Маттео и Мариучча

твою, сын мой?
      В голове фра Сальвадоре пронеслись противоречивые мысли: «Нужно ли скрывать от духовника возникшую близость с прекрасной юницей, пусть и заклейменной ведьмой?
      Словно недобрый тать в ночи, замыслив корыстную гнусность, так и он, слуга Господень, в секрете берется вершить задуманное дело. Стоит ли открыть стремление спасти Мариуччу от мук и казни?..
      Но в таком деле необходима толика чужого участия, хоть кроха стороннего сочувствия. Будет ли бесчестно использовать наставника в постыдном (по общепринятым понятиям) деле?..
      Кара, уготованная Господом, неизбежна, и он готов принять ее как искупление свалившейся страсти».
      И Маттео, чего с ним давно не было, отринув прочь предубеждения и страхи, поведав духовнику свою нужду, вопросил:
      — Отче, ты прожил долгую жизнь, рассуди перед Богом и совестью — вправе ли я так поступить, сколь великий грех возьму на себя, есть ли надежда на прощение Господне?
      — Ты упомянул о совести, сын мой. А что такое совесть, как не Христос в нас самих?.. Попирая совесть, размениваясь по мелочам, мы вытравливаем в душе Господа, предаем его.
      Но правильно ли сознаем, что есть самоя совесть?..
      Зачастую считаем ею — болезненный стыд за нарушение общепринятой добропорядочности. Но совесть не синоним добра и благонадежности. Вершить благое еще не означает поступать по совести. Случается и зло в добро, и добро во зло. Мерилом вещей является божественное проведение. Именно Господня справедливость, видимая не сразу, а по прошествии времен, позволяет судить об искренности, о правомерности деяний, оценивать их совокупной мерой — совестью. Таким образом, я считаю, что понятию «совесть» более родственны суждения «честность и справедливость».
      Превратно поняв Христовы заповеди, приготовляя себя в сеятели добра, мы совершаем роковую ошибку. Ореол добра заслоняет от нас потребность в справедливости, а значит, отдаляет и само добро. Поэтому судить по совести для меня означает — честно судить по справедливости.
      В силу чего для начала я хочу разобраться, что движет тобой, инок? Устремлен ли ты естественному плотскому желанию, облеченному в формы любовной привязанности?.. Гложет ли тебя тоска сострадания поруганной невинной жертве?.. Или же тобою руководит единственно верное устремление — устранить несправедливость во имя Правды и Господа?
      Я хочу понять — средство ли ты необходимости, орудие ли стихии страстей, движим ли неукротимым роком или же руководствуешься иллюзорной прихотью себе только во вред?..
      Прикажи я удавить девицу, освободив тебя от принятых обязательств — очистится ли твоя душа от заблуждений или, наоборот, разорвется в неизъяснимой скорби?..
      Фра Сальвадоре передернуло от ужаса, в искренней попытке защититься он выставил обе руки, ограждаясь от словесного произвола. Минорит пытался возразить, уже нашел аргументы, но наставник опередил его:
      — Истинно чувствую — не похотливые иллюзии влекут тебя, не слащавая добродетель руководит твоими помыслами. Ты перешел грань между устоями дня вчерашнего и воззрениями грядущего дня. Подступает новая реальность, кругом, во всех сферах жизни прорастают ее диковинные ростки, знаменующие смену веков. И я уверен, в той неукоснительной перемене выражена Божественная необходимость, мир преобразуется. И нам не умалить волю Господню.
      Слава Богу, я никогда не сомневался в том, что ты, Сальвадоре, честный человек. И теперь явственно вижу твою правду перед Господом нашим — Иисусом Христом. Вчера нанес бы ты вред вере Христовой, ныне же поступаешь во благо чаяний самой веры.
      Большинству людей не дано понять тебя. Безбожник — возгласят они негодующе, и будут правы. И в том не их вина — так они воспитаны, так думают и оттого благочестивы и добропорядочны. Хотя, подобно язычникам, уже закоснели в диком суеверии, но, повторюсь, они безвинны, ибо живут во времени, отпущенном им Богом. Оно не плохо и не хорошо — нынешнее время, но как пришло, так и уйдет — безвозвратно.
      Но все же, фра Сальвадоре, не воображай лукаво, коль я оправдываю тебя, то значит, солидарен с тобой. Мои убеждения — есть мои убеждения, и не обязательно им совпадать с чужими воззрениями. Я не хочу сопоставлений. Новоиспеченное не всегда лучше стародавнего, ему еще следует доказать свою правду. Подавляющее большинство сойдет в могилу, так и не приняв новых веяний, осуждая и проклиная их, посчитав свою жизнь бессмысленно загубленной.
      Не стану скрывать, что, наблюдая за тобой, вникая в твои дела, соизмеряя с происходящим в мире, — я полагал, что ты, Сальвадоре, проявишь себя в чем-то грандиозном. Я возлагал надежду, что станешь иерархом церкви, быть может, реформатором, но уж никак не еретиком. Войдешь в церковные анналы, подобно папам Льву, Николаю и Григорию, или сходно светочам — Бонавентуре, Альберту Больштедскому, Фоме Аквинскому.
      А ты, прости меня, грешного, в начале пути споткнулся на деревенской девчонке, обвиненной в колдовстве, — мертвенная бледность набежала на лик монаха, стерев бескровицу ладонью, он продолжил. — Впрочем, как знать, что существенней для Господа — мои несбыточные мечты или твой безумный порыв — спасти падшую девицу и безнадежно загубить собственное будущее.
      Однако я люблю тебя, как сына. Мне не безразлична твоя судьба. Я искренне хочу помочь тебе — но как и в чем?..
      Ты замахнулся на вещи запредельные, мне, да и епископу они не под силу. Помочь тебе может лишь один человек в мире, — уловив понимающий взгляд Маттео, духовник подтвердил, — да, да, именно папа. Так и быть, напишу Юлию письмо, постараюсь склонить его в твою сторону, разъясню понтифику, что задуманный судебный процесс как воздух необходим римской церкви. Он придаст ей жизненные силы, не позволит скатиться в болото мракобесия.
      Однако страшно подумать — папа Юлий стар, не растратил ли он здравый смысл, обороняясь от наскоков всяческой нежити, поймет ли он меня? Хотя к чему гадать — поезжай, Маттео, непременно завтра оправляйся. А коль наместник святого престола заупрямится — двинусь я сам. Полагаю, что в Риме не перевелись светлые головы, мыслящие категориями не только сегодняшнего дня, и будущее им не безразлично. Одного боюсь — не рано ли мы затеяли отделять зерна от плевел, не намнут ли нам бока, а то и содеют, что похуже... Но делать нечего — жребий брошен!
      — Я благодарен вам, отче, даже и в мыслях не мог держать, что вы придете мне на помощь, что рискнете заслуженным покоем и благополучием. — Маттео опустился на колено, склонил голову, намереваясь поцеловать руку старого исповедника.
      — Будет, будет, сын мой, ручку станешь лобызать папе, там оно уместней будет... Зайди завтра поутру ко мне за письмом. Ну, покойной ночи, — и фра Доминик, накинув куколь, отправился в келью.
      Душа Маттео ликовала. Какое счастье, что столь удачно разрешилась ситуация, а ведь еле осмелился подступиться... Но теперь он поедет в Рим к понтифику. Обязательно испросит светлейшего дозволения на реабилитационный процесс, ручательство тому отец Доминик, старый знакомец папы Юлия (монах наслышан об их давней дружбе), порукой тому станет твердость и непреклонность самого Маттео. Ибо всем известно, что Сфорца не берут отступного, и уж коль на что отважились, то будут стоять до победного конца.
      Маттео с упоительным наслаждением вдохнул прохладный вечерний воздух и машинально, совершенно по-детски подумал: «Как прекрасен мир, какое счастье, что я живу, что мне предстоит еще много жить!»
      Но следом пришли уже другие, тяжелые и тревожные мысли: «А с какой стати старый Доминик твердил о новых веяниях, полагая, что я их преданный адепт... Уж не считает ли он меня сторонником проникших с севера учений? Уж не думает ли он, что я разделяю помыслы людей, затеявших перемены в католицизме, людей, объявивших себя апостолами новой веры? А что за странное поприще прочит старый исповедник, не в Лютера ли новоявленного желает меня зачислить?.. Конечно, я, как всякий самолюбивый человек, мечтал быть достойным памяти потомков, но какой ценой... Разуметься, у меня и в мыслях не было — ломать устои и повергать общепризнанные кумиры. Неужели мои безвинные суждения так близки к крамоле?.. Господи, неужели я стою в преддверии ереси, я инквизитор, обещавший всячески воевать с нею. Нет, я никогда не пойду в услужение христопродавцам... Доколе жив, останусь верным папскому престолу, никогда не встану на сторону схизматиков. Клянусь собственной честью! Призываю в свидетели моей клятвы Пресвятую Деву, ибо ей безоговорочно вручаю свою честь и судьбу Мариуччи».
      С таковым намерением Маттео закрылся в келье. Он знал, ему необходимо хорошо выспаться, ибо предстоит дальняя дорога. Он ведал, что завтра ожидает воистину тяжкий труд. Минорит преклонил колена пред распятьем, мозг погрузился в привычный калейдоскоп вечерних молитв.
      Завершились еще сутки в бесконечной чреде, отпущенной Господом. Спасибо сегодняшнему дню. А вот каким станет день грядущий — неведомо, но то воля божья?..
      Фра Сальвадоре разбудил гулкий удар колокола к полуночнице. Монах лежал в постели с закрытыми глазами. Стоит их открыть, стоит проснуться по-настоящему, как в душу ворвется тоскливая боль. Ее гнет отравит существование, придут безрадостные мысли, обращенные к сонму забот и обязанностей. Все так. По давно заведенной привычке инок любил минуту, другую понежиться в нагретом конверте постели, подольше оттягивая предстоящие тяготы. Впрочем — перед смертью не надышишься... Любая проволочка всегда отравлена тем, что время, отпущенное ей, промелькнет неукротимо быстро. Была она и нет ее, так зачем томить себя? Такие соображения каждодневно терзали его, но не стоило гнать их прочь, ибо они пряная приправа к горькому пробуждению.
      Второй удар колокола окончательно разогнал дрему фра Сальвадоре. Внезапно возникло состояние необычайной трезвости, и оно окрасилось всепоглощающей мыслью о Мариучче. Маттео мигом воочию просмотрел план на сегодняшний день. Инок выскользнул из теплого лежбища на холодный пол, в одном исподнем поспешил к окну, распахнул тяжелые ставни. Над Виджевато вставал новый день. Ветер гнал по небу тяжелые заспанные облака. Сдавалось: они, не желая улетать прочь, нарочно цеплялись за развесистые сучья пиний, что гнездились у монастырских стен. И вот до слуха Маттео донесся растущий шум ожившего города: запели разноголосые петухи, захлопали оконные ставни, заржал ишак, заскрипел колодезный ворот, докатился людской гомон.
      И тут минорит спохватился. Ругая себя за промедление, он впопыхах собрался и побежал в галерею монастырского общежития. Вот и убежище отца Доминика, монах настойчиво звякнул в дверной колокольчик — ответа не последовало. Тогда он слегка толкнул почерневшую от времени дверь, та легко подалась. Маттео ступил за порог кельи, в помещении пусто. Маттео разочарованно присел на краешек истертой дубовой скамьи, служившей хозяину лежанкой, что указывал тощий постельный тюк, сдвинутый к изголовью.
      Жилище монастырского исповедника отличалось крайней скудностью и крохотными