напарника Фуски. Начальник стражи, перекрестясь (пронесло, слава Богу), отправился наводить порядок в противной стороне подземного узилища. Что вскоре подтвердилось хлесткими оплеухами, сопровождаемыми зычной бранью. Кто посмеет усомниться в отсутствие служебного рвения у Чезаре Фуска — называть малого лоботрясом?
Из-за волнения не сумев отпереть неподатливую дверь Мариуччи, минорит попросил об одолжении попутчика. Сизоносый страж, окрыленный доверием, самозабвенно провозился с замком целую минуту. За это время францисканец дотошно оглядел подступы к келье и по дуновению сквозняка обнаружил запасной выход из подземелья.
Но вот дверца распахнулась, фра Сальвадоре повелел ключарю ожидать на скамье у выхода. Караульщик сметливо попятился: пока падре душеспасительно проканителится с деревенской колдуньей, можно запалить трубочку-носогрейку и даже вздремнуть. Минориту лишь стоило взглянуть на сутулую продолговатую спину охранника, как он утвердился в полном безразличии того к чужим тайнам. Фра Сальвадоре решительно переступил порог каземата.
Яркий сноп света карбидного фонаря, ворвавшись в низкую темницу, до мельчайших подробностей высветил потолок и заднюю стену. Ослепленная Мариучча стояла, вжавшись в грубую кладку, словно старалась уйти в камень. Левой рукой она непроизвольно защитила глаза, правой цепко сжала разорванный ворот платьица. Стянутая к шее ткань тесно облегала ее худенькие плечи, холмики грудей с пупырышками сосков, проступавших сквозь ветхое полотно.
Фра Сальвадоре, сглотнув комок пресной слюны, нечленораздельно, наобум произнес онемевшими губами:
— Мариучча, это я, Маттео Сфорца. Я пришел опять, — пытаясь сгладить приступ заикания, он оглядел келью, якобы удобней пристроить фонарь. С излишней осторожностью установив светильник в нише, минорит оглянулся на затворницу. Та торопливо сделала шаг в сторону, покинув ореол слепящего луча. И тут взоры молодых людей скрестились. Настороженная Мариучча, похоже, не ожидала ничего утешительного от повторного посещения инквизитора. Во взгляде женщины отсутствовали покорность и страх, не заметно апатии и кротости, но не было — и вызова, протеста. Единственно, в ее глазах сквозил немой вопрос: «Что ты, монах, хочешь от меня, зачем заявился?»
Фра Сальвадоре скромно улыбнулся девице и невольно, как бы в ответ, пожал плечами. Он, облеченный властью сановник, в глупой постыдной позе стоял перед селянкой, одетой в рубище. На его губах застыла извиняющаяся улыбка. Нет, он не лишиться рассудка, но как бы охмелел. В ушах стоял пронзительно тонкий звон, голову слегка кружило. Какое-то новое, неизведанное ощущение наполняло его, сродни чувству полета во сне.
Мариучча простонародным женским наитием определила, что не иначе монах-францисканец влюбился в нее, «втюрился» с первого разу, как говорили у них в Силинелле. Скорнячка в народе считалась красивой и хорошо о том знала, даже в лохмотьях она была прекрасна. По обыкновению, ошеломленные ее прелестью сиволапые мужики и неотесанные парни враз превращались в безмозглых баранов, стоило ей показаться на людях. Изредка, случалось, находился отъявленный смельчак, необузданный и дерзкий, он давал волю рукам, норовя потискать красотку. Порой грубые заигрывания были приятны, но обыкновенно ее маленькие кулачки никому не давали спуска.
В селенье-то как, если девка-пава, то и парень должен быть под стать. Но, видать, в Силинелле перевелись соколы, получив отпор, незадачливые ловеласы искали подружек поплоше.
Иные из отвергнутых похотливцев, осерчав на недоступную юницу, принимались всячески хаять Мариуччу. Им самозабвенно подзуживали досужие кумушки, завистливые на чужой успех. Но умные люди сказывали: «Не руганная краса, что не испитое вино — не пьянит и не радует...», а остряки заявляли также: «Да угодит поклепка — сплетнику в похлебку!»
То ли впрямь Мариучча, возомнив о себе, ждала заморского принца, то ли в самом деле никто не пришелся ей по сердцу — однако не было у селянки милого дружка. И не знала она волнительного состояния влюбленности, а порой наедине с луной кляла постылую жизнь. Впрочем, каждый знает, что даже забубенная дурнушка и та тешит себя надеждой на женское счастье. Потому Мариучча надеялась на судьбу и терпеливо ждала предназначенной только ей любви.
Неужто сбывается грезы? Вот умиляется молодой мужчина — настоящий красавчик, восхищается ею — нечесаной и не мытой, окутанной в рваное тряпье. А она стоит перед ним, обвиненная в сатанизме, раздавленная предательством односельчан, готовая озлобиться на весь мир.
Мариучча окинула беглым взором стройного монаха, облаченного в грубый хитон, опоясанного пеньковым вервием. Вгляделась в благородный лик молодого минорита. В бедной головке девицы зародился сонм противоречивых мыслей и чувств: «Кто он, этот человек — породистый жеребец, хищный изувер, сластолюбивый поп? — и тут ей припомнился лик Иоанна Предтечи, изображенный на фреске одной из церквей Ареццо. — Как же этот минорит похож на Крестителя: прямой нос, строгий рот, густые брови...
Почему она набросилась на францисканца давешним утром, ведь монах не угрожал, не пугал всевозможными карами, он лишь порицал за сумасбродство?.. Но откуда ему знать, разве он способен понять... Как эти францисканцы норовят залезть в душу... А я не хочу, чтобы ковырялись в сокровенном!..
А он, вероятно, добрый монашек, даже ласковый и нежный...»
Фра Сальвадоре сделал шаг в направлении девицы. Мариучча выбросила руки вперед, отгораживаясь ладонями от стремления монаха приблизиться. Францисканец в странном забытьи, поддавшись подсознательному порыву, сжал маленькие холодные пальчики узницы, передавая им тепло своих больших ладоней, и, чуть помедлив, прижал к своей груди.
Дыхание Мариуччи коснулось его щек. Она не сделала попытки освободиться от нежной хватки монаха, наоборот, ее ладошки безвольно поникли в тисках его рукопожатий. Потом ее пальчики наполнились током жизни, встрепенулись, но лишь за тем, чтобы удобней поместиться в горячих дланях минорита.
Фра Сальвадоре всем своим существом почувствовал, что его непроизвольный жест, его непритязательная ласка не остались безответными. И тогда он всем телом прижался к девице. Их груди соприкоснулись. Он обнял селянку за плечи, трепетно ощущая их слабость и хрупкость. И тут Маттео не совладал с собой. Его ищущие губы с опаской приникли к упругим и в то же время податливым губам Мариуччи. Оба они опьянели от нечаянного поцелуя. Маттео, распаляясь, уже возжаждал настоящего лобзанья. Мариучча, задыхаясь от его натиска, согнутыми в локтях руками, что было силы оттолкнула оторопевшего Маттео. Молодой минорит не выказал строптивости, очевидно, порыв страсти остудило осознание зыбкости яви. Действительно, реальность была ужасающа, ибо самоя жизнь Мариуччи висела на волоске.
Маттео выпустил страдалицу из объятий. И хотя их тела разъединились, он всеми фибрами души ощутил, что теперь их связывают прочнейшие узы. По сути — они одно целое...
— Я принес еды, ты должна подкрепиться, — он нашелся, что сказать.
Переворот сознания, происшедший с Маттео, еще не завершился в Мариучче. Она совестилась внезапно возникшей близости с незнакомцем, стыдилась Маттео. Потому, словно дикарка, не смаргивая, она вглядывалась в инока, искала подвоха. Прекрасные глаза селянки стали наполняться слезами, и вот, переполнившись влагой, сквозь веки прорвалась одна бисеринка, другая, а следом уже тоненькие струйки пробежали по раскрасневшимся щечкам.
Маттео нежно промокнул подушечками пальцев мокрые бороздки на девичьем лице, не удержался и поцеловал Мариуччу в открытый лоб, самую малость коснувшись губами.
— Не плачь, милая, я с тобой... Все будет хорошо, — он не смог отыскать подобающих случаю слов.
Поддерживая узницу за плечо, усадив на лежанку, устланною соломою, укрыл ее ноги шершавыми рогожами.
Бедная изголодавшаяся девочка, стесняясь проснувшегося аппетита, начала церемониться, якобы сыта, и подкрепилась самую чуточку. Фра Сальвадоре, понимая, что она хитрит, подбодрил упрямицу легким нажатием на плечо. Покойная поддержка, исходившая от прикосновения монаха, придала Мариучче уверенность в собственных силах. Приправленная непересыхающими слезами пища никогда еще не была столь сладка.
Маттео из деликатности не смотрел на возлюбленную, но ощущал каждый ее глоток как собственный. Каждый проглоченный ею кусочек наполнял его не теплой сытостью, а горькой, щемящей тоской, страхом за участь слабого, бесправного создания, сидящей подле него на соломе и почему-то ставшей его возлюбленной.
Он предостерег затворницу, опасаясь за ее истощавший желудок. Но много ли ей надо, она уже утолила голод, здоровый румянец заиграл на щеках.
Фра Сальвадоре подошел к полуотворенному входу, прислушался и, стараясь не скрипеть, плотно прикрыл дверцу. Мариучча заворожено смотрела на его действия, по-детски гадая, а что же будет дальше. И вдруг, вскинув голову, она безотчетно засмеялась. Но смех был не долог, он прервался также внезапно, как и начался. На лице Мариуччи застыла вопросительно-щемящая мина, в ней было что-то от замашек капризного ребенка: «Ну почему вы мне надоедаете, я уже сыта вашей опекой, подите прочь!..»
По-видимому, предыдущая выходка и настоящее выражение ее лица были столь непостижимы и странны, что монах с недоумением посмотрел на женщину. Во взгляде сквозил испуг, должно, он машинально подумал, уж не помешалась ли она.
Минорит поравнялся с женщиной, встал, возвышаясь над ней. Мариучча неловко закинула головку вверх, поймав тревожный взор инока, смутилась и опустила глаза. По ее худенькому тельцу пронесся порыв — подняться. Маттео повелительным жестом упредил ее устремление.
— Мариучча, — произнес францисканец и повторился, — Мариучча, ты не должна томиться, ты не можешь находиться в этой зловонной яме!
Девица едва приоткрыла губы, намериваясь то ли переспросить, то ли уточнить услышанное, но не успела — пальцы Маттео сжали ее щеки.
— Пойми, Мариучча, я хочу тебя спасти, вырвать из узилища! Я полюбил тебя! Поверь мне, ты дорога моему сердцу! Да что говорить... Ты сама прекрасно видишь: я намерено пришел к тебе, ты еще в первый раз приглянулась мне. Я все обдумал. Ты не бойся, я все устрою, сделаю как надо...
— Падре... — прошептала узница непослушным языком.
— Я Маттео, я твой Маттео — моя Мариучча, не называй меня «падре». Ты веришь мне, Мариучча — я люблю тебя!..
— Ты Маттео, — недоуменно произнесла девица, — мой Маттео? Ты любишь меня? — она отстранилась от минорита и медленно обошла кругом его скованную фигуру. Встав напротив, она неожиданно приподняла левую руку и коснулась щек инока, поросших мягкой щетиной. — Мой Маттео...
— Да, да, Мариучча! — францисканец неуклюже обнял селянку за плечи и взялся осыпать ее лоб, лицо, шею страстными поцелуями.
Отроковица застыла, оцепенев, словно неживая, даже малейшим движением не откликнулась на ласку минорита.
— Мариучча, я
