Маттео и Мариучча

противен тебе? Неужели я не по душе тебе? — произнес инок растерянно.
      — Нет, — отвечала она задумчиво, отрешенно и опять вопросила с недоверием, — ты мой Маттео? — и пелена спала с ее глаз. — Неужели это ты?.. Я уяснила — это ты мой суженый, я еще утром ведала о том. Я сразу узнала тебя, нареченного моих грез. Маттео, мой Маттео! — и слабая, как тростинка, селяночка приникла к изумленному монаху.
      Фра Сальвадоре не ведал, как долго стояли они, словно бездыханные. Наконец очнувшись от потрясения, инок уверенно сжал Мариуччу в крепких объятиях. Им стало хорошо и покойно. Лишь судорожная дрожь чуть колодила их тела, но ее причиной являлся вовсе не страх, а, наоборот, тесная близость.
      Вдруг за дверью раздались деревянно шаркающие шаги, возлюбленные отпрянули друг от друга, словно зверьки, стравленные живодером. Монах машинально облизал пересохшие губы, арестантка же, торопливо скрестив руки на груди, опустила глаза долу. Фра Сальвадоре решительно распахнул дверь, за ней маячил сизоносый караульный.
      — Чего тебе? — грубо вопросил охранника инквизитор. — Я не звал тебя, иди себе, не мешай исповедать невольницу. — Но голос не слушался Фра Сальвадоре, нарочитая хрипотца, призванная выражать властное достоинство, перемежалась жалким фальцетом, выдавшим волнение монаха. — Иди же, иди отсюда, когда станет потребно, я вызову тебя...
      Тюремщик что-то уныло промямлил, покорно повернулся на негнущихся ногах и зашаркал обратно к своей лавке. Францисканец с облегчением захлопнул дверь за тупым соглядатаем.
      — Мариучча, я твердо решил, — подступил к девице минорит, — ты должна бежать из тюрьмы... — Почуяв лишь намек на сомнение, он стремительно упредил его. — Я все устрою, уже все продумано...
      Хотя, если быть честным, план побега только начал складывался в его голове. Меж тем в узнице исподволь нарастало возражение.
      — Сегодня ты будешь переведена в женский монастырь. По дороге в обитель тебя отобьют мои люди и увезут подальше от Виджевато, скажем, в одно из ломбардских поместий. Поверь мне, все сладится наилучшим образом. Я уверю магистрат, что ты раскаялась, впрочем, одного моего слова будет достаточно для этих ограниченных торгашей, отцов города. Ты станешь свободной, и уже никому тебя не найти. А потом... а потом, я заверяю тебя, мы навсегда будем вместе.
      — Обвенчаемся с тобой?.. — вопросила Мариучча слабым голосом.
      — Конечно, дорогая! Не сомневайся в том. Я сниму обеты, мы станем мужем и женой, непременно оформим наше супружество. И будем счастливы, Мариучча!..
      — А ведь мне нельзя венчаться, и ты знаешь о том...
      — Что за глупость! Отчего же нельзя? Да я не верю в этот вздор, — Маттео с недоумением воззрился на упрямицу. — Что за чушь вкралась в твою головку, право, полная ерунда...
      — Ты не хочешь понять, Маттео, — тон женщины был упрям и строг. Ты видимо рассчитывал — от радости я брошусь тебе на шею? А я веду себя как нераскаянная еретичка.
      — О чем говоришь, любовь моя? Не понимаю, что гнетет тебя?
      — А о том, что так быстро нельзя разувериться в моей виновности. А вдруг я на самом деле ведьма, как тогда?..
      — О... Боже, за какие-такие прегрешения ты наказываешь меня? Нельзя верить в глупые, невежественные наветы. А ты должна полагаться на меня, хотя бы доверять.
      — Будь искренним, милый монашек, неужели червь сомнения ни разу не шелохнулся в твоем мозгу при чтении обвинения в колдовстве? И сейчас, видя мое противодействие, неужто хоть на мгновение не заподозрил — не ведьма ли я в самом-то деле? Ну, признайся, молю, что кроха подобных мыслей посещала тебя.
      — По какому праву мне учиняется допрос? Я искренен с тобой. Я считаю, что ты изрядно утомлена, в тебе говорит яд уязвленного самолюбия и глупого протеста, только направлен он не по адресу. А что до прочих выходок, знай, я не дурак. И уж поверь мне, смогу отличить настоящую ведьму от взбалмошной девчонки, потешающейся над забитыми простецами, находящей удовольствие пугать несмышленых людишек.
      Мариучча смотрела на раздраженного минорита широко раскрытыми от удивления глазами, меж тем фра Сальвадоре продолжил:
      — Ну что, довольна? Поделом тебе, глупышка... — и уже совершенно спокойно завершил. — Любая женщина вправе выйти замуж, безусловно, коль еще не обвенчана.
      — Но я не могу, не имею права выйти за тебя — неоправданной, — преодолевая душевную боль, арестантка выдохнула последнее, решающее слово. — Не сумею я жить с любимым, оставаясь заклейменной, пусть даже на бумаге считаться мерзкой ведьмой. Я не такая! Ты слишком чист для меня. А я грязная, замаранная деревенская девка. Меня везли в шутовской телеге, люди плевали мне в след, а ты такой непорочный.
      — Мариучча, почему ты не помогла предварительному следствию, почему не раскрыла им глаза? Я читал протоколы, ты всячески наговаривала на себя. Зачем так поступила?
      — А я с первого раза поняла — они не желают слышать правды. Они заранее приговорили меня. Бесполезно переубеждать монстров, жаждущих крови. И тогда пришло решение, коль я пропала и нет мне пути назад, так пусть они побесятся, пусть они видят, что я не сдаюсь!
      — И окончательно уверила их, что ты самая что ни на есть ведьма. Так нельзя! Что за невозможный человек, что за дикое безрассудство? Впрочем, я и слушать боле не хочу. Коль будешь стоять на своем, объявлю тебя безумной и силой препровожу в монастырь. А по дороге тебя встретить свобода!
      — Тогда я намеренно выдам себя, но не уйду отсюда беглянкой!..
      — Почему, черт возьми, чего тебе нужно наконец?..
      — Я хочу, чтобы меня публично оправдали и извинились передо мной.
      — Я, инквизитор Виджевато извиняюсь за причиненные следствием неудобства, прошу прощения за испытанные боль и страх. И беру тебя в жены... Ты довольна?
      — Нет, ты совсем не понял меня. Я ищу настоящего оправдания, ибо желаю появляться везде чистой и незапятнанной, с гордо поднятой головой, чтобы не одна тварь не смела тыкать в меня пальцем. Я хочу судебного процесса, и пусть с прилюдно снимут обвинения, порочащие мое имя!
      — Ты, верно, хочешь, чтобы я подкупил судей. Изволь... Но пойми, мы долго будем разлучены, ведь подобные процессы длятся не один месяц. Ты вконец изведешься, да и я измучусь.
      — Нет! Подкупать никого не следует. Ты сам должен стать моим адвокатом. Ты обязан доказать им всем, что я невинна. А их поклепы, гнусность — им всем должно стать стыдно.
      — Мариучча, ты понимаешь, о чем говоришь? Это невозможно, это невообразимо...
      — Если ты, Маттео, действительно любишь меня, то для тебя нет ничего непосильного, а тем паче невероятного. Пойми наконец, мой милый — добившись оправдания, ты приобретешь незапятнанную жену, будущую мать своих детей.
      — Пойми, вздорная девчонка, — всему есть разумные пределы...
      — Я не желаю быть благоразумной. Так ты любишь меня?
      — Да!.. Да!.. Да!.. — истерически выкрикнул минорит. — Но ты тысячу раз дура, безумная кретинка... Скажите на милость: ну и самолюбие у деревенской девки, какая немыслимая гордыня... Сама залезла в петлю, а теперь требует, чтобы ее с почетом выволокли оттуда. Посмотрите... право, она безумна... — инок разошелся не на шутку.
      — Уходи, монах! — Мариучча отвернулась к стене. — Уходи, нам не о чем говорить. Ты предал меня.
      Маттео вне себя, разъяренно резко дернул строптивицу за руку, с силой развернул к себе. Заносчивое лицо селянки было полно презрения и ненависти.
      Маттео что есть мочи до хруста стиснул зубы, и закатил узнице звонкую пощечину. Мариучча ахнула от неожиданности и, захлебнувшись негодованием, потеряла дар речи.
      — Блаженная!.. — вскричал монах. — Ты... — осекся и уже обреченно закончил. — Я согласен, я клянусь... восстановлю справедливость! Выведу их на чистую воду...
      — Маттео! — Мариучча, простерев руки, рухнула на колени. — Маттео, заклинаю тебя нашей любовью — будь тверд, пусть ничто не поколеблет решимость защитить невинность, попранную мракобесами. — Она запнулась, рыдания прервали рожденный надеждой поток слов.
      Маттео поднял Мариуччу с пола, облобызал влажные девичьи уста, а затем поочередно расцеловал солоноватые глаза и щеки.
      — Угомонись, Мариучча, успокойся, милая, зачем лить слезы, яви образчик твердости, коль взываешь к решительности. Только прошу об одном одолжении, вернее, настаиваю: ты обязана беречь себя. В промозглом подземелье не долго подхватить болезнь, поэтому тебя поместят в здоровых условиях. Правильно я рассудил?..
      — Не совсем... это не справедливо, ведь чародеек положено держать в сырых склепах, в гнилых земляных норах — поблажка вызовет кривотолки.
      — О чем говоришь, о каких подозрениях?.. Постарайся логично рассудить. Поскольку я стану твоим защитником, стоит ли брать в расчет глупые воззрения черни. Нужно ли обращать внимание на подобную ерунду... Итак, тебе немедля переведут наверх. Только не возражай... Мне пора. Все удастся, все будет хорошо, — минорит на мгновение прижал девицу к груди и поцеловал в голову. — Крепись, милая, все у нас сладится.
      К своему удивлению, монах покинул темницу Мариуччи без должного воодушевления, на сердце скребли кошки, словно пошел наперекор судьбе.
      После вечерней литургии фра Сальвадоре в тяжелых раздумьях бродил по галерее, соединяющей капеллу с подворьем. Его окликнули по имени, инок замедлил шаг. От рустированной приземистой колонны отделилась фигура в долгополом одеянии. Склонив голову, укрытую капюшоном, человек молча приближался. Маттео в нерешительности огляделся — они были одни.
      — Сальвадоре, хочу поговорить с тобой, — знакомый заржавленный голос вернул минориту самообладание.
      То был фра Доминик — францисканский духовник. Когда он походя откинул ткань куколя, в лунном свете металлически заблестела его седая шевелюра.
      — Признаюсь, отче, ты немного напугал меня, к чему карнавал, моя келья всегда открыта для вас. Пойдемте ко мне.
      — Не торопи время, сын мой, — проскрипел духовник, поравнявшись с иноком. Изможденный строжайшей схимой, фра Доминик выглядел совершенным стариком.
      Кто бы узнал в этой развалине смелого воителя, не раз в ущельях Далмации острившего миланский меч о турецкий ятаган. Кто бы узнал в сгорбленном францисканце грозного командора, при одном имени которого иноверцы обреченно закрывали глаза, возносили к небу руки и заунывно верещали: «Алла! Алла!». Странны дела Господни... Внезапно, после одного из блестящих набегов на магометан, граф Альберто Лючано принял строгий постриг и вот более двадцати лет прозябал в бедном аббатстве Виджевато.
      — Сын мой, быть может, я вмешиваюсь не в свое дело, но мне показалось, тебя что-то сильно гнетет. Ты явно не в себе. Что произошло? Поделись переживаниями со старым иноком, глядишь, и спадет камень с души.
      Фра Доминик по-отечески взял младшего собрата под локоть и увлек вниз по замшелым каменным ступеням. Спустившись в патио, они подошли к глухо журчавшему, почти невидимому из-за зарослей дрока и плюща фонтану, присели на гранитный парапет. Отдышавшись, старик обратил сострадательный лик к Маттео.
      — Так что бередит душу