тяготило нудное присловье, он уже собирался отбросить донос прочь, как глаза помимо воли переместились несколько абзацев ниже: «...в-четвертых верно, что скорнякова дочь, в мае сего года, вызвавшись лечить жену Скамбароне, дала той якобы целящее зелье. В-пятых, испив тот напиток, истица тотчас еще боле занедужила и уже не смогла согнуть спины. В-шестых, и по сей день она, Скамбарониха, в жестоких недужных муках влачит свое существование. В-седьмых, верно, что истица использовала всяческие надлежащие средства, потребовавшие значительных расходов, только помощи ей уже никак не поступило...»
Монах пропустил с десяток строк:
«...в-пятнадцатых верно, что скорнячка похвалялась пастушонку Луиджи из Козино, что она точно владеет нечестивым ремеслом и есть ведьма, весьма испугав тем самым богобоязненного отрока. В-шестнадцатых верно, что она, Мариучча, воспитывалась некогда в посаде Ареццо у своей тетки по матери Сфортуны, каковая была колдунья и там же потом сожжена. В-семнадцатых верно, что мать Мариуччи — Лючия, родная сестра той Сфортуны, по возвращению дочери домой высказывалась, что готова простить дочери разные проделки, если только та не переняла чародейственных способностей своей тетки».
Фра Сальвадоре осталось лишь схватиться за голову, но он продолжил чтение далее:
«...в-двадцать-пятых верно, что она говорила прачке Сантине, мол, те, кто занимается магией, имеют от того большую прибыль. В-двадцать-шестых, когда ведьмы слетаются на шабаш, то у них имеется всякая вкусная еда и хмельное питье. В-двадцать-седьмых, на игрищах их уестествляют самые красивые парни, и развратные женщины испытывают необычайное сладострастие, которое не выразить словами. В-двадцать-восьмых, иные из ведьм весьма охочи до особ своего же пола, а есть и такие, которые отдаются всяким мерзким тварям, как-то: псам, волкам, кабанам, а также лешим, вурдалакам и прочей лесной и кладбищенской нечисти».
Францисканец брезгливо усмехнулся, но уже не в силах был оторваться от свитка, исписанного гнусными наветами:
«В-тридцатых, та девица Мариучча дала подмастерью шорника, коротышке Луке, некий напиток в оловянной кружке, от которого он стал вовсе неспособен к работе и вскорости ударился в бега, где и сложил буйную головушку. Тридцать первое: верно, что она мяснику Умберто, когда тот разрубал мясную тушу, так повредила ногу, что он полгода залечивал это увечье. Тридцать второе: верно, что названная Мариучча в полнолунье ездила верхом на стельной корове угольщика Джузеппе, так что та околела, изойдя кровью. Тридцать третье: на прошлую на пасху она, мерзкая тварь, погладила по головке невинного мальчика — церковного служку Филиппо, так что к вечеру на того напала буйное помешательство и нельзя было влить ему лекарства иначе только связав».
Последнее обвинение значилось под номером сорок пять. Фра Сальвадоре прочитал остальные показания, уже не вникая в смысл написанного. В конце обвинитель требовал, вернее, его сподобили, потребовать:
«...вынесения решения, на которое он, Игнацио Скамбароне, притязает в пределах вышеизложенных доказательств, кои он выдвинул по ходу дела, по обычаю и по обязанности христианина, представляя их в совокупности в самой законной форме, равно как и само обращение к милостивому суду в защиту прав и справедливости».
Фра Сальвадоре онемелой рукой отпихнул от себя зловещий свиток, разивший сладковатой трупной прелью. Разум минорита загустел, подобно тележной мази в туманное утро. Пришлось иноку усилием воли отринуть от себя оцепененье, призвать к порядку досель не подводивший разум. Сумбурные мысли улетучились. На их место заступило осознанное желание спасти Мариуччу, вызволить несчастное создание из беды.
Францисканец знал — сан и положение, занимаемое им, отнюдь не способствуют его замыслу. Дезавуировать, заканителить обвинение в колдовстве решительно невозможно. Отпусти он Мариуччу, огласив иск Скамбароне несостоятельным вымыслом — обязательно привлечет внимание вышестоящих иерархов. Святая инквизиция так просто не расстается с заблудшими птахами, угодившими в ее силки. Несомненно, судебное разбирательство будет продолжено, но уже на другом уровне. И в чем фра Сальвадоре никак не сомневался: конец будет только один — костер.
Минорит понимал, что у него в Виджевато предостаточно врагов. Одним не по нутру его неподкупный нрав, другим его излишняя мягкотелость, третьим наоборот, его избыточный пуризм, заставлявший знатных синьоров таить свои пикантные пристрастия.
Достаточно лишь огласить не взвешенное решение, поспешить необдуманно, как десятки доносов посыплются и в священную конгрегацию, и в канцелярию ордена, да и в папскую курию. Единственное, в чем он не сомневался: лично ему мало что угрожает, вряд ли церковники осмелятся подвергнуть репрессиям внучатого племянника миланского герцога, он отделается лишь холодным порицанием. Но Мариучча?! Девица уже никогда не будет в его власти, ее отдадут на растерзание более благоразумному инквизитору из «простых»... и уж тогда фра Сальвадоре ничем не сможет помочь.
Так что же предпринять?..
Организовать побег?.. Пожалуй, надежные люди найдутся, отыщутся и деньги, немалые средства, могущие навсегда скрыть девицу от недреманного ока инквизиции. Кажется, это единственно правильный выход, да и по времени лучшего не удастся предпринять. Главное, она останется целой, пусть они будут навсегда разлучены, но Мариучча будет жить, и осознание этого факта утешало минорита.
— Господи!.. — фра Сальвадоре внезапно в ужасе спохватился.
Только что он помыслил о невежественной селянке как о своей избраннице, своей возлюбленной. Даже сама мысль о вероятной разлуке с малознакомой юницей была горька ему. Монах взялся корить себя: «Своевольный же ты, иноче, человече, уже возомнил, что девчонка принадлежит тебе... Но ведь недавним утром ты был изгнан ею, как шелудивый пес из овчарни».
И вдруг фра Сальвадоре ужаснулся внезапно озарившей его догадке: сам того толком не ведая, он уже любил Мариуччу. Каким образом исполнилось сие великое таинство? Неужто за какой-то час свершилось то, к чему он, Маттео Сфорца, подсознательно приуготовлял себя всю сознательную жизнь, — он повстречал любовь. Конечно, как всякий полноценный мужчина, он не сомневался, что рано или поздно ему повстречается женщина, которая станет для него единственной, его ненаглядной. Но даже в тяжком кошмаре он не мог предположить, что его избранница будет столь низкого сословия, вдобавок заклейменная, как колдунья.
Раньше Маттео по неопытной наивности предполагал, что плотская любовь принесет ему заслуженное счастье и душевный покой, но выходило обратное. Прежде всего он не видел взаимности со стороны Евиной дщери, да и смешно о том говорить в столь краткие сроки. Но обнаружься ее ответное чувство — в чем и как проявила бы себя их любовь?..
Монах, войдя в разум, прогнал от себя лукавые мысли. Вправе ли он думать о нежных ласках и голубиной воркотне в то время, когда едва обретенная любимая находится в смертельной опасности. Она на волосок от неминучей смерти.
— Скорее, скорее спасать несчастную!.. А там будет видно, там уже Бог рассудит...
Азарт предприимчивых предков взыграл в нем. Решено, он устроит Мариучче исчезновение из узилища, он укроет селянку в надежном месте. Немедля, сейчас же он отправится в темницу, предложит узнице свой план, оговорит с ней детали побега...
Став свободной, сблизившись с ним, она наверняка проникнется его благородной душой, поймет его чувства — она не сможет не полюбить его.
Обуянный страстью, Маттео сбежал в монастырские конюшни, приказал оседлать лучшего коня. Заспанные конюшенные изумились странному распоряжению, однако исполнили без промедления. Серый, в яблоках, сытый, лоснящийся жеребец, насилу взнузданный кряжистым конюхом, нетерпеливо кусал удила и звонко цокал подковой по мостовой. Маттео, подвернув сутану, с размаха вскочил в высокое седло, пришпорил коня. Тот взъерепенился, но, почуяв опытного наездника, наметом вылетел из монастырских ворот.
Конюшенные и прочий работный люд с восхищением проследили за быстро исчезающим всадником. Молодой служка с упоением заметил:
— Надо же быть такому, — падре, а на деле лихой хват! Почто скрывать молодецкую удаль?..
Среди возгласов восторга проскрипел гнусавый фальцет, порицающий францисканца, мол, не пристало монаху скакать на лошадях, подобно безмозглому армейскому хлыщу.
И тут самый старый и уважаемый конюх нравоучительно изрек:
— В логове льва рождается лев. Из гнездовья орла слетают орлы. А Сфорца, едва появившись на свет, тянутся к мечу... Даю голову на отсечение — нашему сеньору на роду написано быть не смиренным иноком, а гонфалоньером. И кончит он не надушенным кардиналом, а грозным герцогом.
— Твоя правда, Бригелла, — дружно загалдела челядь, — быть Сальвадоре герцогом, а то и королем, чем черт не шутит...
Тем временем Маттео, домчав до острога, бесцеремонно теребил безжизненно поникшую тушу тюремного начальника. Чезаре Фуска по обыкновению к вечеру напивался в стельку. Не догадайся монах окатить стражника колодезной водой из дубовой корчаги (той водицей отпаивали сомлевших родственниц заключенных), долго бы приводили в чувства отставного кавальере. Фуска тупо продрал налитые кровью зенки и вознамерился изничтожить редкого наглеца. Но, прозрев, узнал отца инквизитора, виновато осекся и раболепно развел ручищами.
Фра Сальвадоре негодующе покачал головой, но не стал делать внушения тюремщику, так как дураку известно, что читать нравоучения пьянице пустая трата времени. Он потребовал ключи от подземелья. Уличенный в низменном пороке страж безоговорочно протянул тяжело звякнувшую связку отмычек.
И тут минорита внезапно ожгла постыдная догадка: по сравнению с мерзавцем и беспробудным пьяницей Чезаре — Маттео Сфорца и есть всамделишный преступник, место которого в дальнем каземате. Это он, отпрыск миланских герцогов, замыслил устроить побег узницы из-под стражи. Как назвать подобный поступок, если не вероломной изменой?.. Пьянство Фуски не идет ни в какое сравнение с отступничеством минорита, по долгу призванного искоренять всяческую скверну.
Монах подумал тогда: «Мне ли укорять смиренного служаку? Да и вправе ли я кичиться незапятнанной честью? Не лучше ли одуматься и покинуть узилище... Уйти прочь и вся недолга... — но подавил холодок малодушия. — Остынь, выбор сделан, обратного хода нет!»
Стараясь утихомирить расшатанные нервы, падре по-доброму разговорился с опальным тюремщиком:
— Чезаре, не ходи за мной, меня проводит молодой караульный. Да пусть он захватит в поварне еды, да смотри, не грубой жратвы. Вот тебе на все про все — два сольдо.
Воспрянув нежданной милостью, Фуска стремглав бросился выполнять поручение. Через минуту он привел сизоносого стражника, державшего на воздусях корзиночку с провизией.
Фра Сальвадоре захватил вонючий карбидный фонарь, встряхнул для пущего пламени и поманил робкого
