размерами. Аналой у грубо вырезанного мраморного распятья служил конторкой, на его нижних полках лежали пожухлые свитки и стопки исписанных листов. В углу громоздился затейливый ларь, там хранились пожитки духовника. Поверх откидной крышки лежал увесистый фолиант явно ручного письма в истертом кожаном переплете. Округ голые, плохо оштукатуренные стены да маленькое оконце, упиравшееся в глухую соборную стену. Минорит протянул руку и взял тяжелый том, то была Библия. Ветхий обрез книги покрыт множеством закладок: одни давно засалились, другие хранят первозданную белизну.
Фра Сальвадоре доводилось слышать от умудренных жизнью иноков, что чем ближе человек подступает к могиле, тем неохватнее для него становится Священное писание. Оно превращается в целый мир — заполняет, заменяет собою мир настоящий.
— Ты уже явился, сын мой, надеюсь, я не заставил тебя ожидать? — фра Доминик подошел к аналою, распахнул створки и из темных недр извлек лист мелованной бумаги, исписанный колким стариковским подчерком. — Вот мое послание папе... Мы когда-то с полуслова понимали друг друга... Но время упрямо, оно все расставило по надлежащим местам. Пришлось мне попотеть, выбирая достойные выражения, не принижающие высокий статус понтифика, но и не предающие нашу юношескую дружбу. Прочти, Сальвадоре, сей опус, оговорюсь, лишнего я писать не стал, передашь на словах сам, как сочтешь нужным.
Минорит углубился в чтение. Чем дальше он погружался в текст, тем уверенней и легче становилось у него на душе. Риторские способности Фра Доминико превыше всяких похвал, он изложил просьбу Маттео строгой изысканной латынью, правда, чуточку старомодной, но от того еще более совершенной. Куда там Маттео тягаться со стариком, он и на пяти листах не изъяснился бы полнее, чем духовник на одном. Прочитав письмо, монах благоговейно взглянул на застывшего исповедника, ожидавшего оценки своему безукоризненному труду:
— Благодарю, отче, я даже не мог представить, что так складно получится. Теперь мне сам черт не страшен (прости, Господи, за такие слова), но, право, лучше не изложил бы и Цицерон — понтифик не устоит...
— Фра Сальвадоре, — польщенный искренней оценкой духовник приосанился, — мне неловко поучать тебя, но я подозреваю, что Юлий изменился не в лучшую сторону, смотри в оба — будь скрупулезно осмотрителен. Папа и раньше мог заговорить до изнеможения и запутать до одури. Стой на своем — девица не колдунья, ее опорочили наглым образом. Посему дозвольте, Ваше святейшество, — восстановить попранную справедливость... Упаси Бог пускаться в философические рассуждения о магии и колдовстве, непременно наломаешь дров. Папа весьма искушен в деликатных проблемах. Мне доподлинно известно, он состоял в переписке с Агрипой Неттесгеймским. Ты ведь знаешь «О сокровенной философии» последнего?.. Утверждают, что папа даже подправлял великого мага.
Таким образом, задача предельно проста — получить разрешение на оправдательный процесс, где станешь хозяином положения.
И Боже тебя охрани — поучать папу в вопросах церковной политики, даже в известной тебе сфере инквизиции. Я понимаю, молодым многое не по вкусу, но лучше прищемить хвост. Помни, зачем ты явился в Рим. Перед тобой только одна задача, вот и реши ее. А уж коль Юлий не будет уступать, не лезь на рожон, отступись. Сделай вид, что смирился, покорился его воле, — папа не любит выскочек и наглецов. Не торопи время, ибо никогда не известно, чья возьмет. Надеюсь, ты внял наставленью?
— Благодарствую, отче, век буду молить Господа за вас. Разреши мне поделиться радостной надеждой с Мариуччей, прикажу ей молиться за успех нашего дела.
— Ну, что поделать, расстриги, вы этакие... И то правда! Не гоже молодцу киснуть в лампадном чаду. Помнится, я... — старый монах не дал волю языку, — поспешай, Сальвадоре, время дорого!
Но нельзя воспретить думать, тем паче отогнать воспоминания: «Помнится я...»
И перед потерявшим былую ясность взором исповедника возникла молоденькая прелестная гречанка. Донесся сквозь прошлые десятилетия ее звонкий, щебечущий голосок. Губы старика вновь ощутили, словно легкое дуновение ветерка, сказочный поцелуй смуглой красавицы. И пламенем ожгла сердце фра Доминико возникшая в памяти картина похорон гречанки. На берегу Охридского озера он навеки прощался с ней, заколотой подлым лазутчиком. Всю жизнь пытался вытравить ту любовь старый монах, но не изжил и по сей день.
Чезаре Фуска оказался весьма расторопным малым. Памятуя, с кем имеет дело, он неукоснительно выполнил распоряжение инквизитора. Мариуччу разместили в третьем ярусе угловой башни в чистой комнате, предназначенной для «отсидки» нашкодивших патрицианских сынков. Лишь кованая решетка на окне напоминала о неволе, в остальном здесь уютней, чем в келье минорита.
Маттео обнаружил Мариуччу лежавшей в одежде на широкой крестьянской кровати. Девица крепко спала, даже клацанье засовов не смогло ее разбудить. Минорит чуть ли не цыпочках приблизился к ложу пленницы и восхищенно обозрел возлюбленную.
Рассыпавшиеся по подушке густые золотистые волосы пылающим нимбом обрамляли лицо селянки. В свете солнечных бликов, ласкающих ее нежную кожу, казалась она спящей принцессой из полузабытой детской сказки. Маттео пораженно застыл, восхищенный непередаваемой красотой Мариуччи. Словно неудельный увалень, переминался он с ноги на ногу, сдерживая дыхание, ставшее вдруг чрезвычайно обильным, — улетучились последние остатки мыслей, он созерцал лишь любимую, он околдован ею.
Легкая тень пробежала по юному лицу, дрогнули шмели-ресницы, явив туманный взор. Недоумение сменилось ликующим восторгом. Икры счастья брызнули из глаз Мариуччи, она вся засияла от радости:
— Маттео, ты пришел! — женщина порывалась подняться со своего ложа.
— Моя красавица, — Маттео присел на краешек кровати, ласково обнял любимую за плечи. — Ты довольна? — Он не успел докончить фразу, Мариучча опередила его, угадав суть вопроса:
— Да, милый, здесь так хорошо! — лукаво склонив голову набок, она коснулась прохладной щекой его руки, чуть потерлась об нее, затем повела глазами вокруг, словно показывая себя. На ней было незатейливое легкое платьице, лишь сейчас минорит обратил внимание на обнову, немудреное крестьянское одеяние было ей к лицу.
— Мариучча, я отправляюсь в Рим, — в глазах узницы проснулась тревога, они чуточку повлажнели, монах поспешил объясниться. — Так надо, родная... Мне предстоит встреча с папой. Я добьюсь дозволения на справедливый суд. Пойми правильно, начни я самостоятельно доказывать твою безвинность, меня отстранят и передадут дело другому инквизитору. Тогда точно пиши — пропало... Одного не могу уяснить, как этому ничтожеству Скамбароне удалось настроить церковный причт и обывателей?.. Почему те жаждут неминуемой расправы, чем их купил проклятый прохвост?
— Неужели неясно, Маттео?.. Скамбароне и Джованну попросту принудили подписаться под вымышленным иском. Они темные и забитые люди, а тут им посулили денег.
— Кто тот мерзавец, что инсценировал лжесвидетельство? Я уж молчу про великий грех, подлецы уверены, что Господь попустительствует им, — но почему им не страшен закон? Кто этот негодяй?
— Сын купеческого старшины Помпилио — Лука. Торговец — богач, его сундуки набиты флоринами и эскудо, он купил дружбу подесты и капитана, те за него горой. Слюнявый же сынок торгаша, пользуясь влиянием папаши, думает, что ему все позволено.
— Выходит, прыщавый лизоблюд Лука посмел пойти на преступный подкуп, я немедля расправлюсь с ним. — Сдерживая гнев, Фра Сальвадоре уточнил. — А почему он решил отыграться на тебе?
— Видишь ли, я отвергла его грязные домогательства, не пошла в содержанки к молодчику. Дошли слухи, что он побился об заклад с собутыльниками, обещаясь соблазнить меня. Поначалу взялся уговаривать глупую юницу, суля всяческие блага, когда хитрость не удалась, он стал нещадно запугивать — я была непреклонна. Дальше больше, однажды выродок прилюдно заявил, что возьмет мою невинность силой. Я не испугалась угроз и ответила, коль он отважится на насилие — мне не жить, но прежде прикончу его самого. И так здорово получилось, чую — перепугался ухажер...
А потом по городку поползли мерзкие слухи, якобы я ведьма. Это он, Лука Помпилио, через продажных людишек распускал непристойности, а обойденные судьбой злопыхатели смаковали сплетни, услаждая скудоумную фантазию. Я не придавала значения злорадству недоумков, смеялась в ответ глупым измышлениям. А иногда нарочно подыгрывала наивным простакам, пусть их трясутся в страхе — ничтожные людишки. Даже потешалась над беспросветной глупостью — и вот я здесь... Купецкий сынок нашел верный способ отыграться на беззащитном создании...
Не стану скрывать от тебя, я действительно знала от бабушки свойства целебных трав. Порой ко мне обращались за помощью, я никому не отказывала, не видя ничего плохого, чтобы помочь страждущим. Приходила и Джованна, жена Игнацио Скамбароне, только навряд ей делалось хуже от настоев, скорее уж наоборот...
— Ах он, жалкий соблазнитель, ах, негодяй, — сжав кулаки, клял Фра Сальвадоре Луку Помпилио, — уж я с ним поквитаюсь!..
— Дорогой Маттео, — Мариучча прижалась к груди францисканца, — я боюсь, я боюсь — ведь он богач. Он купит всех судей, его отцу не составит труда уговорить епископа выслать тебя из Виджевато.
— Меня-то он, надеюсь, не купит? — съязвил монах. — Славно — теперь я знаю правду!.. Негодяй не уйдет от расплаты! Посмотрим, что он запоет, когда ему набьют колодки. Понимаешь, — Маттео прильнул к девице, — теперь мне гораздо проще доказать твою невинность. Жди меня, любимая... Я вернусь завтра, я обязательно привезу дозволение понтифика, и на нашу улицу придет праздник.
— Маттео, а если папа не дозволит ?..
— Не смей так думать, обязательно разрешит!
— Маттео, а все-таки, как тогда нам быть?..
— Не страшись, Мариучча, и на этот счет найдется выход. Фра Доминик — мой духовник (кстати, именно по его совету я отправляюсь в Рим) обещал полное содействие. Они близко знаются с папой, когда-то рядом тянули солдатскую лямку, кроме того, и в курии исповедник имеет немалую поддержку. Скажу тебе по секрету — отец Доминик в миру граф Анжело Лючано... там очень романтическая история... ну да ладно, — минорит смекнул, что несколько заболтался. — Фра Доминик не подведет, молись за него, Мариучча, он настоящий друг.
— Маттео, мне не хочется расставаться с тобой, — селянка с неимоверной тоской во взоре взглянула на любимого. — Мне очень страшно, мой милый, я боюсь за тебя. Может, тебе не стоит ездить в Рим?..
— А как же иначе Мариучча?.. Ведь ты сама желала справедливого суда, — на мгновение минорит задумался, — а давай плюнем на эти условности и сбежим куда глаза глядят, скажем, на Восток к туркам, или еще дальше, в Индию. А... Мариучча?!. Зачем судиться с прохвостами, да пропади они пропадом. Господь обязательно накажет их за сотворенные мерзости.
— Нет, Маттео! Не могу, не могу я так просто бежать, как
