неизбежна, и сила на их стороне... Эх, жаль, ничего нет в руках, ну да ладно... погибать, так с музыкой...
И вот они обступили меня, ощетинились, изготовились к броску. Знаю, с этой мразью нельзя церемониться, нужно бить первым, иначе сомнут, но все чего-то жду... Смотрю, двое из них запустили руки в карманы, наверняка полезли за ножами. В голове мелькнуло, неужели никто не поддержит меня?.. Плохо одному, забьют до смерти, прирежут как барана.
Бью первого, попавшего под руку, черт, не совсем удачно, он и не думает вырубаться. Вижу, как напружинился второй, он щелкает плоским зализанным предметом — выкидной нож. Всплеснуло лезвие, оно невольно гипнотизирует меня, перед глазами выстраиваются замедленные кадры. Юнец делает колющий выпад, я плавно, будто в невесомости, ухожу в сторону и ударяю по вооруженной руке носком ботинка. Проклятье, нож не выпадает из его пальцев... Кажется, все, мне крышка! Боковым зрением отмечаю, как третий заходит для атаки, его рука так же ощетинена финкой...
И вдруг как гора с плеч... Пришла помощь! Сладостный прилив жизни пьянит меня. С другого конца вагона подскакивает мужик спортивной наружности. Ударом ребра ладони по шее он кладет одного из налетчиков на пол. К нам метнулись остальные юнцы. Пятеро против двоих... Но теперь уж не так страшно. Задача — вырубить их поочередно. Ближайший ко мне, тот, кого я не положил первым ударом, выгибаясь, хочет наброситься снизу, жалеть гадов нельзя, бью каблуком, попал то ли по горлу, то ли по подбородку, он тюфяком валится на пол. Мы — двое против четверых. Но я просчитался, пришедшая тем троим подмога опытнее и сильнее первой волны. Явная банда. Слух уже не фиксирует их блатных выкриков, надежда ни инстинкт... точняк, могут подрезать. Перехватываю занесенную руку, фу черт, опять неудача, он выкручивается и чиркает меня по рукаву. Боли не чувствую, но знаю, еще миг и заалеет кровь... Порезал все-таки, гад!
И тут я невольно обращаю внимание на своего подручного. Лицо парня мгновенно белеет, в нечеловеческом броске разбрасывая прочь налетчиков, он сцапывает поранившего меня. Да так ловко сграбастывает, хватает того за шиворот и брюки на заднице, легонько, как мешок с дерьмом, поднимает и резко бьет головой, как тараном по оконному стеклу. Стекло со звоном колется, летят брызги. Напарник со спокойствием складского грузчика роняет дрыгающую ногами ношу на пол, тот орет благушей — от страха или от боли. Миг, и он тем же макаром ловит зазевавшегося на крутую сцену другого молодчика, тот визжит как резаный поросенок. Парень, теперь я отчетливо слышу, говорит:
— А тебе, щенок, сейчас спину сломаю, — однако не крушит ему позвоночник, а просто слегка тукает головой о спинку сиденья, юнец сразу уходит в аут. Трое лежат, остальные трусливо ретируются, сыпля блатные угрозы. Мой спаситель спокойно, но громко отвечает им:
— Еще не понятно? Ну и чмо... Да я сейчас с поезда вас скину! — и делает пугающий выпад в сторону хулиганья. Юнцов как ветром сдуло.
Очухался, отоваренный мною, спотыкаясь, наталкиваясь на пассажиров, держась за шею, торопливо смывается. Парень кладет рядком на скамью две конфискованные финки, смотрит с улыбкой на меня. Затем приподымает за шиворот двоих оставшихся налетчиков, дает по очереди каждому пинка под зад. Того, что с порезанной рожей, явно не держат ноги, падает и отползает под сиденье, второй ошалело улепетывает вслед остальным.
Но тут приходят в чувства шокированные пассажиры. Девушка — первопричина завязавшейся драки, забилась в угол сиденья и истерически рыдает. Остальные очевидцы подымают настоящий хай.
Первой запричитала донельзя раскормленная женщина, казалось, что ее колыхающиеся груди вот-вот покинут вырез платья. По своему выговору определенно хохлушка, она с причитанием запела на своем южно-российском наречии:
— Та что же вы, ироды, с хлопчиком-то сотворили?.. Так неужто можно «человика» убивать? Усе лицо у парубка в крови...
Вызвав своими речами негодующий отклик в вагонной толпе, она подплыла к очухавшемуся молодчику и принялась оттирать тряпицей кровь с его физиономии. По правде сказать, мордашка его не так уж сильно пострадала. Хохлушка еще настырней возопила:
— Ой, милый сыночка, как они тебя изуродовали-то! Ой, бедненький, — и, встав в рост, как на майдане, возопила:
— Ой, гляньте, люди-добры, живого местечка нема на его лице. Усе изрезано, гляньте, люди...
И подходили любопытные посмотреть, и негодовали на нашу зверскую расправу. Один здоровенный дядя все выкрикивал:
— Глаза, глаза его, посмотри, не вытекли ли? Каково теперь парню слепому?..
Подл человек! Минут десять назад все эти милосердные гуманисты трепетали в страхе, молили Господа — кабы пронесло, кабы не задело. Теперь же, убедившись, что им ничто не угрожает, прекрасно понимая, что мы не уличная шпана, готовы вылить на нас ушаты помоев. Рады исторгнуть на нас все те проклятья, которые в минуту страха заготовили против хулиганствующей шайки, побитой же нами. Сейчас уже мы козлы отпущения, каждый считал своим долгом выразить осуждение, неприятие, иные даже презрение...
Лишь один человек, девушка, первая подвергнувшаяся хамскому нападению юнцов, оправившись от слез, подошла ко мне, поблагодарила и взялась перевязать мое запястье носовым платком.
Нашелся, как всегда случается после драки, слишком грамотный гражданин, именно тот деликатный дядечка, проигнорированный шпаной. Он предложил вагонному сообществу на ближайшей станции сдать нас в милицию за чистую, по его мнению, уголовщину. Он чрезмерно активно стал агитировать себе союзников и вскоре преуспел. Раздались патетические словеса о недопустимости и противозаконности самосуда, нашелся умник, выкликнув: «Распоясались, как палачи в ГУЛАГе!» — видимо, наслушался Голоса Америки. Одна сухонькая старушка, по замашкам из сельской интеллигенции, осуждающе произнесла в подловленной удачно тишине:
— Они такие же бандиты, они хуже, они бьют беззащитных...
Смышленый гражданин с группкой единомышленников, было, собрался идти на розыски дежурного по электричке милиционера. И что удивительно, ни единого голоса не раздалось в нашу защиту, никто не подумал вступиться за нас — а ведь мы рисковали ради них же своими шкурами, одни мы и больше никто.
Мы понимающе переглянулись с напарником — опять вдвоем против всех. Он иронично усмехнулся, обращаясь ко мне и ко всем, раздельно выговорил:
— Вот сволота, в безопасности привыкли толпой права качать...
Тут с пеной у рта вознегодовал ученый гражданин:
— Учтите, молодой человек, мы не позволим себя шельмовать, мы не в дремучем лесу, не на Клондайке каком-то. Извольте уважать людей! Знайте, вы жестоко поплатитесь за учиненное безобразие в общественном месте.
Но мой напарник не дал ему закончить, он пристально посмотрел на страстного умника и медленно произнес, равнодушно-деловым тоном:
— Если ты, дядя, не уймешься, я тебе стукачу, отрежу твой поганый язык. Понял меня? Сядь на место и умри!
Гражданин сразу поник, развел руками, мол, я не в силах при таком произволе представлять интересы общества. Сел на свое место и отвернулся к окну. Прочие его сподвижники быстренько рассосались по вагону. Только дура-хохлушка все продолжала вякать, мне показалось, что она, причитая, гладит подранка по белокурым волосикам. Мой напарник, уже явно раздраженный, прикрикнул на нее:
— Слушай, кукла, прекрати давить на нервы! Уж если он мил тебе, — носком ботинка указал на замолкшего налетчика. — Дай ему свою грудь, пусть пососет, авось подлечится...
Хохлушка, разинув рот, не нашлась, что ответить. Тем временем поезд, сбавляя ход, приближался к остановке.
— Пошли, друг, — это он уже мне, а то они нас точно ментам сдадут. Мне сегодня не с руки чалиться по КПЗ. — И он пошел к выходу, прихватив свой тощий рюкзачок, я вышел вслед за ним.
На перроне он торопливо потянул за мой рукав:
— Ну, парень, попали мы в историю?! Надо рвать когти, эти суки нас обязательно заложат. Мне уж тогда точняк не отмахаться. Предлагаю следующий вариант. Бежим за вокзал, там стоянка такси, берем тачку и шуруем к ближайшему метро (мы уже подъезжали к столице).
Мы шмыгнули за угол, оказались на маленькой площади, уставленной лавочками и киосками. Удачно тормознули пустое такси, просили шофера надбавить газку, мол, спешим, опаздываем. Спустя двадцать минут, ступив на перрон метрополитена, мы лишь тогда сообразили — познакомиться. Парня, в прямом смысле спасшего меня, звали Алексеем. Проехав три остановки, он сошел, сославшись на неотложные дела, на прощанье крепко пожал мою руку:
— Ну, Серега — будь здоров! — последние его слова.
Я запомнил его на всю жизнь...
Глава пятая
Алексей — поэт?! Поэтическое творчество — весьма деликатное дело, требующее особой, комфортной обстановки, не терпящее рядом обыденной суеты, да и просто постороннего присутствия. Он же не смущался сочинять стихи на людях. Ему абсолютно безразличен шум в больничной палате, ребятня ли затеяла подкроватную войну, бурный ли эксцесс идет по поводу свежих простыней или колыхает воздух самодовольное чавканье соседа, утоляющего голод. Алексей, углубившись в свои растерзанные записи, микроскопической вязью плетет «узоры» стиха.
Сказать по правде, я не поклонник Лехиных сочинительств. Он не умел выдерживать ритм стиха, строфы колыхались, косолапо спотыкаясь, выскакивали из стихотворного потока, рифма была совсем не оригинальной, порой даже затертой, узнаваемой. Частенько его вирши грешили заумью и откровенной бессмыслицей, да и вообще, лирические темы были избиты, без свежей струи, не брали за живое.
Более-менее ему удавалось начало стихотворения, некая завязка повествования, выражение своего первоначального авторского чувства:
«Не обойду своим вниманьем
Блондинку с карими глазами...»
Продолжай он в таком ключе, еще можно бы говорить о поэзии в ее первоначальном смысле. Но, увы, дальше он не шел, сходил на какие-то банальные рассуждения, ненужные уточнения. Всполохи чуждых смыслу стиха аллюзий путали его мысль, стихотворение делалось громоздким, аморфным, тонуло в сонме ненужных слов, в итоге становилось просто косноязычным. Поэзия умирала, не успев родиться. Сам автор наверняка понимал, что не все ладно в его творческих потугах, поэтому зачастую сглаживал впечатление от зачитанного иронией, но это ему не всегда удавалось, ибо нельзя иронизировать над собственным призванием, а он искренне позиционировал себя поэтом.
Справедливости ради следовало бы сказать ему это прямо в глаза. Но поставьте себя на мое место, каково выказать незадачливому поэту вердикт о его бесталанности, да и кто на такое способен. По-моему, столь нелицеприятное суждение равнозначно намеренно нанесенной обиде. Я кровно обидел бы его. Разумеется, любой разумный человек, получив подобный удар под дых, станет держать себя в руках... Проще прикинуться жизнерадостным оптимистом, сотворить не обиженный вид и даже в чем-то согласиться с критиком. Но это
