Маттео и Мариучча

воздействовать испытанным способом, но селянка оказалась крепким орешком. Волчонком зыркая на минорита, она отступила в темный угол мрачной кельи. Досада задела францисканца — неужели девчонка настолько дика и необузданна, что не видит свет добра в его глазах, не отличает его от своих истязателей?
      — Женщина, почему ты боишься? Я не причиню зла, я не обижу тебя, поверь мне. Не за тем я пришел сюда. Ты видишь, я удалил охранника, мне сразу бы следовало оградить тебя от его тумаков. Извини великодушно, оплошал, все случилось так быстро...
      Фра Сальвадоре осекся на полуслове, молодая узница не слушала его. Расширенные зрачки девицы безумно отражали колеблющийся язычок пламени светильника, обветренные губы что-то торопливо шептали: толи молитву, толи заклинание. Разумеется, инквизитор не ограниченный клирик, всюду видящий копыта и ослиный хвост, но, поверьте, стоять в трех шагах от полубезумной отроковицы, право, не так уж уютно. Несомненно, Мариучча находилась в прострации.
      Взору минорита предстало жуткое зрелище. Пустая физическая оболочка: плоть дышит, движется, но самого главного — души, претворяющей телесное создание в разумное существо, нет. Околдованная нежить сотворит любую несуразность, явит любую беду. Да разве спросишь с дождя, с вихря, с камня, сорвавшегося зеваке на голову?..
      И эти пустые, пугающие своей отрешенностью от мира глаза, очи слепца. В них страшно смотреть, они вестники потустороннего мира, в них сама смерть. Но вдруг минорит уловил в остекленевшем взоре затворницы крупицу присутствия, зрачки чуть дрогнули.
      — Дрянная девчонка, ты вздумала водить меня за нос! — монах сорвался с места, подбежал к скорнячке, стиснув обеими руками ее голову, запрокинул с силой назад.
      В очах девицы проскользнул испуг, ее рот плаксиво покривился, послышался слабый стон. И тут фра Сальвадоре остро осознал, что в его руках не полено, не тыква, а хрупкая девичья головка. Монах всем телом, всем свои существом изведал ее пышные, пахнущие луговым сеном волосы, ощутил ее слабую тонкую шею с пульсирующей жилкой, познал ее мягкие податливые груди.
      Миг они простояли, прижавшись друг к другу, но этого мгновения достало на то, чтобы фра Сальвадоре уловил далекое и совсем рядом, грудь к груди, биение ее сердца. Смущенный минорит выпустил юницу из невольных объятий.
      — Зачем ты так шутишь? — выговорил он неповинующимся голосом, не сыскав лучшего, что сказать. — Я счел — с тобой припадок, а ты просто дуришь меня...
      Монах опустился на корточки, прислонился спиной к ледяной стене, его голова, прикрытая капюшоном, удрученно свесилась на грудь. Воцарилось тягостное молчание. Но вот минорит поднял свой взор, Мариучча вопрошающе смотрела на него, будто инок чего-то не досказал, не доделал.
      Черт возьми!.. Эта нищая селянка, почти дурнушка, приглянулась ему. Она ему по нраву — и все тут! Вот сейчас он поднимется, положит руки на худенькую талию, обнимет девичье тельце и начнет остервенело целовать душистые волосы, лобызать теплую кожу лба, мохнатые впадины глаз, пить сладкую влагу податливого рта. Вот сейчас он подойдет и поцелует ее...
      Фра Сальвадоре привстал с пола и резко отошел к дверному проему. Не подымая глаз, уставясь на землю, он выговорил, словно себе и ей в отместку:
      — Арестантка Мариучча из Силинеллы, тебе Святой инквизицией вменяется тяжкое обвинение. Надеюсь, знаешь, в чем оно состоит? Уверен, прекрасно представляешь, что означает сие обвинение — неминуемый костер. Ты будешь сожжена заживо... Это ужасно! Я уже ощущаю запах, сладкий запах горелого человеческого мяса. Глупая девчонка, тебе нужно жить!.. Почему ты клевещешь на себя, выставляясь колдуньей? Экое безмозглое существо... Тебе нравится куражиться, наводить страх и панику на суеверных и темных людей. Но, пойми, такое ерничество гораздо хуже их невежества, ведь оно безрассудно и добром не кончится. Я просто не понимаю цели, чего ты добиваешься дурацкими выпадами? Ну, хотя бы осознаешь содеянное тобой?! Нет, ты определенно сумасшедшая... Не будь я инквизитор Виджевато, если не засажу тебя в желтый дом... Так тебе и надо, милочка, святой Франциск тому порукой...
      — Неужто передо мной инквизитор Виджевато? Вот кем является нищий монах...
      — Да, но почему это удивляет тебя?
      — Минорит находит удовольствие пытать огнем и водой несчастных оболганных?..
      — Я не терзаю безвинных людей, это не правда.
      — Молчи, лживый, безродный святоша, тебе никогда не сравняться с Франциском из Ассизи, он проповедовал птицам, а ты — мертвецам.
      — По какому праву оскорбляешь инока, бессовестная девчонка? Наконец, почему считаешь меня безродным? Я урожденный Сфорца, мой прадед миланский герцог, а дед закончил свои дни кардиналом в Кремоне, отец мой пал при Павии, командуя лодийским ополчением.
      — Ой, мне смешно, голоштанный францисканец имеет благородных предков. Так знай, теперь я еще больше убеждена — на тебе кровь. От тебя смердит — минорит!
      — Ну, знаешь, «красотка», всему есть предел... — монах хотел сделать своенравной девчонке подобающее внушение, но она не слушал его:
      — Я-то, глупая, считала, что бедненький монашек по доброте душевной приспел меня исповедать. А тут заявился прожженный инквизитор: «наставлять на путь истинный». — Скорнячка злобно усмехнулась. — Ответь мне, падре, или как там вас величают, сколько получаешь скудо за сожженного еретика, распятую ведьму, обезглавленного скомороха? Сколько золотых скудо звенит в вашей нарочито истрепанной мошне?
      — Прекрати немедля, мерзкая девчонка!
      — Кровосос! Кровосос! Руки, руки... — посмотри на свои крючья, с них каплет кровь. О... Боже!
      — Ты, — у фра Сальвадоре перехватило дыхание, — ты, дрянь, права не имеешь прикасаться своим языком к имени Божью! Эх, юница…
      Францисканец ошалело заметался, вскинув руки к голове, и в гневе выбежал из узилища силинельской колдуньи. Не разбирая пути, спотыкаясь о выбоины брусчатки, он помрачено побрел к выходу из каземата. Его предусмотрительно нагнал Чезаре Фуска.
      — Прикажите, отче, проучить злодейку, она воистину заслуживает хорошей трепки...
      — Так ты подслушивал, хитрый лис, — беззлобно выругался минорит и безвольно махнул рукой. — Не стоит, Чезаре, тиранить девчонку. Она не разумеет своих поступков, Христос учил...
      Лицо тюремщика выказывало лютую злобу, этот садист уже предвкушал страдания новой жертвы. От минорита не скрылось, чем заняты помыслы стражника, и уж конечно, словами Спасителя его не пронять.
      — Чезаре, ты слышишь меня? Заклинаю всеми святыми, с головы полоумной девчонки не должен упасть не единый волос. Понятно, костолом, иначе будут неприятности... — фра Сальвадоре выпалил тираду таким тоном, что догадливому стражу ничего не осталось, как вытянувшись во фрунт, успокоить монаха.
      — Приложу все старания, ваша светлость, то есть, ваше преподобие, то есть... — вконец запутавшись, Фуска удрученно завершил. — Ни один волосок, ей-ей...
      Фра Сальвадоре, словно выпущенный пращой камень, вылетел из затхлого подземелья. Быть может, он впервые поймал себя на мысли, что воистину счастье быть свободным: стоять запросто, щурясь на солнце, не вздрагивать испуганно при окриках надзирателя, не ожидать приговорено, когда тебя, как скотину, пинками затолкнут в вонючий склеп.
      Свежий утренний воздух пьяняще зашумел в голове, хотелось звонко запеть... на худой случай сгодилась бы «Мизерера». Внезапно на лазурном небосводе возникла маленькая серая тучка, она поспешно набухала, распревала ржавыми клубами, поглощая наивную синеву небес.
      Пришла дума о Мариучче. Странно, но размышляя о необразованной селянке, обвиненной в самом страшном для простолюдина грехе, отроковице, грязной, нечесаной, ютящейся рядом с парашей, фра Сальвадоре называл в мыслях себя самого — просто Маттео. Именно Маттео, как его окликала мать, как звали с детства приятели и подруги. Он был просто человек по имени Маттео. Сан и титул остались за чертой, да и не в них дело... Мыслимо ли сознавать себя царедворцем, склонив голову на колени престарелой матери, стоит ли корчить из себя важного сеньора, стучась в отчий дом. Очень часто мы привыкли видеть себя кем-то значимым, чванство въелось в запах нашей кожи, нам нравится любоваться собой.
      Но сейчас просто Маттео думал о просто Мариучче. Жалел ли он бедную пленницу, вспоминал ли ее податливую плоть, нежную кожу запястий, дурманящий запах пышных волос? Пожалуй, Маттео не отдавал себе отчета в своих чувствах. Несчастная заполонила его помыслы бестелесным воздушным символом, он не вдавался в особенные, лишь ей присущие черты, но она вся была перед ним единой сутью — Мариучча!..
      Не помня обратного пути, будто упившийся бражник, Маттео очнулся в собственной келье. Сухая и теплая сводчатая комната являлась его пристанищем уже больше месяца. Высокое стрельчатое окно с толстыми полупрозрачными стекляшками выходило на тихий монастырский дворик. Городской шум и суета не проникали сюда, в обители царили размеренный покой и уединение. На свежевыбеленной стене массивно выделялось потускневшее оловянное распятье. Чуть сбоку от узкого жесткого ложа располагался резной столик, напоминавший аналой. Столешница завалена пухлыми ноздреватыми фолиантами и связками рукописей. Иные уже пожелтели, бумага и пергамент высохли и стали ломкими, другие листы еще хранят упругое прикосновение пера. В углу неприметно разместился лакированный бельевой шкафчик, напротив окна широкая полка, вновь с книгами и рукописями. Вот и все убранство, вся роскошь жилища монаха францисканца, громко именуемого инквизитором Виджевато.
      Фра Сальвадоре, шаркая подошвами по полу, доплелся до поставца, механически переложил какие-то рукописи, несколько книг, освободил свободное место. Случайно или нет, его взор упал на фолиант, переплетенный в воловью кожу, тяжело прижавший сдвинутые бумаги, — «Malleus Malefikarum» .
      С какой целью у меня на столе кодекс по демонологии Якова Шпренгера и Генриха Крамера? — в голове францисканца все смешалось. — Ах да... — дело силинельской колдуньи по имени Мариучча.
      Страх охватил монаха, настоящий зоологический ужас обуял все существо, пожалуй, он испугался не за себя, впервые его лихорадила участь другого человека.
      — Куда же он подевался? — руки минорита лихорадочно шарили по столешнице, судорожно теребили перекосившиеся ящички укладки, наконец пальцы стиснули тонкий хрустящий свиток: обвинительный протокол по делу Мариуччи из Силинеллы.
      Фра Сальвадоре машинально пропустил начальные строки, выведенные лихой скорописью, но вот внимание привлекла следующая витиеватая запись:
      «... представленные пункты доказательств разъясняются нижеследующим:
      Безвинно потерпевший и понесший ущерб Игнацио Скамбароне в качестве законного супруга приносит следующее заявление в виде иска с клятвенным подтверждением каждой из предъявленных статей, без всякого запрещенного сообщничества, со словами «Считаю верным или неверным», с присовокуплением, что в противном случае...»
      Фра Сальвадоре