помогает. При переломах особенно.
– Костя с усмешкой посмотрел на Санька. – Так ты, выходит, не чикинду собирал, а мумие?
– А если и так? Да, я сюда за мумием приехал. Чикинда мне на фиг не нужна! Разве с мумием ее сравнишь. Чикинда – для отмазки. Чтоб никто не докапывался, почему не занимаюсь общественно-полезным трудом. Можно ведь по статье о тунеядстве загреметь. Есть у нас такая, знаете?.. На мумие, если пофартит, за год на десять лет можно бабок заработать.
Катя широко открыла глаза. Перевела их на бригадира.
– Это правда, Костя? – Все для себя новое она впитывает с жадностью.
Тот помедлил. Кивнул.
– Правда.
Хорошо помню, как загорелись у Антона глаза.
– Но это только если повезет, – продолжал Костя. – Можно месяцы искать и ничего не найти.
– А ты сам когда-нибудь искал? – спросила Катя.
– Приходилось… – Он посмотрел на Санька. – Я сразу понял, зачем ты здесь. Как только пику твою увидал...
– Вот почему ты типа один захотел работать, – догадался Антон.
– И много уже нашел? – поинтересовался Костя.
– Да не фига не нашел! – сердито сказал Санек. – Так, мелочь. А должно оно здесь быть, должно! Все говорят, что это мумииные горы… – Он встал с недовольным видом.
– Пойду на завтра дров заготовлю. – Санек дежурил на следующий день. Он ушел.
Алиса вдруг восхищенно воскликнула:
– Как ты его, Олежек! Я никак не ожидала.
– А я ведь ничего не помню, – признался я.
Алиса красочно описала, как я вскочил, в два прыжка подскочил к Саньку, схватил его за воротник, приподнял и швырнул на землю. Не могу назвать себя особенно физически сильным, но в такие мгновения силы мои удваиваются. Как будто уже не мускулы работают, а одна психическая энергия.
Я лишь усмехнулся.
Обычно вспылю, а потом мучаюсь. Никогда не забуду случай в школе. Был среди моих учеников Жора Огрыцко, пятиклассник. На уроках он вел себя вызывающе. Все учителя от него страдали. Похоже, он гордился такой своей ролью, она придавала ему чувство собственной значимости. Однажды я не сдержался. Щелкнул его карандашом по лбу. Не сильно, конечно. Он пожаловался родителям. Те – директору. На собрании обсудили – и осудили – мое поведение. Я получил выговор. Все это было крайне неприятно. Я подал заявление об увольнении. Не столько от обиды, сколько от стыда. Не имел я права стукать его карандашом. Этим я его оскорбил. А ребенка оскорблять нельзя. Ребенок уже в пять лет – личность. Дети, может, даже острее реагируют на оскорбления, чем взрослые. Ученики жалели, что я ухожу. Но оставаться там я не мог. А вот этой своей вспышки я нисколько не стыдился.
– Вот так, Антон, надо было Саньку отвечать, – сказала Катя.
Тот смутился. Опустил глаза. Даже, насколько я мог разглядеть в наступающих уже
сумерках, покраснел.
– Типа пресвитер говорит, врагам надо как бы прощать.
– Это смотря что, – заметил Костя. Помолчал и добавил с глубоким убеждением:
– Есть вещи, которые простить нельзя… И все же, Олег, – нотки уважения зазвучали в его голосе, – ты так больше сборщиками бригады не разбрасывайся. – Девушки засмеялись. – Я за ваше здоровье отвечаю как никак… Случай был: мой кореш, Димон, с чуваком одним на улице повздорил. Тот Димона ударил. Он, понятно, ответил. Чувак упал и неудачно башкой о тротуар грохнулся. И все. Летательный исход, как в народе говорят. Димону впаяли срок. За убийство.
– Это же не справедливо, – взволновано заговорил я. – Что же, он не должен был сдачи дать? Это несчастный случай. Они могли его привлечь за причинение смерти по неосторожности. Судьей, наверно, женщина была?
– Нет, мужик.
– Что это тогда за мужик! Я бы на месте твоего друга его прямо спросил: «Значит, если бы вас ударили, вы бы сдачи не дали?» Интересно, чтобы он ответил… А еще есть такая позорная практика. На человека напали. С ножом, допустим. Защищаясь, он убивает. И ему дают срок за превышение необходимой обороны. Он доказывает, что убил, защищая свою жизнь. А ему говорят: «Но вы же могли убежать. Почему вы не убежали?» То есть, его судят за то, что он не оказался трусом!.. Все это – от неуважения к человеку…
Появился сумрачный Санек с вязанкой хвороста за спиной, сбросил ее с шумом на землю.
– Всю правоохранительную систему надо менять, – сказал я. – Она от сталинских времен осталась, без больших изменений. Построена на неуважении к человеческой личности. Люди судьям не доверяют. Милицию не любят и боятся…
– А это правда, что во Фрунзе когда-то бунт против ментов был? – спросила Катя.
– Был, и еще какой! – оживился Санек. Он сел на свой камень.– Весной шестьдесят седьмого, как сейчас помню. Своими глазами видел. Я тогда пацаном еще был. Короче, один
солдат ушел в самоволку, напился, на колхозном рынке выступать начал. Менты его повязали, в опорный пункт потащили. Он там шум поднял. Окно разбил. Кричал: «Помогите! Защитника Родины бьют!» Народ возмутился. Ворвался в помещение. Менты еле смыться успели через задний ход, на воронке уехали. Служивого с собой прихватили. Я тоже в пункт втиснулся. На стенах кровь. Или действительно били, или он руку о стекло поранил, неизвестно. Но народ еще больше распалился. Пошли громить городское УВД. Несколько тысяч собралось. Приехал на волге первый секретарь горкома, пытался успокоить. Его камнями закидали. Тоже смылся. Разгромили УВД, подожгли. И я поджигал, вот этими руками, – Санек усмехнулся и поднял на миг руки. – Потом два районных УВД сожгли. Разошлись к вечеру только, когда армия в город вошла. Стали выискивать и хватать самых активных. Говорят, в толпу кэгэбэшники затесались, активистов запомнили. Но все равно еще неделю менты боялись показываться. А если кого их них на улице или в автобусе увидят – били нещадно.
– В том же году в Чимкенте и Джамбуле против милиции восстали, – добавил я.
– А толку? – вздохнул Костя. – Как били задержанных, так и бьют.
Утром нас разбудило блеяние овец. В ущелье поднималась отара. Стали завтракать. Подошел чабан, средних лет, плотный, коренастый, с широким круглым лицом и глазами-щелочками. Такими обычно изображают монгольских завоевателей. Поздоровался. Две
чабанские собаки враждебно косились на нас, иногда рычали. Мы угостили его чаем.
– Бул жерде аю барбы? – спросил вдруг со смешком Санек.
– Бар. Есть, – серьезно ответил чабан.
– Что ты спросил? – поинтересовалась Катя.
– Спросил, медведи здесь есть.
– Волк тоже есть, – продолжал чабан. – Назад неделю барана съел. Тоже есть… Забыл по-русски… Большая кошка…
– Барс? – подсказал Костя.
– Нет. Илбирс высоко ходит. У снега… – Чабан встал и бросил несколько камней, направляя отару на травянистый склон. Собаки, поняв намерение хозяина, погнали овец в нужном направлении. Чабан снова сел и стал что-то говорить по-киргизски Саньку. Тот выставил вперед ладонь.
– Не-не… Давай по-русски. Я кыргызча чуток только знаю, аз только билем.
– Сюлёёсюн по-нашему. Уши такие… С кистями.
– А, рысь! – догадался Костя.
– Да.
– А что там за палатка? – Катя вытянула свою красивую загорелую поцарапанную руку в сторону последнего отщелка…
– Это один русский, из Фрунзы, мумие искал. Назад четыре года. Моя юрта тут стояла. Много нашел. Очень много. В рюкзаке в Терек-Сай относил. Там продавал.
– А кому? – спросил Санек. Он заметно оживился.
– Не говорил. Потом пропал. Пришел из Терек-Сая и пропал. Я кричал-звал. Не отвечал. Может, упал-разбился. Или медведь съел… Может, знали его? Высокий, рыжий. Васей звать. Неплохой парень…
Все помолчали.
– А чего спальник перед входом валяется?
– Когда понял, что он не придет, нужные вещи забрал. Зачем им пропадать? – Он поднялся. – Чонн ыракмат. Спасибо.
– А что не на коне? – спросил Санек.
– Конь по горам не ходит. – Чабан пошел к отаре.
После завтрака Санек пробурчал:
– Недопонял.– Он что-то искал. Санек был дежурным. – Топор не видели? – спросил он нас с Алисой. Остальные уже ушли.– Хотел карягу эту разрубить. Не чабан же под чапан спрятал и унес!
В обед с Костиного участка раздался стук топора.
Вечером топор был на месте.
– Днем типа кто-то дерево рубил, – сказал Антон. – У тебя типа, Костя.
Тот досадливо поморщился.
– Палку себе хотел сделать… С ней по горам ходить удобнее.
– Так предупреждать надо, – беззлобно проворчал Санек. Он выглядел уставшим, но довольным. Весь вечер балагурил, даже пытался петь. – И где же вышеупомянутая палка, начальник?
– Сломалась.
8
А утром Санек объявил:
– Поеду в Терек-Сай. Не могу больше без свежего хлеба.
– Попутной может и не быть, – сказал Костя.
– Тогда на своих двоих.
– Тогда уж на всех хлеба купи. Мы денег дадим.
– Да, мы тоже по хлебу соскучились, – добавила Катя. – А мне еще кило конфет. Батончиков. И еще,,, – Она смущенно улыбнулась. – Сигарет.
– Будет сделано.
– А мне – пряников, – попросила Алиса. – Килограмм.
– Что я, ишак? Ладно уж, пользуйтесь моей добротой.
Собрали деньги, составили список. Мы пошли на работу, Санек стал собираться в дорогу.
В этот день он не вернулся.
Когда на следующее утро мы отправились с Алисой на работу, разговор она не поддерживала, отвечала односложно. Как будто порывалась мне что-то сказать, но удерживалась. Взобрались на гору. С каждым днем мы работали выше и правее. Теперь мы палаток уже не видели. Привязали сумки. Заметно было, как Алиса напряжена. Она взяла серп. Направилась к кусту эфедры. И вдруг порывисто повернулась. Чуть не упала. Подошла почти вплотную ко мне.
– Олежек!.. Я.. – Она сильно волновалась. – Я тебя люблю! Очень люблю!
Этого я ждал, этого я боялся. Я молчал. Она смотрела на меня с надеждой и ожиданием.
– Алиса, и ты мне очень нравишься. Правда. Но я люблю другую.
Я чувствовал себя виноватым. Она опустила голову.
– Катюшу? – Женщины в любви удивительно догадливы.
– Ну какое это имеет значение!
Алиса заплакала. Я взял ее за руку, стал успокаивать.
– У них с Костей любовь, – говорила она, всхлипывая. – По-настоящему. Она сама сказала.
Я в этом не сомневался. Но все равно больно было слышать такие слова. Алиса освободила руку, вытерла слезы и полезла к кусту. Вдруг обернулась.
– Олежек, не будешь ты с ней счастлив. Знаешь, почему тетя не хочет, чтобы мы у нее жили? Из-за Кати. Она три раза домой ночью приходила, пьяная.
Алиса словно в грудь меня толкнула. Я качнулся в буквальном смысле слова. Чуть не оступился.
Она стала жать эфедру. Ее движения сейчас были особенно неуверенными и рассеянными.
И вскоре Алиса взвизгнула. Она порезалась. Сильно порезала мизинец, даже край ногтя срезала. Я приложил сок эфедры, забинтовал. На повязке быстро появилось кровавое пятно. Я еще намотал бинт, потом еще. Наконец, кровотечение остановилось. Решили, что ей надо идти домой. Алиса выглядела такой несчастной и беззащитной, что я хотел проводить ее до палатки. Но все же передумал: после объяснения мне тягостно было ее общество. Алиса стала спускаться. Я продолжил работу.
В этот день я сделал семь мешков. Установил личный рекорд. Спускать столько
мешков было нелегко. Но ни один не укатился, не порвался.
К палаткам Костя с Катей и я подошли почти одновременно. Возле очага стояли две бутылки водки. Одна – наполненная на треть, другая – не откупоренная. Рядом валялась пустая бутылка. На газете лежала
Удачи тебе и Здоровья. Виктор.