- У вас так много слов, но мало реальных вопросов. Одни слова. В отместку я возвращая вам вопрос: А вы видите словами?
- Я не болтаю, а рассуждаю и думаю вслух, размышляю. Как вы, вы чем заняты?
- Я уже сказал: вижу. Я визионер, спиритуалист-медиум, я общаюсь с духами, с призраками, например. С вами. Я вижу вас и общаюсь с вами. Вы думаете, вас видят и могут общаться с вами обычные люди? Конечно, нет. Только такие, как я. А нас единицы.
- Я так понимаю вас, вы видите глазами. И я так же вижу вас.
- Повторяю: вас не видят другие живые люди. И вы не видите их. Почему? Потому что вы живые трупы. Вас не похоронили. Вы где-то лежите: в воде, в земле. Люди не нашли вас. Но души ваши не лежат. Они не успокоились. Они привыкли видеть не собой, но глазами, точнее, думать, что видят глазами. Вы видите только тех, кто видит душой, кто, как и вы, блуждает в поисках себя, своего тела, или кто, как я, визионер, способен видеть.
В ином мире
То, что говорил некромант-визионер, было так необычно для обычного когда-то Ивана Ивановича, что тот вдруг подумал, а не дурак ли он сам, простофиля, который поверил на слово его россказням. Не является ли Василий просто сумасшедшим, дурачащим его и Афродиту? Может быть, они целиком живые, как и живы все его, Ивана Ивановича, близкие? Нужно было это обязательно теперь же проверить, поднявшись на три этажа вверх по подъездной лестнице в квартиру Ивана Ивановича. Перестав колебаться, Иван Иванович встал с кресла и, взяв за руку Афродиту, пошел к себе домой. Вася бросил им вслед несколько слов, но наш герой его уже не слышал. Подхватив свою спутницу, он мчался навстречу своей судьбе. Однако, как и предупреждал его Василий, горько обманулся в своих ожиданиях. Его квартира была пуста. В ней никого не было, не было ни одной души, кроме души его и Афродиты. И только теперь Иван Иванович понял, куда он попал. Он понял, что пропал в буквальном и переносном смысле. Он, точнее, они оказались в состоянии сознания телесной смерти. Иван Иванович даже подумал, а не жил ли он всю свою несчастную жизнь в этом состоянии, что ему оно так привычно, что он даже не замечает разницы между этим состоянием и состоянием сознания телесной жизни. Иван Иванович вдруг подумал, что все это время, какое знал себя Иваном Ивановичем, он на самом деле не жил, а думал, что жил, будучи мертвым, мертвецом. И вот он взял и прозрел, но до него, до его сознания, до души это еще не дошло.
Но тогда и этот мир, в котором и которым он живет, тоже не реальный, как и он сам. Это иллюзорный мир. Он живет иллюзией жизни в смерти. Что если это сон? Эта жизнь была сном. Кого? Духа. Он дух, который видел сон, длинной в целую жизнь Ивана Ивановича. В таком случае, где ему в ней, в этой иллюзорной жизни сна духа, демонического сна, место? Не в сумасшедшем ли доме, где существуют такие же демоны, которые узнали, что видят сон, но никак не могут целиком очнуться от него.
Что если и Василий является сумасшедшим? Как только он подумал об этом, так сразу припомнил, что мельком слышал как-то, что того уже брали на обследование в психиатрическую клинику. Или это его сознание продолжает лгать, утешая удобной сказкой, давая ложное толкование тому, что не может быть принято в натуральную величину? Пускай он будет сумасшедшим, не просто сумасшедшим, но сумасшедшим демоном, лишь бы быть живым, а не мертвым обычным Иваном Ивановичем.
И тут он живо представил себя «живым трупом», выдающим себя за сумасшедшего в дурдоме, и дико засмеялся.
- Иван Иванович, что с вами? – с неподдельным участием спросила его Афродита.
- Знаешь, Афродита, а я оказывается сумасшедший. Мне легче быть им, чем живым трупом.
- Даже так. Что ж, Иван Иванович. Вот вы говорили с Василием о Гамлете Шекспира. Не являетесь ли вы собственно Гамлетом, а я Офелией? Может быть, мы не актеры, которые играют в жизнь, а герои, играющие жизнью, или роли, которые играют актерами?
- Очень интересно. Надо подумать. Но сейчас я думаю о другом. Не оказался ли я в картезианском положении сомневающегося Я, мнящего, что его путает Genius malignus («злой и коварный дух»). Правда, у Картезиуса это Я не совпадает с гением, демоном. Тогда как у нас оно находит себя в нем. В результате получается, что мы можем обманывать самих себя, когда пытаемся освободиться от сомнения. Декарт же обращается к инстанции коварного духа, с которой соотносит свое, точнее, мыслящее, Я не как предикат личного обладания в случае «своего», а как субстанцию, которая не имеет необходимости в другом понятии, чтобы образовать свое. Причем в этом отношении дух путает как путаник сомневающееся, мыслящее Я как путанное, то есть, является субъектом, вводящим в заблуждение, а не вводим в заблуждение. В нашем случае демон является как природой, творящей заблуждение, так и природой, сотворенной заблуждением, или, сомневающимся Я. При таком понимании нас как явления заблуждения демонической сущности вряд ли можно утверждать, что состояние сомнения есть состояние несомненности в сомнении. Мы продолжаем сомневаться, колебаться в установлении не только того, кто мы есть, но и того, есть ли мы или нас нет. Мы даны себе, но не знаем как кто. То, что эта данность установлена как сомнение, не лишает нас сомнения, но подтверждает, усиливая его. Мы зацикливаемся в сомнении. Оно превращается из средства, метода в цель существования и познания. Находясь в нем, нельзя преобразовать субстанцию демона в субстанцию Бога, который единственно может гарантировать, обеспечить адекватность соответствия, пропорции или разумности порядка идей и порядка вещей, сознания и мира, духа и тела, материи как одновременно правдивое или истинное существо. Бог как существо не конечное, а актуально бесконечное и безначальное, абсолютно субстанциальное с более мощным статусом (положением) бытия, чем человек или внешняя сознанию вещь, может обосновать их связь. Чем обеспечена истинность, правдивость Бога в рассуждении Картезиуса? Тем, что идея Бога дана человеку в сознании при совершеннолетии, то есть вменяемом (сознательном или идейном) состоянии, дана непосредственно, то есть, ясно и отчетливо, не менее отчетливо, чем идея себя как самосознания, сознающего себя сомневающимся.
У нас же нет этой ясности и отчетливости, отличности от усомнителя в качестве сомневающегося, ибо у нас сомнение есть не неравенство, а равенство состояния как усомнителя, так и того, кого он вводит в сомнение. В нашем случае получается, что сам демон «водит себя за нос». Он не в состоянии установить адеквацию, адекватность порядка идеи и вещи, тела человека. Он сам путает себя с человеком, принимая его тела за свое, будучи в нем в качестве сомнительной, грешной души. Поэтому мы не можем знать, кто мы - люди или демоны, живые или мертвые.
Но как человеку управиться с самим собой, со своей природой, если для этого ему следует обмануть свои чувства, начиная с чувства Я, обмануться в чувствах, чтобы они приняли управителя, хозяина за своего, за чувство хозяина. Между тем как правдивость или истинность является условием возможности существования адекватного Я как того же самого Я, равного себе. Невольно приходится играть управителя, начиная с усомнителя для рассудка, а потом усмирителя для чувств, вырабатывая интеллектуальную любовь к Богу. Победить, во всяком случае, управиться с аффектами страхов и желаний можно только наивысшим аффектом, верховным чувством как бесконечной чувствительностью, если так в проекции на мир чувств понимать разум. Но тогда не будешь ли ты сам раздвоен в своих телесных чувствах и душевном разумении? Решение этой проблемы в уме приводит к обнаружению двух других проблем. Одна из них – проблема чувств собственно: все ли они телесны, ведь есть любовь к разуму, при условии, что любовь есть уподобление предмету влечения, тем более, если этот предмет влечения – субстанция? Способно ли чувство любви к Богу обратиться в разум, стать разумным, не потеряв себя, или это будет только имитация для притворства, обмана всех прочих чувств?
Другая проблема: может ли самостоятельно существовать дух в человеческой душе? Или он и есть душа, обремененная телесностью, связанная ей?
Получается, есть две проблемы отношений тела и души в разумном измерении и души и духа в телесном выражении.
Что можно сказать еще об этом, Афродита?
- Да, Иван Иванович, вы мастер в области мысли.
- Афродита, я тронут твоим признанием, - ответил хвастливо Иван Иванович, показав свое слабое место.
- Но и к мастеру мысли могут быть, да, нет, не могут не быть вопросы. Вот вы спрашиваете меня о своих проблемах, обобщая их до нас с вами. Но могут ли они быть моими проблемами, ведь я женщина, а не мужчина, и согласно врожденному вам, мужчинам, предрассудку, по своему полу не могу справиться с чувствами как чувствительное существо. Для меня положено так, чтобы чувства справились с умом, а не, наоборот, ум с чувствами. Мы должны верить в Бога, а не думать о Нем. Думать надо о земном, о телесном, в лучшем случае, душевном, о любви к мужу, к детям, быть озабоченной домом и заботиться о них. Заботиться о муже, которого надо бояться и уважать, или, почитать, и детях, которых нужно накормить и привить человеческие чувства, заняться воспитанием их чувств. Так ведь, по-вашему?
- Нет, не так. Я не сторонник домостроя, я выступаю за равенство между полами в человечности.
- Это хорошо. Я этому рада. Но это встречное движение мне навстречу как женщине не устраняет проблему действительной слабости силы управления женщиной собой при напряжении градуса (величины) чувств. Если я вас правильно поняла, то вы, когда говорили о демоне, имели в виду, что это духовное существо, дух, спирит, забывает себя, тем самым предоставляя нам возможность употребить его Я в качестве материала для построения собственного Я. Так дух становится душой в теле. И уже в этом качестве он может придавать нашим телесным чувствам бестелесный характер, который в нас становится человеческим. В результате у чувств появляется новое измерение: уже не объективно материальное, а субъективно идеальное. Это измерение появляется благодаря уму. Разум индивидуализируется как ум в живом сущем. В этом живом сущем, способном к уму, концентрируется в виде точки зрения как центре силы ума, влечения к перспективе, стремления к идее, к идеалу, к совершенству как оптимуму между минимумом и максимумом, сам демон. Это демон Иванова.
- Ну, ты даешь, Афродита. По-твоему есть еще и демон Иванова, а не только демон Сократа, Лапласа, Максвелла, Лема, как «иже с ними»?
- Я-то даю, а вы не берете себе как заметку для размышления, все только шутите. Я говорю серьезно. Это и есть ваш демон – точка, схождения бесконечного множества углов твоей жизни как среды воплощения демона.
- Не
