преходяще в этом мире, как говориться, у тех ребят своя свадьба, у нас своя... Разошлись как в море корабли...
Во Владике мы кутнули порядком. Но это уже совсем не тот разговор... Расскажу когда-нибудь в другой раз.
Через неделю, еле переставляя ноги (ох, и вымотались, скажу вам), протиснулись мы с Петькой в тамбур столичного экспресса, тупо отыскали нужное купе, насилу сдвинули с мертвой точки осевшую дверь.
Ба, знакомые все лица! Наши давешние попутчики-собутыльники! Каков случай, а?! Здорово, ребята — Юра, Саша, Петя, Алексей...
Только теперь их не узнать — скромных прежних парней. Они приоделись, ну хоть на светский раут... Сашка в темной тройке и подстрижен, как японский дипломат. Юрка, тот в коже и микровельвете, смотрится не меньшим франтом. Впрочем, самое последнее дело обнюхивать чужое тряпье. Касательно меня — не вижу особого смысла выряжаться, как говорил один приятель-шабашник: «Главное — не одежа и рожа, а то, что не боюсь но’жа (ударение на первом слоге)...» Глупая, конечно, сентенция, друган лукавил. Каждый знает по себе, что мужика должно выделять из толпы — сколько за ним стоит денег... Если нет бабла — какой это мужик, так одни штаны...
Слово за слово — опять намечается «ресторация». С похмелюги какой разговор, что за беседа, одна только сердечная недостаточность. Тем паче повод налицо — за встречу!.. Теперь уж Юрка и Сашка инициаторы, тянут нас, намекают — их черед угощать. Пригляделся я к ребятам — выросли на целую голову, во взгляде сила и независимость... чувствуется — парни при деньгах. Действительно, фартовые пацаны! Наше дело поспешать, а то флотские набегут, мест не останется.
Выпили весьма знатно, наши знакомые разошлись не на шутку, даже переборщили. К чему такой кураж, мы скромные люди, не купи-продай или старатели-удальцы? Что питье, что закусь — первый сорт! Я так даже и не вырубился, все помню как по нотам. Наконец, дело дошло до платежа, наши друзья рады стараться, достают (матка боска!) — вот такие вот огромадные лопатники. Ну а распахнули чрево — коричневый хруст... Знатно живут бродяги! Дело к вечеру — захватили много чего с собой, пили всю ночь...
Вдрызг окосев, ребята наконец рассказали, кто они такие. Особых подробностей, естественно, не помню, да и Петька особо не врубился:
Наши новые друзья по восемь лет отбухали в колонии строгого режима. Отсидели от звонка до звонка. Обжаловать, подавать на кассацию даже и не пытались — статья расстрельная, как бы хуже не вышло... Дело было громкое, даже мы слышали треп по этому поводу. Посадили их двоих, остальные вышли сухими, наши парни оказались крепкими — не раскололись. Но, как видите, и после отсидки не сломались. Крутые оказались ребятишки, я их сильно зауважал!.. Они знали — их доля не пропадет, вот и не впутали больше никого. Во Владике получили по аккредитиву, но сам куш еще впереди...
Интересно, почему парни доверились нам? Да и не в пьяни дело, наверное, мы с Петькой смогли внушить им уважение — правильно вели себя, правильные слова говорили, да и так видно, что, будучи вовсе не блатными, живем по законам человеческого братства.
Такие вот дела, друг Горацио. Утром, протрезвев, мы с Петькой ничем не намекнули о ночном откровении. Говорили по-прежнему много о литературе, об истории, о бабах, конечно, коснулись даже темы любви. Начитанными оказались Юрка и Санька, палец им в рот не клади, битые мужики, одним словом...
Глава четвертая
Ничто, пожалуй, так удручающе не действует на меня, как ощущение собственного бессилия. Каждый из нас подвластен этому безнадежному чувству, оно поражает в самые сокровенные минуты, настигает в самый решительный момент, оно отравляет жизнь, заставляет стыдиться самого себя и не признаваться себе в этом. Результатом происшедшего душевного надлома являются низменные внутренние метаморфозы: нарастание черствой озлобленности и даже невесть откуда взявшиеся ростки подлости. Стараюсь выполоть их по корню, не дать им возможности апеллировать к сознанию, захлестнуть мои поступки — проклятое семя, но оно неуничтожимо, замирает, затихает до поры до времени, чтобы в следующий раз с новой неувядающей силой разбередить мое сердце.
Верно, безмерно счастлив тот, кто ощущает себя сильным телом и духом. Кто уверен, что они не подведут в случае необходимости, и оттого не страшится жизненных обстоятельств и способен победить любого противника. Он свысока смотрит на людишек, которые опасливо обходят острые углы, бегут сломя голову от мнений вопреки начальственному, на тех, кои в затхлом своем быту не могут противостоять хамству и оттого терпят позор от всяческих наглецов.
Мне далеко от озвученного идеала, и вовсе не потому, что страшусь обыкновенной физической боли. Ею вполне можно пренебречь, знаю по опыту, не раз был измордован. Но остро, панически боюсь собственного унижения, когда меня на глазах завороженной толпы будут топтать, смешивать с грязью, а я не сумею противостоять, оказать должного отпора, не слажу, одним словом. Боюсь стыда, срама. Это хуже навязчивого кошмара, сносить оскорбления и не дать отпора, потому что бессилен, а перед тобой стена, о которую можно только разбить голову.
И еще я знаю, человек, хоть на миг усомнившийся, хоть на мгновение допустивший возможность своего поражения, уступивший сволочи — уже трус, ибо нет у него духовного мужества, ибо нет у него веры в справедливость и нет правды в жизни.
Откуда почерпнуть стойкость, где набраться решимости, веры в правое дело, когда нет места честному бою, когда против тебя блатная спаянность и трусливое равнодушие толпы.
И еще, как много в нашем народе ложного христианского сострадания, жалости к недобитой нечисти, слюнявого либерализма. Как лицемерен обыватель, называя в лицо дворовых хулиганов — отчаянными ребятами, а всуе костерящий их на чем свет стоит. А посмотрите на гуманистические конструкции наших социальных педагогов: тяжелое детство, пьяные гены родителей, губительное влияние улицы, равнодушие окружающих.... Будто человек не обладает данной от Бога свободой выбора, будто он не знает с молока матери, что такое хорошо и что такое плохо. Все напридуманное — химеры, это ложь, оправдывающая зло. Нет иных причин лиха в человеке, кроме него самого. Если он негодяй, если он ублюдок — глупо искать общественные причины его скотства, те изъяны гнездятся в воле человека, он сам подавил в себе добро, он сам себя поставил на службу дьяволу.
Где выход? Надо просто давить выродков, давить, как слизняков и мокриц. Нужно изничтожать всякую мразь, расплющивать ее асфальтовым катком. Уничтожать их. Нельзя лить лицемерные слезки, нельзя плакаться о загубленной душонке злодея.
И еще, по-моему, подлец и душа — понятия не совместные...
Случилось мне как-то возвращаться из командировки пригородной электричкой — извечный наш дефицит мест в пассажирских поездах. Время послеобеденное, майское ядреное солнце нещадно припекало сквозь двойные вагонные стекла, нераспечатанные с зимы. Спертая духота сдавила легкие, заложила нос, высушила горло колючей промокашкой. Сомлевшие от жары, разморенные пассажиры уныло погрузились в свое естество, казалось, уже ничто не выведет их из состояния безропотной апатии. Даже ехавшие семьями, их легко узнать по обилию скарба и посоловевшим детишкам, прикорнувшим на коленях родителей, не пытались, вопреки матримониальным правилам, наладить свой вагонный быт. Все, словно сомнамбулы, ритмично покачиваясь от вагонной тряски, сонно безмолвствовали.
И вдруг — идиллическая картина мигом нарушилась.
В вагон, разнузданно горланя, ввалилась орава возбужденных юнцов, заполнив душное пространство тканью обшарпанной джинсовой расцветки. Разумеется, они были под сильным подпитием... Неприятно находиться в обществе пьяных, полностью расторможенных молодчиков. Так и хочется обозвать их — скотами. Хотя не честно оскорблять братьев наших меньших — любое животное, даже самое нечистоплотное для меня безмерно симпатичнее пьяного человека. Да еще и пьяный — пьяному рознь. Если кто просто валяется где-нибудь под забором, пускает слюнявые пузыри, а зеленые мухи копошатся на его роже, тогда прости меня Господи — черт с ним. Пройду мимо или переступлю, как через замшелое бревно, и никаких оскорбленно негодующих мыслей. Но иная пьяная гадина начинает отравлять мир миазмами бранных слов, а то и нагло задираться, осквернять душевный покой, короче, портить людям жизнь. Знакомо ли вам то безотрадное чувство, наступившее вас после остервенелой выходки пьяного отребья, только что топтавшего ваше Я? Случается осадок, точнее, боль от той душевной травмы сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. И если бы только чисто моральные потери, множество людей пострадало буквально, то есть потерпели от пьяного налетчика физически, были избиты, изувечены, убиты, наконец...
Мерзко вспоминать случившийся на ваших глазах кошмар, еще горше оказаться потерпевшей стороной, стать человеком, достоинство которого беспардонно унижено и растоптано... — человеком, над которым глумились...
Стоило пьяным юнцам вломиться в вагон, пассажиры выжидающе замерли. Люди в большинстве своем уже научены, каких последствий следует ожидать от нетрезвых великовозрастных деток. Верно, каждый подумал в те минуты:
— Бог даст, пронесет, парни погорланят, поматерятся, глядишь, и с миром уйдут, слезут через парочку остановок. Ну а уж если не сойдут да начнут приставать, то — чур, чур, только не меня...
Однако свора молодчиков была настроена явно агрессивно. Их было человек шесть, в основном акселераты гвардейского роста — язви их душу. Отвратительные лица были у юнцов, одним словом, морды подонков, выискивающих объект глумления. Пассажиры притихли, прижухались, словно перед бурей.
И вот она найдена — горемычная жертва... Трое юнцов остались в проходе, перегородив его, другая троица — по виду самые что ни на есть отъявленные подлецы, стали приставать к молоденькой женщине, одиноко сидевшей на третьей скамье от входа. Девушка интеллигентной внешности, симпатичная, модно одетая — выбор юнцов дураку понятен... Их попытка нахамить натолкнулась на ее молчаливый протест, это еще больше подогрело распоясавшихся наглецов. Они стали собирать на ее голову непотребные гадости. Мужчина средних лет, оказавшись неподалеку, попытался деликатным образом урезонить молодчиков, но его «культурное обхождение» лишь спровоцировало их на еще большее хамство. Рявкнув мужчине: «Дядя, заткни поганое хайло», — они с еще большей изощренностью стали оскорблять женщину. Доброжелатель, получив отпор, тотчас замолчал, видно, вовремя сообразил, что шпаны ему не урезонить, лишь накличешь беду на свою голову.
Во мне все горело! Ну, кажется, настал тот момент, который как дамоклов меч висел надо мной всю жизнь. Я не мог не вступиться, их площадная брань резала мой слух, негодование распирало мою грудь. Махнув на себя рукой, я подошел к оборзевшим юнцам, стараясь сдержать волнение, взялся было отчитывать молокососов, да куда там... Понял, потасовка
