чённый без звука телевизор. Понятно - время сериала… да - этот лесбийский се-риал…
Дόма, в прихожей, горел свет, он забыл его выключить, потому что торопил-ся вслед за ней. Он хотел проследить, всё же, куда она поедет.
«Мужиков не было… девичник…»
Степан прошёл в зал и шлёпнулся в кресло: «девичник…»
«… удивительно… ей было двадцать лет,… она уже была не девочка… (!!!) о, какие сейчас девочки?..» (???) - не об этом… она сводила его с ума...
Она стояла у холодильника и постепенно наклонялась: от верхней полки к нижней, разыскивая что-то там, и мурлыкая какую-то мелодию; да, она именно мурлыкала, как кошка, (кошку уже тогда его папа профессор принёс в дом) когда её гладят за ушами и по спине. Короткая юбочка-клёш становилась ещё короче; длинные тонкие бёдра в белых чулках с черными кружевами в конце… с чёрными кружевами в конце… а дальше ослепительно-белая с пушком кожа, кожа-а-а, у которой собственный запах и вкус. Он никогда не понимал, то ли кто-то научил её этому или всё в ней заложено ещё с тех пор как её лепили? Она стояла, накло-нившись, наклонившись, не на корточках, а именно наклонившись, почти сло-жившись пополам и чуть переступала с ноги на ногу, в такт своему мурлыканью, засунув длинные свои руки туда, где внизу лежали… ах, что там лежало. Чёрная тонкая полоска трусиков, такая же чёрная, как и кружевная резинка на чулках, чуть расширялась там, там, где сосредотачиваются все помыслы, все мужские же-лания, там, где жизнь обретает блаженство и, поэтому, становится осмысленной и терпимой. (уф, вот это фантазии!)
Руки и губы тянулись… целовать гладить, но он ждал, он хотел насладиться прелестью, чудом, которое само желало, чтоб на него смотрели, и само трепетало от сознания того, что на него смотрят. Он не боялся, что она сейчас вдруг встанет, он знал, что она сама себе уже всё, ещё раньше придумала и ждёт, и играет в эту захватывающую игру.
Часы нежно, будто боясь спугнуть поток воспоминаний, пробили час. Степан открыл глаза. Прошло совсем немного времени с тех пор как он опустился в крес-ло, совсем немного времени, но целый кусок жизни нарисовала ему его память; совсем немного; она скоро уже приедет…
…он подошёл к ней, положил руки на прохладные ягодицы, («не знаю, не знаю, наверное не опубликую», - снова, я думаю, засомневался Антонио) и ягоди-цы тут же ответили маленькими пупырышками. Она на мгновение замерла, и тут же одна её рука скользнула к нему и стала гладить, сквозь тонкие пижамные ша-ровары, а вторая зацепилась за верхний край холодильника, не выпуская добытого яблока; она повисла на этой руке и прогнулась в талии так, что обе его руки сами упали туда, где за тонким шёлком уже пылало, уже обдавало жаром пламя одур-манивающего (по-моему, это не очень - «одурманивающего») желания. Он при-ник к ней, его язык погрузился в горячие, горящие лабиринты, а губы целовали, сосали сладкие неровные кружева. (я бы не опубликовал!) Он вжимался в неё, хо-тел глубже…
Как бешенный зазвонил звонок… телефона.
- Стёпа, это я… я не приеду сегодня… пошёл дождь… я решила остаться.
- Я могу приехать за тобой…
- Нет, не надо… Завтра утром я приеду… Не волнуйся… всё в порядке.
- ………….
- Целую, до завтра. Пока!
- Пока…постой, ты же знаешь, что я завтра уезжаю.
- Да, я знаю, я приеду рано. Пока.
- Пока.
Она сводила его с ума.
Она часто уезжала на свои девичники, но за все три года (!!!) ещё ни разу не оставалась где-то и всегда ночевала дома.
Дождь…дождь…
Ярость нахлынула,
ужасно работой завалена, буду по частям...