старомодными рукавами, серебряная – в серое. У обеих на пальцах нет обручальных колец, хотя по возрасту должны быть. Может, и были, да сплыли, а может, из скромности лежат в сумочках.
- Хотите? – гостеприимно предложила бойкая блондинка, взяв со стола початую бутылку дешёвенького молдавского вина, разбавленного в России.
- Спасибо, - отказался, невольно поморщившись, гурман. – Не употребляю.
- Пра-а-вда? Что так? – настаивала на объяснении, пытаясь наладить контакт, настырная блондя. – Вы что, секстант? – намеренно исказила, заигрывая, как будто оговорилась на религиозном термине.
- Вы угадали, - не стал отпираться адепт, не приняв заигрыша, - я принадлежу к авторитетной общине христомусульман бюромэрийского толка, слыхали о таких?
- Нет, - неуверенно заулыбалась бой-дама, не отличавшаяся, судя по всему, ни острым умом, ни смёткой.
- Не дай вам боже попасть к нам на крючок, - остерёг религиозный трезвенник не по-сектантски, заметив искоса, что крапчатая улыбается иронично.
- Извините, - прекратил вульгарную игру в неприятные вопросы-ответы, - мне надо подкрепить духовные силы, - принялся за креветок, с вожделением вдыхая острые ароматы дымящейся селянки с плавающими оливками, поставленной шустрой официанткой рядом. И больше – ни слова до конца вкушения. А те, тихо переговариваясь о чём-то своём, робко оглядывали зал и манерно отхлёбывали из бокалов, удерживая обеими руками молдавское пойло и заедая дольками шоколада, словно были здесь на культурной экскурсии. Так, не мешая друг другу, допили-доели каждый своё. Они рассчитались первыми и ушли, чинно попрощавшись. И он не стал медлить в душном грохочущем зале, решив, что здесь получит несварение полного желудка, и лучше перебраться на диван.
Когда вышел, экскурсантки маялись в приличной толпе на автобусной остановке, ёжась от мелкой туманной мороси. Он прошёл на стоянку такси, попросил водителя подъехать к остановке, вылез и, предупредительно открыв заднюю дверцу, пригласил знакомых незнакомок.
- Прошу, я вас развезу по домам. – Первой, не медля, очевидно, изрядно продрогнув, нырнула в сухое и тёплое нутро машины серебряная в крапинку, а за ней, чуть поколебавшись, белая.
- Мне недалеко, - назвала улицу, которая и впрямь была в десяти минутах езды. Когда доехали, беленькая резво выпорхнула из машины, как будто кто-то пытался удержать. – Как приедешь, звони, - попросила подругу, оставленную с незнакомым мужиком, беспокоясь за благополучную доставку её на дом. – До свиданья! – шустро задробила высокими каблуками по мокрому асфальту и скрылась под аркой между двумя многоэтажками.
Оставшаяся закрыла дверцу, а Виктор Сергеевич, не раздумывая, назвал шофёру свой адрес. Когда подъехали к дому, сунул таксисту деньги, выскочил из машины, открыл заднюю дверцу, протянул руку, предлагая серебряной выбираться наружу, и, когда она подчинилась, молча повёл к подъезду. Поднялись в квартиру, а там, не теряя времени и всё так же молча, разделись догола и залезли в постель под тёплое одеяло.
Проснулся необычно поздно, уже в девятом, рядом – никого. Со сна даже испугался, что проспал и опоздал по-школьному на уроки. Чуть приподнялся, но вспомнив, что сегодня суббота, облегчённо вздохнул, снова упал на подушку, потянулся всем здоровым телом, не набравшим ни одной лишней жиринки. Пересилив нехоть, рывком поднялся и увидел на стуле около кровати лист бумаги с крупной надписью «Спасибо», а под ним тысячную купюру. Недоумённо пощупал, потёр пальцами, посмотрел на свет – настоящая. Значит, его купили? Задёшево? Ну, дожил, старпер, тебя уже берут дешевле, чем панельную стерву. Ладно, переживём, тем более что, несмотря на щелчок по некоторому месту, настроение было преотличным. Опозорившийся секс-пшик привёл любимую телесную оболочку в порядок, хватанул большую кружку горячего кофе и, начисто выкинув из прояснившихся мозгов постельное приключение, готов был к новым подвигам на плодородной бюрократической ниве. Пора двигать на установление общественных связей с редакцией местной «нью-таймс» под названием «Трудовое слово».
«Трудовики» давно и прочно обосновались в старинном купеческом особняке, обветшалом от времени снаружи и сыпавшемся от неухоженности изнутри, но лучшего, по мнению культурника Бермана, не заслуживали, да и сами на другом не очень настаивали, привыкнув к уютной скрипящей постройке, сплошь захламлённой печатной и рукописной продукцией своих и сторонних бумагомарателей. Руководил гласным пыльным предприятием такой же древний мужик, неведомо когда и как появившийся в газете, зародившейся ещё во времена революционных обновлений. Порой казалось, что и он пришёл только что оттуда. Вот, к нему-то и спешил помощник мэра, чтобы обсудить в деталях неожиданную прихоть мэра исповедаться публично.
Отвернувшись от стола, заваленного газетами, подшивками газет и вырезок, потрёпанными пухлыми папками и просто исписанными и отпечатанными листами бумаги, разваленными стопками книг и раскрытыми блокнотами, сосредоточенно уткнувшись в монитор компьютера, сидел законсервированный, но продвинутый революционер печатного слова, сделанный природой почти под копирку Горьким. Та же жилистая мосластая фигура с широкими пролетарскими плечами, то же измождённое нелёгкой судьбой лицо с прядями тёмных волос, спадавшими на виски, те же шикарные угольные усы, тронутые сединой, и только рост сплоховал, не дотянув до модели сантиметров двадцать. Мешковатый серый костюм и советский полосатый галстук никак не камуфлировали неблагородного происхождения родителя местных сенсаций, каким-то чудом оказавшегося на острие интеллектуального оружия.
- Садись где-нибудь, - предложил поздоровавшемуся молодому щёголю, - сейчас освобожусь. - На освобождение ушло минут десять, в течение которых Виктор Сергеевич с критической усмешкой рассматривал непритязательный редакторский кабинет, не понимая, как в таком бедламе можно что-то дельное творить. Сам он придавал большое значение рабочему месту, считая, что нормальная рабочая обстановка способствует плодотворной работе мозгов, и всегда содержал кабинеты в идеальном порядке, твёрдо зная, где что лежит. – Для начала нам надо бы определиться, зачем мэру понадобилось интервью, - лже-Горький вопросительно посмотрел на мэровского связного, ёрзавшего на твёрдом стуле у одного из двух состыкованных столов, тоже захламлённых печатной продукцией и её отходами, нужных, очевидно, редакционной головке для черновой планировки очередного номера городского брехунка, почти на три четверти занятого рекламой, объявлениями, сканвордами и недельной программой телепередач.
Виктор Сергеевич пожал плечами, не уже горьковских.
- Наверное, хочет оправдаться за бездарно потраченные четыре года, - не пожалел шефа в оценке благого намерения.
Сидящий за своим столом главбрех даже крякнул от неудовольствия за грубость молодого чиновника. Они познакомились благодаря Вере, которая как-то, ещё в начале схождения, затащила партнёра на какую-то редакционную вечеринку – он не помнил по какому случаю – тогда-то они, ревниво оглядывая друг друга, сразу, интуитивно, поняли, что дружбе не быть, и всё, на что можно надеяться, так только на прохладные, ни к чему не обязывающие служебные отношения. Да и видеться часто не было причин: Твёрдову Иннокентию Родионовичу – так наречён был главный редактор – не интересен был некомпетентный зам, а Виктору Сергеевичу претило любое сотрудничество с местной газетёнкой и обслуживающей её облаивающей стаей пресных писак, для которых писательство было нудной работой. Исключением была Вера, репортажи, статьи, рецензии которой всегда были свежи, актуальны и остры без оглядки на героев в кавычках, их регалии и посты, но все её материалы, несмотря на отчаянные сопротивления автора, тупели после нещадной редакционной правки Твёрдова, опасающегося осложнений с работо- и финансодателями. Веру он ценил и всячески поощрял, давая полную журналистскую свободу, урезая на газетных листах. Она полюбилась читателям, её хвалили, её корреспонденций ждали, они увеличивали тираж даже при варварском усекновении. Она была легка на подъём, не отказывалась от любых самых дальних и длительных командировок, освобождая заплесневевшую редакционную грибницу от утомительных поездок.
- А зачем нам знать, что он задумал? – спросил недоумок недоумённо газетного волка.
- Как зачем? – опытный интервьюер расширил маленькие карие глазки и встопорщил большие чёрные усы. – А затем, чтобы знать идею интервью, в соответствии с ней подготовить вопросы и дать мэру возможность лучше подготовиться с ответами.
- Так может нам на наши вопросы сделать и наши ответы? – съехидничал не обстрелянный как следует бюрократ.
- Бывает и такое, - спокойно подтвердил ветеран журналистики. – Можем и ответы профессионально сделать так, что ему останется только подправить кое-что.
Виктор Сергеевич даже рассмеялся такой дивной технологии. Жаль только, что придётся отказаться.
- Не выйдет: он сам готов отвечать на любые вопросы по любым неприятным темам жизнедеятельности города.
Прессдед достал из ящика стола наши дешёвенькие сигареты, закурил, жадно заглатывая никотиновый яд и выпуская очищенный лёгкими воздух, как показалось, даже из ушей.
- Не знаю, как вам, а мне такая идея не нравится. Тем более перед началом избирательной гонки. А вдруг ему вздумается очернить, хотя бы мимоходом, кого-либо из претендентов на мэровский трон? А вдруг, не сдержавшись, разразится критикой в областной огород и губернатора? И газета невольно окажет в этом помощь? Это же подлинное самоубийство для нас. Каково будет при новой власти? – разволновался усач, тревожно шевеля обкуренными концами усищ, словно насторожённый таракан. – Этого я себе не могу позволить. И не потому, что забочусь о себе, хотя и это имеет место, но больше всего тревожит судьба газеты и доверившейся мне команды. – Газетный благодетель так смачно засмолил сигаретой, что огонь, затрещав, скоро добрался до усов, и Виктор Сергеевич с садистским интересом ждал, когда чёрная растительность вспыхнет. – Нет, батенька, мне игра втёмную с опасными экспромтами не нравится. С удовлетворением и гордостью могу сказать, что нашу газету ни разу не закрывали, не прикрывали, и ни один из сотрудников не пострадал за диссидентский настрой.
- Нашли чем гордиться! Это же гольное приспособленчество! – не удержался, чтобы не ущипнуть побольнее тот, кто о диссидентстве знал только по этусторонним СМИ. И ещё подумал, что ничего не знает о самой примечательной фигуре города. Со слов Веры, никто из тех, кого он так тщательно и рьяно оберегал, не знал ничего о личной жизни редактора. Да и была ли она у него? Скорее всего семьёй и домом стала редакция, любимым детищем – газета, а сотрудники – родственниками второго поколения, и всех надо было оберегать. Основой жизни стало не слово, а носитель его.
Услышав грубое оскорбление, псевдо-Горький отклонился как от удара, тщательно затушил в пепельнице из консервной банки окурок, хмуро взглянул из-под лохматых бровей на не нюхавшего вдоволь политического пороха почти сорокалетнего юнца и не
